Утро влетело в комнату барабанным боем, литаврами и трубами. По Вене шел первомай. Австрийские трудящиеся, собранные по этому случаю в парадные колонны, медленно текли по улицам в сопровождении бравых маршей. Промежутки между бравуром заполняла турецкая музыка из маленького пикапа на обочине. Перед Оперным театром стояли стационарные группы австрийских коммунистов и социалистов с плакатными портретами Маркса, Ленина, Энгельса, Мао, Че и Кастро.
Праздник закончился пламенной речью на турецком молодой женщины с платком на голове. Отметив День труда, нарядная публика оседала в уличных кафе, наслаждалась яблочными штруделями и витушками с корицей.
На другой день с утра случился дождь. Он струился с крыши австрийского парламента, по которой неслись колесницы с бесстрашными девами. Из окон лился теплый свет огромных хрустальных люстр. Парламентарии сонно ходили по коридорам, перекладывали в кабинетах бумаги, думая о скором обеде из отварной говядины под яблочным соусом с хреном.
В крошечной пекарне турецкого квартала раскрасневшаяся молодая стряпуха катала тесто для шпинатного пирога. Другая укладывала на листе для выпечки кольца мясного борека.
На плоских круглых подносах дремала пахлава. Ее тонкие слои, пересыпанные миндалем, прогибались под тяжестью тяжелого медового сиропа.
В соседней «чайхане» жарился на углях кебаб. Над старым кассовым аппаратом висела вырезанная из журнала картинка с далекой турецкой родины. По весенним горным склонам спускался цветущий миндаль, бежал к горной реке и, добежав, долго пил ледяную прозрачную воду.
На углу базарный торговец зазывал покупателей, перекрикивая скрежет трамвая, соединяющего этот крохотный кусочек ислама с чопорностью венского архитектурного барокко.
В трамвае женщина говорила на русском по мобильному телефону. Она называла невидимого собеседника «зайчиком» и обещала ему вернуться домой пораньше. Закончив разговор, она закрыла телефон, положила освободившуюся руку на плeчо сидящего рядом с ней мужчины и устало улыбнулась. Кажется, у Франсуазы Саган это называлось «немного солнца в холодной воде».
В трамвай вошла очень пожилая австрийская дама. У нее были рыжие крашеные волосы, умело нарумяненные щеки и неожиданная в ее преклонном возрасте искра в глазах. Возможно, 65 лет назад, она отправляла своего жениха, сильного молодого и краси- вого австрияка, на фронт, не догадываясь о расставании навечно.
Вечером в городской ратуше давали концерт. Пятьдесят пять российских детей плясали, растягивали баянные меха, играли на ложках и трещотках. Из-под кокошников смотрели озорные девичьи глаза, горели румянцем круглые сибирские щечки,в такт мелодии ходила легкая ножка.
В жизни каждого советского, а теперь уже российского человека было много чего «венского».
В институтских столовых подавали панированные в сухарях венские шницели. Правда иногда прилагательное терялось безграмотными и равнодушными к истории поварихами.
В родительской спальне всегда стоял венский стул. На нем ночью дремали сложенные горкой думки, днем служившие предметом украшения на прибранной кровати.
Почему-то именно на Пасху на нашей ташкентской кухне пеклись венские булочки. Рецепт достался от тети Вали, учительницы математики, более полувека прожившей в замужестве с летчиком, младшим братом моей мамы. После выпечки булочкам прорезались маленькие аккуратные ротики, в которые заливался ванильный крем божественной душистости.
По утрам, уже живя в Гонолулу, мой одиннадцатилетний сын играл нам венские вальсы. По потолку метались утренние солнечные блики. Это музыкально-световое представление почему-то называлось им «зимним садом».
Никто из нас не ел, но слышал про сочнейшие и нежнейшие венские сосиски, про венскую Оперу, где играли беззаботного Моцарта, про венский лес, мы знали о нем по песне. Помните «сказку венского леса я увидел в кино»? Да-да, Георг Отс.
Только много лет спустя, приехав в Вену, я узнала о необычайно красивом музее искусств, мраморном дворце времен Габсбургов. Мои долгие часы в его стенах остались в памяти светлыми, проницательными портретами Ван Дайка, звенящими морозными пейзажами Брейгеля-отца и безрадостной невестой
за праздничным столом в амбаре на свадебном полотне Брейгеля-сына, их уникальной по сюжету картиной «Детские игры», где 230 детей играют в 89 разных игр!
Парадная, ухоженная, надушенная Вена безмятежно лежала на берегах Дуная забытым свадебным пирогом. Во дворцах пылилось серебро красавицы Сиси, в бывших императорских конюшнях длинноногие красавицы-наездницы давали уроки испанской верховой езды.
Монолитно сидела на троне бронзовая Мария Терезия, родившая шестнадцать детей и связавшая всю Европу с Габсбургами супружескими узами.
В монастыре Тевтонского ордена монахи готовились к службе. Великий тевтонский магистр допивал теплое молоко, соблюдая свой тайный ритуал перед мессой. По стенам монастыря вились набиравшие бутоны розы.
А за стенами кипела улица, смеялась молодостью, по-старушечьи ворчала, подмигивала глазами уличных клоунов, сдувала пену с больших пивных кружек, падала взбитыми сливками на горячее кофейное озерцо в чашках, переливалась неоном витрин и пела страстной Кармен с большого лазерного экрана на Оперном театре.
Расставание с Веной пришлось на ранее утро. Императрица еще дремала, откинув на подушку царственный локон. По мощеной улочке пронеслась первая пролетка. Сонный официант распахивал двери старого венского кафе, выпуская в утреннюю свежесть улицы застоявшийся с ночи запах хорошего кофе.
В пригороде нежно зеленели поля цветущего рапса.