Моё знакомство с деменцией (Николай Вознесенский) / Проза.ру

(Из дневника Гринёва)

В феврале 1985 года меня направили в Одессу в Черноморскую бассейновую больницу на обследование.
07.02.85г. Четверг.
В семь ноль пять я уже в Одессе.
Спрашиваю у прохожих, как добраться до этой больницы, но никто не понимает, что это за больница такая.
Даже два милиционера на вокзале недоуменно пожимают плечами.
Но мимо нас проходила женщина и, услышав наш разговор, сразу поняла, о чём идёт речь.
Объяснила мне, как туда ехать.

Милиционеры и один гражданский, у которых я безуспешно пытался узнать, где находится объект моего назначения, вопросительно уставились на неё.

Поняв их взгляды, она без предисловий сказала:

— Так это же больница моряков.

Тогда они, словно по команде, повернулись ко мне
и дружно продекламировали свой упрёк:

— Так сразу бы и говорили, что вам нужна больница моряков.

А откуда мне было знать, как эта больница именуется на одесском жаргоне.
В моих сопроводительных документах она числится как «Черноморская бассейновая больница».

В приёмном отделении сказали, что неврология закрыта на ремонт, но заведующий приходит в это отделение в свой кабинет ежедневно.

Пошёл в это отделение. Там действительно пыль, грязь, всё разломано, всё начато ремонтироваться. Именно всё! В какую комнату ни заглянешь – начат ремонт.
И это у них такой ремонт длится уже четыре месяца.

Когда я пришёл в это здание, там было человек восемь ремонтников. Но потом они переоделись в робу, пришёл прораб, разослал их на другие объекты и осталось только два человека, которые копошились там словно сонные мухи, ползая из угла в угол.

Дождался заведующего. Фамилия его Кузькин, но по виду типичный одесский еврей. Начал он искать мне место, так как его больные размещены и в травматологии, и в пульманологии, а основная масса – в реабилитационном отделении, которое временно оборудовано в пионерском лагере «Бригантина» Черноморского пароходства.

Добрался. Поселили на первом этаже в пятую палату. Там семь коек. Прохладно. Интересные тут порядки. Никакого больничного белья, даже халатов больным не дают. Все ходят в своей одежде. Все вещи больных – в палате. В белых халатах ходят только врачи и медсёстры, а в халатах для больных – весь технический персонал.

Здесь тихо. Небольшой парк. Проезжие дороги в стороне. В основном здесь лечатся одесситы. Всем им по молчаливому согласию разрешено на ночь уходить домой, так что я ночевал один.

Нам в палату поселили старого деда, ему 81 год. Склероз сосудов головного мозга.
Память совсем разрушена на фрагменты. Первый раз показали мы ему туалет, а он вошёл туда, а выйти не может.
Дверей много, а какую ни откроет – за ней стена и унитаз. Это же пионерский лагерь. В туалете кабинок много, а он откроет кабинку, заглянет туда, захлопнет её, но уже забыл, откуда он шёл к этой двери. Так и тыкался, пока его не вывели оттуда.
Начнёт говорить и тут же забывает, о чём речь.          Или скажет одно предложение, начнёт второе, а пока закончит второе, забыл, что говорил в первом и начинает всё заново или совсем на другую тему.             Вначале даже забавно слушать, но потом надоедает.
Этот дед совсем заколебал меня. Очень любит поговорить, а всё забывает. В четверг он прислушался к нашему разговору с Альбертом и понял, что я не местный. Он тут же накинулся на меня с вопросами: откуда я? Где живу? Я попытался отшутиться, но дед напирал. Тогда Альберт, видя моё затруднительное положение, безо всякой опаски сказал:
— Да в Севастополе, в Севастополе.
Он полагал, что на этом вопрос исчерпан, но не тут-то было. Оказалось, что он этим ответом подлил масла в огонь. Боже мой! Что тут началось!             Такого поворота событий ни я, ни Альберт не ожидали.
Надо было такому случиться, что этот дед с 1926 года до июля 1941 года служил в    Севастополе сверхсрочником в водолазной школе, которая располагалась в Балаклаве.
В его памяти сохранились отрывки воспоминаний о той жизни. Они к нему приходят в хаотическом порядке, не связанные одно с другим. Но что характерно, в его памяти сразу накрепко засела информация о том, что я из Севастополя. Вероятно, тот период жизни у него был наиболее ярким, важным. Он там женился и родил детей. Дед с восторгом накинулся на меня и начал строго допрашивать.
— А вы хорошо знаете Севастополь?
Я пожимаю плечами, изображаю на лице неопределённое выражение, означающее и да, и нет. Бормочу: «Как сказать? В известном смысле…» Дед прерывает меня.
— Можете не говорить, я уже вижу, что не знаете.       Вот в Балаклаве был водолазный техникум. Я там учил водолазов. Вы хорошо знаете Балаклаву?
Я опять пожимаю плечами.
— Можете не говорить, я уже вижу, что не знаете. Я там преподавал в водолазном техникуме. Да.… А вот тесть у меня был большой мастер – каменщик. Он сделал бюст Ленина, его установили в Балаклаве.… А я родился в Дубоссарах, это сто восемьдесят километров от Одессы, а там деревня семь километров от Дубоссар, я там родился. А вы знаете Горпищенко? Он был моим командиром роты. Строгий был командир.
А вот нашего комиссара немцы пытали и расстреляли. Он был оставлен на подпольную работу, и какая-то сволочь его выдала. Да.…А вот я, когда был в Астрахани… Вы были в Астрахани? Вижу, что не были. Я служил в ЭПРОНе. Это аварийно – спасательный отряд.
Он начинает, мучительно морща лоб, напрягая память, объяснять мне устройство и принцип действия мягкого пластыря. Я согласно поддакиваю.
— Это такой брезент, очень прочный брезент.
Он берёт мою тетрадку и показывает, каким образом заводится пластырь к борту судна, чтобы закрыть пробоину.
Да.… А этот сволочь немец, он сбрасывает эти, как их, такие лампы на этих, как их…
Он замыкается на минуту, шевелит губами. Что–то шепчет и размахивает рукой, пытаясь вспомнить, как назывались «эти, как их». Мне становится его жалко, и я подсказываю.
— Осветительные ракеты на парашютах.
Дед в восторге подпрыгивает на кровати.
— Во, во, точно! И всё освещает. Так что на Волге наши корабли видны, как днём. Он бросает бомбы и попадает в борт. Получается пробоина. Мы подходим, заводим пластырь и откачиваем воду.
— Вы на каком фронте воевали? – Спрашиваю я.
— На Сталинградском.
— Вы подвозили всё необходимое к фронту?
— Да.
А Вы на каком корабле были?
— Я был на базе в Астрахани.
— Так вы участник боевых действий?
— Я ветеран вооружённых сил.
Потом он несколько минут отдыхает от воспоминаний и начинает снова.
— А вы были в Севастополе? Ах, да, я, кажется, это уже спрашивал…
И такие разговоры продолжаются вот уже три дня.
Одни и те же рассказы повторяются за день десятки раз. Из этих обрывков из отрывков даже невозможно составить какую–то более общую последовательную картину его жизни.

Устав от бесчисленных: «А вы знаете, где находится…?» и тому подобных вопросов, я начал применять тактические приёмы. Только он начнёт:
— А вы хорошо знаете Балаклаву?
— Да не совсем.
— Там был водолазный техникум…
Я тут же задаю вопрос.
— А вы когда демобилизовались из армии?
— А как звали Потапова?
Или что–либо в этом роде. В глубине души я надеюсь: а вдруг он что–ни будь вспомнит интересное из своей жизни.
Дед замолкает, поднимает глаза к потолку, приоткрывает рот, морщит лоб. На лице мучительная гримаса думающего склеротика. Проходит минута – я отдыхаю. Наконец, он разводит руками.
— Нет. Не помню. Ничего не помню. Склероз у меня. Что в детстве было, помню, а вот уже что было после – всё забыл.
В тоне его голоса сочувствие и извинение. Поговорить он любит. А не с кем. Так мы с ним и проводим дни.
Деду я всё больше стал задавать вопросов о его прошлой жизни. Он всё чаще вспоминает забытые эпизоды.
Если с ним поработать в этом направлении, то он ещё мог бы говорить довольно хорошо, в том плане, что излагал бы свои мысли более подробно и последовательно.
=================================================