Поспойлерить, что ли? В общем, как в песне "Уна моменто". Ну, вы поняли.
Вначале мы хоронили подругу детства. Нам всем было чуть за тридцать, самую малость.
Я вернулась в мой город, уже замужней, с ребёнком. И с трудовой книжкой, заполненной больше чем наполовину.
Стояли в знакомом дворе и не узнавали Ленку: за несколько месяцев она истаяла до вот этого крошечного холмика, еле угадывающегося под погребальным покрывалом. А ведь мы в школьном детстве подтрунивали над её полнотой, две жестокие тощие дуры, а сейчас я сама едва вписываюсь в центнер.
Полоска "В путь сея земли", купленная в церковной лавке, опоясывала крошечный восковой лобик. Мы даже не плакали, не по кому было: в гробу лежал чужой, не знакомый нам человечек.
Разрыдались мы только, когда из дому под руки вывели маленькую, оглушенную успокоительными, тётю Галю. Нет зрелища надрывнее, чем мать у гроба своего ребёнка.
Соседки держали за руку чернявого кудрявого мальчугана. Сироту.
Отец его тогда не признавал. Появится в жизни мальчика позднее.
Ленка и подцепила эту болячку из-за него. Никто не знает истинной природы рака. Но народ подметил: чаще заболевают люди, не справившиеся с какой-то глубокой обидой, с предательством.
Ленка начала умирать давно, задолго до болезни. Сигарета и кофе натощак, а потом работа на сутках. Родители не могли её заставить есть. Она перебирала смоляные кудри отвергнутого сына, игравшего у её колен, и смотрела неотрывно в какую-то даль, не различимую другим. У её сестёр всё складывалось благополучно. А она, единственная красавица из всех, выйдя из калитки, волочила по извилистой горной улице тяжёлый шлейф сочувствия в перемешку с осуждением и от чего было больнее, разве разберёшь?
А потом этот оглушительный диагноз. Родители прибегли ко всему: врачам, аферистке-целительнице, к батюшке из соседнего храма. Всё впустую: подруга наша жить не хотела. Спохватилась, как это бывает, в последние дни, пока ещё была в сознании. Когда судорожно глотаешь последние глотки жизни, но там уже всё решено.
На поминках мы сидели с Инкой, моей одноклассницей. С подружкой, Иркой, из вежливости запихнули в себя по какому-то куску. Инка подсовывала нам с разных тарелок. Она, как рыба в воде, чувствовала себя в этой обрядовой стихии: уже похоронила нескольких мужей, ходила на все похороны в соседних кварталах, знала, какая закуска следует за ложкой кутьи, какое блюдо в какой черёд подадут, аппетита к жизни не теряла.
Недавно не стало и её.
... Стоял ослепительный июль. У меня гостила давняя приятельница, изучавшая философию в Свердловске (этот город хоть боком, хоть выступом каменного цоколя, да вторгнется в любой мой рассказ). Мы продегустировали уже всю продукцию Абрау-Дюрсо и Мысхако (гаражистов и владельцев всяких шато-шапито, где возлежишь на газоне с бокалом и тебе подают блюдо с полдюжиной оплаченных входным билетом устриц, ещё не существовало, гремела лишь одна винодельня, хозяин которой, грек, скрипач и ценитель всяческих искусств, устраивал нечто подобное в своей усадьбе), облежали все местные пляжи и заскучали (вернее, заскучала она, я-то умудрялась ещё на работу ходить).
И тут другая моя приятельница, крепко дружившая с ректоратом морской академии - самого козырного вуза в наших ...бенях, предложила прогуляться на их вузовской яхте.
Конечно, я не могла не позвать с собой и Ирку.
Поскольку окладов у нас до продажи газеты краевым властям (в подробностях могу быть не точна, ибо нас, простых тружеников пера, не акционеров, в подробности сделки не посвящали) не было и оплачивалось не рабочее время, а исключительно тексты, я могла уйти раньше.
И вот наша пестрая компашка скучающих дев (холостячка, замужняя, вдова и ещё одна условная холостячка) стоит на пирсе марины. Запрыгиваем поочерёдно в качающееся на волне судно. Самое время отдать швартовы. Но почему-то медлим.
А, понятно. Ждём ректора. Молодого тогда человека (моложе нас), кинематографической (тогда) внешности. У него срочная встреча в Геленджике, а нам же всё равно, где встать на якорь и плюхнуться в чистую воду на выходе из какой двух бухт.
На яхте да не сфотаться?
Вот так и появились в моём домашнем альбоме эти фотки. На одной - морской офицер в белоснежной летней форме, и на этом респектабельном фоне алеет Иркин сарафан, соломенного цвета длинные волосы откинуты ветром; фото невинное, но ведь истолковать можно как угодно. И если не знать прозаическую подоплёку, то вот она - дольче вита как она есть!
Эту фотку Ирка у меня долго выпрашивала - показать её тогдашнему мужику, судоводу, собиравшемуся в очередной рейс, а пока пользовавшему её по полной программе - как любовницу, как домработницу и кухарку, и как няньку двум его сволочным капризным детям, входившим в пубертат.
После того, как погиб её муж, оставив с грудничком на руках, Ирка вечно находила каких-то мудаков, не стоивших её мизинца, при этом в грош её не ставивших.
Вот и теперь ей нужно было повысить свои акции.
Но я не могла отдать это фото даже ради такой великой цели. Использовать втёмную человека, случайно оказавшегося с нами на борту, - это против всяких правил.
Я не играю чужими жизнями.
Фотка погребена под другими в моём альбоме.
Даже теперь, когда Ирка давно лежит рядом с покойным мужем, в одной ограде с бабушкой и с пра, я считаю, что поступила правильно.
...Умерла моя подруга в больнице. В мучениях кровохарканья и удушья. Перед тем два года болела. Заразилась на работе: спешила к своему мудаку и не соблюла всех правил безопасности.
Из нашей троицы, дружившей с детсада, я одна продолжаю жить. Не странно ли для девочки, мечтавшей никогда не состариться?