Деревня не была заброшена. Когда-то в деревне жило около трех сотен крестьян. Сейчас в ней оставались жить, вернее доживать свой век, местных около восемнадцати человек. В основном старики и немного молодежи - «шестьдесят плюс-минус». Все же больше «плюс». Любой неместный, случайно проезжающий через деревню и притормозивший в ней хотя бы на минуту, вызывал неподдельный интерес. Со стороны мужиков он был прикрыт равнодушной неторопливостью, кое у кого настороженными взглядами исподлобья. Со стороны старушек – доброжелательностью, смешанной с горечью надежды. Казалось надежда эта была обращена больше в прошлое, нежели в будущее. А вдруг, тот, кто оказался немыслимым образом в их глуши, так же немыслимо вернет им все. Этим "всем" была молодость и что сопутствовало ей в, теперь уже кажущиеся счастливыми, «застойные» годы. Какая то обреченная была эта надежда. А может надежная обреченность. Так то.
«А еще деревня ведьм», - разочарованно подумай Алексей. Он специально долго ехал именно в эту деревню. Буксовал через непролазные лесные дороги. После, трясся по почти невидимому, заросшему и заброшенному, бывшему большаку. Охота пуще неволи. И вот он здесь у цели, в этой деревне.
Машина встала на прикол на пустыре, каких теперь по деревне было много. И с каждым годом все больше. На звуки, нарушившие тишину, открывались калитки и появлялись, как призраки, люди - старики. В проеме одной такой открытой калитки стояла бабушка. Полусогнутая, но с добрым уставшим лицом матери, наконец то дождавшейся сына после долгой разлуки. На голове ее был повязан черный платок. Этот цвет - черный смотрелся непривычно на голове женщин в центральной России и всегда настораживал. Разве что в трауре. Обычно наши платочки веселые, цветастые, все больше в цветочных лугах и полянах и еще в прекрасных розах.
Одной рукой бабушка опиралась на прямую, добротную палку без рукоятки, другой о стену своего дома. Дом был побелен и от этого немного похож на украинскую хатку. Плотно сбитый забор не давал рассмотреть внутреннее убранство двора, а только то, что было видно сквозь распахнутую калитку – серые некрашеные хозяйственные постройки и голый, серый двор.
Алексей спрыгнул с подножки внедорожника, захлопнул дверь машины и направился в сторону бабушки. Он уже знал, как ее зовут - подсказали односельчане. Поздоровавшись и представившись, стал расспрашивать о деревне и о жизни.
Старушку звали баба Нина. Время от времени охая, она неторопливо отвечала на вопросы Алексея, рассказывала о своем житье-бытье. Говор ее был особенный, калужский. В городах такого уже не услышишь, только в глуши: «Была деревня, а теперь ее нету. Бывало идут девки в клуб, нарядные, любо поглядеть. Юбки красные, кофты… Тогда мода была – вот в таких сапогах ходили (наклоняется и показывает на колено). Ох… Потом стала друхая мода. Ох…
Здесь я родилась, здесь и живу. Уже восемьдесят два года. Но и старше меня есть в деревне. Там, Поля Хфомина, тридцать четвертого года, а я с сорокового.
Помню ли я послевоенные годы ? А как жишь , как жишь! Всем они мне запомнились. Жили люди, тяжело трудились. На лошадях все работали и на собе тоже все таскали, как лошади. Я вот тут, рядом жила. Замуж вышла через дом. Идешь, тут я с моя матерью, в лес. На собе и чурочки возили, все таскали на собе. Потом стало лучше. Все шло к лучшему. К лучшему…
Я всю жизнь проработала дояркой. Вот тебе так. А потом все поперемянилось. Какая то перестройка пошла, все погибло…
Ох, хферма большая была в деревне. Три двора коров были, овечки, свиньи. Ой, овцы. Господи, за ними, за всеми, за овцами все ходили. О, хо,хо,хо,хо… А теперь… Вот осталась… Знать… Где ж тут.
Было пятеро у меня детей. Уже четырех схоронила. Вот так… Внуков шесть. Шесть правнуков.
Работала, работала – ничего не заработала. Просила квартиру в Заболотье: «Ой, у тебя ж баб свой дом хорош!» А теперь хороший – на! А вода теперь – вот он колодец. Вода сама в хату не идет. И дрова в хату сами не идуть.
Принесут люди дрова. А дочка приедет, внучка приедет – наносят воды на неделю и дров принесут. Вот тебе так.
Ноги болят. Уху… А что ж тут сделаешь? Я была сильная. Бывало кабак на плечи и понесла в колодец.
Сено тогда все на весах вешали. Было на коровку по два килограммчика. Свешают вязаночку – и неси. Сначало по двенадцать коров было, потом по пятнадцать. Вот и считай.
А потом стали дойки механизированно. Вот так. Стало по тридцать шесть коров. Вот и считай. Я руками подоила двадцать две коровы, не больше. Двадцать две подою – когда света нету. Больше не могла. Вот и считай.
Работать стала я с четырнадцати лет. Сперва год телятницей ходила, остальные годы уже дояркой. Еще было годов тринадцать мне когда, звено у нас было – кукурузу выращивали. Это Хрущев был, Хрущев. Кукуруза поросла такая вот здоровая ( показывает высоту кукурузы, подняв вверх руку выше своей головы). Мы ее топорами рубили, в силосную резку пихали, початки собирали… Ой, что я только не делала – все делала. Вот так.
Какие годы самые счастливые были? А это, когда дети все живые были. А с двух-четвертого года , как пошло… пошло… Одного сына убили. О тут, о городе Людинове. Он работал в Москве, приехал, думали, что он денег много привез. А у него только два доллара было. За два доллара и убили. Потом другой сын помер. Дед мой, муж мой помер. Потом другой, малый сын помер. Лето все ковидом проболел. А я все цела-цела-ся, а сын мой умер. И сын и невестка померла. Умерли. Все умерли. И вот так. И бабка теперь… И некому… Вот дочка осталась и сын в Электростали. У меня их пятеро было. А живу одна. Ох…
А коровы… За коровами я ходила – все время была передовая. У меня и две медали и орден у мене имеется. И сколько этих почетных грамот… Такая то, во, у меня лежит куча (показывает двумя руками высоту стопки с пол туловища, зажав свою клюку под мышкой). А что толку? Я пошла, когда пенсию начислили. Ой… Ой, пойду… Говорю: «А что ж мне за орден и пенсия не прибавиться?» А это ведь, говорит, бабушка, условная прилегия (привилегия). Ох ты господи, говорю, вот и прилегия есть, вот и медали есть - все есть. Две медали: медаль материнства и орден есть. Все есть. Лежит теперь все. Так вот, людям квартиры подавали, а я несчастливая – и ни квартиры, и ничего не положено. Ой.., не положено. Так то…
Ни в одном декрете я не была. Ой… Всех породила, и порастила, и похоронила. И похоронила… Так то. А матери хоронить своих детей – помилуй бог. Ох… Я говорю, Господи, ну чтоб я умерла, а чтоб они остались… Глянь, и сам помер – муж помер, и сын помер, и невестка померла. У них осталося двое детей – это внуки мои. И не к кому теперь детей причкнуть. А я теперь такая стала… какие мне теперя дети…? Какие? Ох… Как мне за внуками ходить, я за собой теперь не могу ходить. Так то.
Ой, какая деревня была. И етот клуб был, и етот магазин был за речкой, и ета почта, и сельсовет – все было. Так то. И контора была – все было. Господи, все порастащили! Все поломали! (говорит бабушка с удивлением). И школу разломали-порастащили и клуб растащили и почту. Все поломали. О, Господи Исусе. Говорят: «А кто ломает?» - А кому не лень!
Ой, и мельница была. И мололи тут. Усе на свете было у нас. Да ну, такая деревня хорошая была! Больше двести с чем-то было домов. Не то, двести сорок домов? Как-то надо посчитать ( в конце улыбается). Теперь живет восемнадцать коренных жителей. Московские приезжают, а так восемнадцать человек живут постоянных.
Ох, так долго живу. Ох… Так то».
Алексей вернулся к машине, достал то, что всегда возил с собой на всякий случай – гостинцы для стариков. Передав угощенье бабе Нине он, выслушал слова благодарности, попрощался и ушел. Откуда то изнутри, вверх, к горлу подкатылся ком. Глаза Алексея заблестели. Он вспомнил свою мать, свое деревенское детство. Ему хотелось помочь всем…