У меня это слово связано с трехлитровой банкой на кухонном окне, в которой плавает домашнее скользкое коричневое чудовище.
Бабинька в цветастом фланелевом халате по субботам достает его ловкой рукой и раздевает до белого упругого тельца. Тельце слоится, скрипит и скользит между бабинькиными пальцами.
Этот самый «грипп» заполняет мои детские сны, в которых он оживает и, выйдя из банки, стелется по полу, проскальзывает под дверь и исчезает в темных закоулках сна.
А к четырем годам я узнала, что живущий в банке «грипп», имеет однофамильца, непревзойденного по коварству и злодейству. Этот второй выстраивал твою жизнь по своим правилам. Кутал тебя в старую бабинькину шаль, бросал жар в глаза, охватывал ломотой ставшее непослушным тело, кидал в озноб, стрелял в ушах, поил горячим молоком до изнуряющего пота и затягивал в долгие ночные кошмары с погонями и криком о помощи, внезапным падением в неведомую пропасть, невозможностью скрыться от настигающего врага и пробуждением в слезах и страхе.
Тот, первый, так и остался жить в лабиринтах памяти, со временем источалась его загадочность, последние две буквы «п» предательски поменялись на одну правильную «б». И почему-то он причудливо соединился с другим детским впечатлением – пирожками из ягод черемухи, что росла под окном.
Ее сухие, безжизненные ягоды крошили в ступке, потом бабинька заливала крошку кипятком. Крошка разбухала и начинала тяжело «пухать», как говорила бабинька. Вот тогда из нее пекли пирожки, самое редкое угощение из детства, повторение которого невозможно по многим причинам.
С тех пор многое изменилось: снесли наш старый двухквартирник, вырубили раскидистую черемуху, из терпких ягод которой бабинька пекла пирожки, не стало и бабиньки. Высохло болотце с незабудками. Старый парк у школы зарос диким кустарником. Нет больше деревянного кинотеатра в конце улицы Малышева. Никто давно не гоняет на илистую речку Тагил за первыми подснежниками.
Только изредка вдруг вспомнится стакан пузырчатого веселого напитка, называемого нами в те время шипучкой.