Бусы лежали в пыльном углу под диваном. Тяжелые круглые шары робко жались друг к другу, цвет едва угадывался, тусклый, почти неразличимый из-за пыли.
Моя старинная приятельница, Галина Лонгиновна Козловская, сидела на веранде своего ташкентского дома, свесив со старого венского стула тяжелые, пораженные слоновой болезнью ноги. По предзакатному саду гуляли длинные тени, опутывали кусты английских роз, забирались под ивы над крошечным прудиком, стлались по отцветающим фиалкам, заползали на верандочку, где мы ели вареники с вишней.
Сад медленно погружался в сумеречную дрему. Затихали неугомонные дневные жуки и стрекозы, хромой журавль, живший много лет в доме, грустно смотрел в догорающий на небе закат.
О найденных мною под диваном бусах я вспомнила только когда закончили пить чай с лимонным пирогом. Зажгли первую свечу, закрыли пледом старые больные ноги хозяйки. В такие часы Лонгиновна любила возвращаться в прошлое. В ее прошлом было тесно от событий, лиц, признаний, государственных переворотов, войн и давно угасших увлечений.
Юной девочкой уехала она с родителями в Англию, отец был тогда торговым представителем новой революционной России на туманном Aльбионе. Сразу по приезду взяли для юной Гали учительницу музыки, уже немолодую, опытную и веселую итальянку. Антонелла вскоре стала душой семьи, без нее не обходилось ни одно торжество, ни одно чаепитие в хлебосольном доме Галиных родителей.
В день, когда юной Галине Лонгиновне Козловской исполнилось 18, учительница приехала в их дом ранним утром. Занятий в тот день не было, и горничная удивилась, увидев на пороге дома улыбающееся лицо итальянки. Галю она застала в спальне, гребнем перебирающей перед зеркалом каштан своих густых волос. Антонелла держала в руках длинную коробочку, обитую бархатом. В ней, нанизанные на нитку, зеленели шарики муранского стекла.
К бусам прилагалась история. Когда самой Антонелле исполнилось 18 лет, ей эти сказочные зеленые бусы подарил ее учитель музыки Джузеппе Верди. Поди, знай, рассказывала мне Галина Лонгиновна, где тут правда, а где вымысел, но уж больно хороша легенда.
Бусы мы в тот вечер помыли в пушистой мыльной пене. Галина Лонгиновна перебирала их своими мягкими, больными пальцами, как будто возвращалась через эти движения в свою юность. Потом сушила в махровом полотенце и, наконец, положила
на темно-зеленое сукно старинного стола.
Она позвала меня из кухни, где я еще домывала посуду после ужина, и попросила примерить диковинную нитку. «Ну вот и славно, – сказала она, – останется тебе от меня память. Надевай обязательно, когда будешь ставить сдобу на Пасху.»
Галины Лонгиновны нет уже почти двадцать лет. У меня сохранились письма, которые она присылала мне, когда я уже жила на Гавайях. А из ташкентских сокровищ лежат ее зеленые венецианские бусы в лаковой шкатулке, что стояла на ее прикроватном столике. На шкатулке картина Саврасова «Грачи прилетели».