LXIV. Монквиль
Рауль с удивлением открыл глаза. Последнее, что он помнил, была ночная вылазка из крепости Кандии. С неумолкающей болью в сердце он упрямо искал смерти в бою, поскольку всякую другую смерть он считал бы трусостью, но у него не оставалось ни сил, ни желания, чтобы продолжать эту жизнь, которая казалась ему бессмысленной и постылой.
Рауль лежал на мягкой теплой траве, не понимая, как он оказался в этом чарующем месте, далеко от войны, от сражений, от смерти, голода, страданий. Здесь не было слышно звуков канонады, порождаемых непрерывным обстрелом крепости со стороны турков. Не было слышно и приказов командиров, стонов раненых, громких приказов командиров или тихих жалобных причитаний гражданской части жителей крепости, которые понимали свою незавидную судьбу, но не могли никак повлиять на неё, и даже не имели того преимущества, которым обладали военные – преимущества погибнуть во время вылазки или при обороне во время штурма крепости, чтобы не видеть того ужаса и позора, которому подвергается всякая крепость, захваченная врагом.
Рауль вообразил, что он убит и находится в раю. Он расслабился и предался воспоминаниям о той, из-за которой решил умереть геройской смертью, из-за которой оставил пожилого отца и направился на войну за чуждые интересы на чужом острове, равно далеко находящемся и от Венеции, и от Турции, и в ещё большей степени от Франции, вследствие чего война трех стран за этот остров представлялась ему какой-то ужасной пародией на здравый смысл.
Позволим же и мы себе, наш дорогой читатель, порассуждать о любви Рауля, но не в тех ярких красках, в которых рисовал её себе влюбленный Рауль, и не в тех черных тонах, в которых изображало ему его любовь его оскорблённое самолюбие. Мы вооружимся кистью художника и ланцетом врача, постараемся препарировать его чувства, как это сделал бы естествоиспытатель, обнаружив в пруду неизвестное ему земноводное существо, и изобразим наше видение ситуации, воспользовавшись словами точно также, как иной художник пользуется своими красками, передавая нам виды закатов и восходов над морями и над полями.
Всю свою жизнь, с раннего детства, с той поры, когда чувство любви ещё не знакомо большинству детей, он боготворил маленькую девочку, которая постепенно превращалась в юную девушку пока сам он взрослел и мужал. Жизнь для него отождествлялась с любовью, а любовь отождествлялась с Луизой. Если бы чувства Рауля оставались без ответа, они, вероятно, постепенно затух ли бы, или их вытеснили бы иные чувства, более сильные и более зрелые, по отношению к той, которая оценила бы его достоинства и ответила на его чувства взаимной любовью.
Ошибка Рауля состояла в том, что он искренне считал, что пробудил в Луизе ответные чувства, равные по силе тем, которые питал к не он, или хотя бы в какой-то доле подобные им.
Луиза же питала к нему сначала детскую привязанность, какую маленькие девочки питают к старшим братьям. Впоследствии она, начитавшись сказок о прекрасных принцах и юных принцессах, вероятно, даже поверила, что Рауль мог бы стать таким принцем в её жизни, и допускала мысль о том, что он мог бы стать её женихом, но всё это она принимала лишь умом, потому что никогда её сердце не трепетало от присутствия его рядом с ней, никогда мысли не пускались с пляс при воспоминании о его имени, никакой сладкой дрожи не возникало нигде в её душе, когда она гуляла с ним по лугам, или совершала конные прогулки, или же просто лежала на траве и плела венок из трав, который затем в шутку надевала на его голову.
Тогда как Рауль всю свою жизнь и всё свое счастье видел лишь в том, чтобы быть рядом с Луизой и ублажать и баловать её, окружая мелкими заботами и служа ей главной опорой и защитой в жизни, Луиза смотрела на Рауля лишь как на одну из приятных фактов в её жизни наряду с другими радостями – с радостью быть молодой, нравиться юношам, получать подарки, есть вкусную еду, носить красивую одежду, гулять на природе, слушать пение птиц и вдыхать ароматы весенних цветов. Она наслаждалась жизнью во всей её полноте, принимая все её подарки как должное, тогда как Рауль видел в жизни лишь одно счастье – быть рядом с Луизой и приносить доставлять ей все те радости и удовольствия, какие он только мог придумать для неё.
Если бы он хотя бы изредка вспоминал о собственных потребностях и пренебрегал ради них постоянной заботой о Луизе, она, вероятно, смогла бы понять, что не только её желания имеют значение в их с Раулем отношениях, но и желания Рауля также заслуживают того, чтобы о них подумать и их кое-когда исполнять. Не только её девичья красота может служить причиной восхищения окружающих, но также и мужество, ловкость и благородство души Рауля что-нибудь да значат.
Рауль разрушил своё счастье, с избытком окружая Луизу своей заботой, отчего в ней так и не возникло сочувствия к нему, поскольку он сам приучил её пренебрегать его желаниями, устремлениями и правами. Если они гуляли вдвоём, они шли лишь туда, куда хотела она. Ни разу она не поинтересовалась его интересами или желаниями, поскольку привыкла думать, что Рауль всегда желает в точности того, чего желает она. И поэтому она не считала, что, выполняя её мелкие и крупные прихоти, Рауль, вероятно, в некоторых случаях жертвовал собственными интересами, желаниями или правами, она и мысли не могла допустить, что такое возможно. По этой причине она не считала себя хоть в чем-то обязанной ему, она не предполагала, что их довольно тесные отношения, которые можно было бы назвать дружескими лишь в самом юном возрасте, постепенно становились такими отношениями, которые старшее поколение расценивает с точки зрения возможности дальнейшего брака между этими молодыми людьми.
Вероятно, и граф де Ла Фер был частично виновен в том, что Рауль не вполне верно расценивал складывающиеся между ним и Луизой отношения. Не сумевший в своей жизни найти той единственной женщины, с которой он мог бы быть счастлив, разуверившись в женщинах, из которых достаточно близко знал лишь леди Кларик, известную как Миледи, которая при своей неземной красоте обладала душой дьявола, Атос смотрел на всех женщин как на непостижимое явление природы, от которых желательно держаться подальше, и к которым этикет требует проявлять уважение, но с которыми не следует связывать свою жизнь порядочному человеку, который хочет и стремится прожить честную жизнь благородного человека. Внешние проявления его уважения к женщинам не питались глубокими чувствами, а были всего лишь результатом правильного воспитания, и такое же воспитание он стремился дать своему сыну Раулю, не заметив, однако, того, что Рауль воспринимал женщин не как неизведанную часть человечества, которую и не следует стремиться изведать, а как чарующую загадку, которую следует разгадывать всю жизнь.
Пойдя неверным путем, отец и сын совершали одну и ту же ошибку. Атос, считая себя независимым от женщин, впал в зависимость от своего недоверия к женщинам в целом, вследствие чего, даже повстречав впоследствии весьма достойных представительниц прекрасного пола, ни на секунду не допускал возможности связать себя браком или даже хотя бы заключить тот не слишком длительный, но довольно приятный союз, который мужчина и женщина заключают, не вступая в брак, но проводя вместе весьма приятные минуты, часы, дни, а то и годы, иногда даже обзаводясь потомством и совместным хозяйством. Даже кардинал Ришельё не был таким аскетом в отношении женщин, каковым был славный и благородный Атос. Как мы знаем, тот факт, что Атос имел сына, произошел благодаря недоразумению, в котором сам граф был виновен в наименьшей степени. Глубоко привязавшись к сыну, этому величайшему дару, которым женщина может одарить любимого ей мужчину, граф не проникся при этом благодарностью к этой женщине и уважением к женскому полу как таковому, а вёл себя по отношению к ним так, как ведём себя все мы по отношению к прекрасным творениям природы. Зная, что они существуют и иногда даже позволяем себе насладиться их видом, или пеньем, или танцами, но никогда нам не приходит в голову принести домой какую-нибудь птицу, чтобы дома наслаждаться её пением или следить за её полётом, не приходит нам в голову завести себе косулю, чтобы наблюдать её лёгкий бег или завести дома павлина, чтобы каждый день любоваться его великолепным хвостом. Тех же, кто это делает, мы считаем чудаками, и втихомолку посмеиваемся над ними. Таково же было отношение Атоса к женщинам, и такое же точно отношение ожидал он увидеть в Рауле с возрастом, поскольку полагал, что любая женщина способна со временем доказать любому мужчине, что она недостойна любви, а потому чувства к ней не могут быть длительными, серьёзными или глубокими.
Со временем, однако, Атос понял, что глубоко заблуждался в отношении Рауля, что его романтическое отношение к женщинам не угасает, а лишь усиливается с возрастом, и тогда планы виконта на женитьбу он стал рассматривать как вполне вероятные, отвергая лишь его выбор, который считал детской привязанностью, не имеющей шансов на долгие и серьёзные последствия.
Однако, настойчивость Рауля при достижении им возраста, когда уже прилично молодому человеку вступать в брак, сначала раздражала графа, затем стала постепенно вызывать уважение, и, наконец, победила его внутреннее сопротивление. Если даже сам граф не считал Луизу достойной избранницей Рауля, он полагал, что судить об этом следует лишь самому Раулю, и если он решил, что Луиза – его судьба, значит, так тому и быть. Не замечая в Луизе сопротивления к такому развитию событий, и зная, что опекуны Луизы также видят в этом браке залог будущего счастья Луизы, граф по наивности своей полагал, что вопрос этого брака уже решён, просил лишь Рауля не торопиться с реализацией этих замыслов, полагая, что время – лучший пробный камень для чувств молодых людей. Будучи по сути прав, граф не учел принципиального отличия характеров Рауля и Луизы. Если для Рауля подобная отсрочка лишь подогревала его чувства, заставляя ждать дня соединения их сердец с возрастающим нетерпением, то для Луизы сам брак был лишь теоретической возможностью, одной из многих, отсрочка лишь радовала её, позволяя предполагать, что и другие варианты для неё вполне возможны. Когда же она встретила Короля, свой восторг перед его исключительным положением она, не распознав его причины, отождествила с той самой любовью, про которую читала в книгах. И тогда в её сердце пришел и тот трепет, и то томление, и тот пыл, с которым обычно молодые девушки переживают свою первую любовь. Всякая любовь питается избыточным, подчас необоснованным, но сильным восторгом в отношении лица противоположного чувства, и влюблённый не отдаёт себе отчета в чем источник этого восторга. Если для Рауля источником восторга в Луизе была нежность её кожи, хрупкость её фигуры, стройность осанки, несмотря на лёгкую хромоту, возникшую вследствие неудачного падения с лошади во время одной из прогулок, то для Луизы в отношении Рауля не было никаких причин для такого повышенного восторга, тогда как в Короле она обнаружила все те исключительные особенности, которые придавал ему лишь блеск его исключительного положения во Франции по отношению ко всем другим людям. Слыша бесконечные комплименты, которые отпускали Королю всевозможные льстецы – придворные приживалы, она верила в их искренность и истинность, тогда как это были всего лишь дежурные фразы, которые эти льстецы впитали с молоком матерей, унаследовали от родителей и выдавали залпом без малейшего напряжения ума, и, что гораздо хуже, подчас без малейших оснований для этих комплиментов.
Когда при ней называли Короля красивейшим, она начинала верить, что он – красивейший юноша во всей Франции. Когда его называли умнейшим, она верила, что это так и есть. Его называли благороднейшим, добрейшим, мудрейшим, смелейшим, элегантнейшим, и так далее, и она верила, что для всех этих эпитетов существуют действительные основания.
Находясь под впечатлением того, что все эти черты сосредоточились в единственном человеке, к тому же подходящем ей по возрасту, она поначалу стала грезить о нём как о недостижимом идеале, но постепенно, имея возможность видеть его достаточно близко в силу своей должности фрейлины принцессы, она стала воспринимать его как единственную свою любовь, и духовную, и физическую, не задумываясь ни на минуту о том, насколько такая любовь законна, или преступна, имеет ли она шансы перестать когда-нибудь быть безответной и чисто платонической, или же ей суждено так и остаться лишь смутной мечтой, навсегда погребенной в сердце юной фрейлины. Во всяком случае, это чувство не заставило её изменить своё отношение к Раулю, поскольку она никогда и не воспринимала своё отношение с ним, как любовь. В этом была её вина перед ним, и в этом же было её полнейшее оправдание перед ним.
Мысли Рауля переключились на персону Короля. Получивший по праву рождения самое высокое положение во всей Франции, какое только можно измыслить, он привык получать всё, что ему требовалось. Рауль не знал, что в детстве Людовику пришлось пережить и некоторые невзгоды, поскольку все деньги государства сосредоточил в своих руках скупой кардинал Мазарини, отдавая Королеве и её детям лишь то, без чего просто невозможно было обойтись. Страдания королевского семейства были страданиями лишь в сравнении с положением других королевских семейств, если же сравнивать их жизнь с жизнью обычных людей, даже достаточно знатных, их жизнь не выглядела сплошной чередой страданий. После смерти кардинала значительная часть богатств и практически вся власть его перешла в руки молодого Короля, который почти моментально привык воспринимать свою персону как исключительно значимую, как самую высшую ценность в государстве, свои желания как самые важные дела государства, свои обиды как государственные преступления лиц, нанесших ему эти обиды, пусть даже самые незначительные, пустячные, или вовсе не обиды а лишь кажущиеся вины. Веселиться в его отсутствии, не позвать его в круг развлекающихся придворных, смеяться над шуткой, которую он не услышал, всё это превратилось в деяния, оскорбляющие Его Величество. Если он ещё и не начал мстить за подобные прегрешения, то свою ненависть он уже рассыпал полновесными горстями между своими придворными, отбирая на важнейшие должности не тех людей, которые лучше бы с ними справлялись, а тех, которые были ему лично более приятными, поскольку были более внимательными и послушными или казались таковыми.
С нетерпимостью относясь к любой критике, он окружил себя льстецами и лгунами. Полагая для себя возможным любое развлечение, он окружил себя девицами, готовыми на любую жертву ради него, и такими же женоподобными мужчинами. Всё во дворце было подчинено удовольствиям и развлечениям, что называлось у него галантностью. Он не видел ничего плохого в том, чтобы положить глаз на невестку, жену младшего брата, Принцессу Генриетту. Не видел он проблем и в других развлечениях подобного рода с той или с тем, с кем ему было угодно, тогда и там, где ему хотелось и в той извращенной или традиционной форме, в какой ему в данный момент хотелось.
Встретив чистую восторженность Луизы, он ощутил, или ему показалось, что это – любовь к нему не как к Королю, а как к человеку. Луиза разглядела в нем, казалось ему, не достоинства Короля, даваемые ему его положением, его царственной короной, а достоинства молодого человека, которые он имел сам по себе, как мужчина, как личность, как человек.
Это показалось ему необычным и стоящим много больше, чем традиционное преклонение перед королевским саном и королевским богатством. Луиза не желала получать королевские подарки, отказывалась от званий и должностей, от богатых комнат и украшений, ей был нужен только он, её Людовик. И за такую любовь они готов был платить самую высокую цену, он готов был отдать ей не должности, не звания, не замки или драгоценности, а самого себя, своё время, свою зависимость от неё и от её настроения. За её любовь Король был готов сражаться. Он становился тираном, когда ощущал, что на самое ценное, что он имел, посмел покушаться кто-то другой, стоявший ниже его в государственной иерархии. Ради своей выдуманной любви к мадемуазель Лавальер он не пожалел бы и родного брата, Филиппа Орлеанского. Насколько же ничтожнее для него был неизвестный виконт де Бражелон. Если бы он сам не решил уехать на войну и там искать свою смерть, то Король в конце концов послал бы его туда насильно, поскольку виконт своим существованием превращал его возвышенную любовь к Луизе в низкое воровство чужого счастья, низводил его высокое чувство до уровня гадкой похоти, на минутном счастье, построенном на руинах целой жизни благородного юноши, который, безусловно, ничем не заслужил такого несчастья, такой несправедливости, такого пренебрежения к его законным правам любить ту, которую он любил всю жизнь, и которая никогда ни единым словом не намекала, что его любовь её тяготит, или что эта любовь никогда не окончится счастливым браком.
Эта вина Короля перед Виконтом была настолько серьёзной, что граф де Ла Фер ни минуты не сомневался в том, что имеет полное право отказаться считать далее Короля своим сувереном и низложить с себя обязанности верноподданного. Если бы не заступничество д’Артаньяна, граф и поныне пребывал бы в Бастилии в наказание за свою дерзость, ведь он дерзнул сказать Королю правду о том, кем он является по отношению к оскорблённому им дворянину, и почему, оскорбляя одного дворянина, он в его лице оскорбляет всё дворянство, то есть оскорбляет ту систему, которая единственно только и поддерживает его власть в том статусе помазанника божьего, при котором даже неосмысленный юноша получает законные права командовать опытными и убеленными седанами старцами, указывая им на их место у ступеней своего трона.
Покусившись на права виконта, Король в глазах графа де Ла Фер перестал быть Королем, что было предельно опасно для будущего самого Короля, поскольку граф де Ла Фер был не из тех, кто хладнокровно прощает оскорбление своему роду. Если граф и мог бы пренебречь собственным счастьем или даже собственной жизнью для того, чтобы исполнить всего лишь только каприз Короля, поскольку считал положение Короля положением главного дворянина Франции, то оскорбление своего сына, разрушение его судьбы и уничтожение его счастья граф не был готов простить даже Королю, и он не простил бы его и Господу, если бы мог до него добраться.
Виконт де Бражелон был не только единственным сыном графа де Ла Фер. Он был одновременно и единственным сыном всей четверки мушкетеров, которые были едины в своих устремлениях, жизненной позицией которых был девиз: «Один за всех, все за одного!»
Поэтому у Рауля было фактически четыре отца, каждый из которых готов был вступиться за него перед Королем. И эта четверка, с легкостью свергая и восстанавливая монархии, была реальной угрозой Людовику XIV, о чём он лишь смутно догадывался. Ошибкой его было то, что он выбрал не тот путь. Вместо того, чтобы привлечь эту четверку на свою сторону, он объявил охоту на всех четверых, объявив их государственными преступниками, не делая между ними ни малейшей разницы, не разбирая их действительных вин и не принимая в расчет их прошлых заслуг.
Эта война, которую развязал против всей четверки Людовик XIV, оставалась тайной и о ней не подозревали даже наиболее близкие к престолу дворяне, ни один член королевского семейства не подозревал о ней.
Она началась атакой Людовика на Фуке, друга Арамиса, и на Лавальер, невесту Рауля. Она переросла в атаку на всех четверых из этой пятерки – на Арамиса и Портоса за тот заговор, на который они решились, на Рауля за ту вину, которую Людовик добровольно взял на себя перед ним, на Атоса – за двойную вину, поскольку родители всегда вдвое сильней переживают несчастья своих детей, чем сами дети.
Если простить Арамиса и Портоса Людовик когда-нибудь, вероятно, и мог бы, то простить Рауля и Атоса Людовик не смог бы никогда. Действительно, встречается порой, что человек может простить своего обидчика. Но не было ещё в истории случая, когда обидчик бы смог простить обиженного им человека. Люди не научились забывать нанесённые ими же кому-нибудь обиды. Вера в собственную справедливость заставляет разум подыскивать причины, по которым они нанесли эти обиды. Даже не находя таких причин, разум их выдумывает, а гордость заставляет в них поверить. «Если я с ним поступил так плохо, то это только лишь потому, что он это заслужил!» говорит нам наша гордость. И мы тешим себя мыслью, что мы творим зло лишь по отношению к тем, кто это заслуживает. Вскоре наша гордость сообщает нам, что мы поступили с этим человеком ещё даже слишком мягко, поскольку на деле он заслужил ещё и не такое. Это заставляет нас думать, что мы чуть ли не меценаты по отношению к обиженными нами людьми, тогда как они – негодяи, не заслуживающие нашего снисхождения.
Так Рауль и Атос попали в списки непримиримых врагов Короля.
Арамис, являясь тонким знатоком души человеческой, разгадал мотивы поступков Короля, и по этой причине он предвидел и его будущие поступки. Эти соображения заставили его сосредоточиться на идее более высокой, нежели спасение суперинтенданта финансов Фуке от банкротства. Сколько бы ни называл он Фуке своим другом, в глубине своего сердца он понимал, что его настоящие друзья на все времена – это Атос, Портос и д’Артаньян, а также их общий сын – Рауль. Поначалу он полагал, что Рауль с лёгкостью откажется от Луизы, увидев, как легко она отдаёт всю себя Королю. Но приглядевшись к ситуации, он понял, что недооценил чувства Рауля, не разглядел глубину его чувств, пусть даже и к предмету, не достойному такого поклонения.
И тогда он отбросил всякие сомнения и решился на тот заговор, в котором на карту были поставлены и его жизнь, и жизнь Портоса, и судьба целого королевства.
Когда же он, спасаясь от преследования, решил, что потерял своего товарища по оружию, великолепного Портоса, он решил искупить свою вину перед дружбой и позаботиться о спасении Рауля и Атоса, в отношении которых он понял, что виконт не хочет дальше жить в положении обманутого жениха, над чувствами которого так грубо надругался сам Король, а граф не сможет надолго пережить потерю сына. Поручения Арамиса были в точности выполнены тремя его агентами, включая и не слишком надежного де Трабюсона. Однако, он не учел того, что плохой союзник получается из сломленного человека, а ещё худший из того, кто словлен не окончательно. Он не смог предвидеть, что де Трабюсон охотно выполнял поручения, не противоречащие приказам Короля и Кольбера, но лишь искал возможности отомстить таинственному священнику, пригрозившему ему фантастическими карами за непослушание, и вынудившему его нарушить свой долг, как он его понимал.
Возвратимся, однако, к мечтаниям Рауля.
Юноша смотрел на облака, ощущал ароматы трав, слышал шелест листвы и ощущал себя в раю.
— Вы проснулись, сын мой! — услышал он голос графа. — Хватит валяться на траве, словно деревенский пастух! Пойдёмте обедать, а завтра мы идём на охоту.
— Граф! Вы! Здесь? Какими судьбами? Где мы? — Рауль забросал графа вопросами.
— Поначалу я и сам не понимал, что со мной произошло, как я здесь оказался, — ответил граф. — Знаете ли, сын мой, мы больше не во Франции!
— Как? — удивился Рауль. — Что за таинственная волшебная сила перенесла нас в другую страну?
— У этой силы есть вполне человеческое название. Она называется Дружба, сын мой! — Атос встряхнул своей кудрявой и почти полностью седой головой. — Знаете ли вы Рауль, что вас контузило и почти засыпало землёй при взрыве, и вы, несомненно, погибли бы, задохнувшись без поступления воздуха? Я потерял бы вас, дорогой мой сын! Наш общий друг Арамис позаботился о том, чтобы вас спасли. Этому чуду мы обязаны дружбе моей молодости, Рауль.
— И вы знали об этом, отец? — спросил Рауль.
— Я уже одной ногой стоял на том свете, поскольку сам я не успел вас спасти и думал, что потерял вас навек.
— Отец! Я не подумал о том, что, подвергая свою жизнь опасности, я убиваю также и вас! — воскликнул Рауль, который, действительно, не думал об этом в таком свете. — Сколько же горя я, должно быть, причинил вам своими отчаянными выходками! Простите ли вы меня когда-нибудь?
— Сын мой! — мягко сказал Атос. — Каждый человек вправе сам распоряжаться своей судьбой и своей жизнью. Но рисковать жизнью без достаточных причин не умно и не благородно. Уж если вы решили погибнуть, ищите себе идеалы, за которые не жаль было бы отдать свою жизнь! Король Людовик XIV доказал нам всем, что это жалкий, тщеславный и ничтожный человек, лишь волею случая вознёсшийся на вершину могущества. И он весьма дурно распоряжается этим могуществом. Нанеся обиду вам, он нанёс её всему дворянству. Когда я просил его отступиться от дамы, которая, впрочем, вам не подходит, и я всегда вам это говорил, он не услышал моего отцовского горя и моего дворянского осуждения, он услышал лишь собственное оскорблённое самолюбие. Бог с ним! Бог с ними обоими! Прелюбодеяние под покровом королевского величия не перестаёт быть прелюбодеянием, Рауль! А женщина, опустившаяся до прелюбодеяния, должна быть забыта.
— Но что, если это всего лишь невинное платоническое увлечение молодости, которое, быть может, со временем пройдёт?.. — воскликнул Рауль, ощущая, что граф прав, и что его безмерная любовь, вероятно, уже не столь безмерная, как ему раньше казалось.
— Платоническая любовь… — грустно сказал граф. — Стало быть, вы не знаете, что мадемуазель Лавальер беременна.
— Беременна? — переспросил Рауль.
— Именно так, сын мой, — ответил граф. — Впрочем, если вы верите в непорочное зачатье…
— Не в этом случае, граф! — воскликнул Рауль и прижался к отцу щекой.
Атос почувствовал, как по его щеке течёт слеза Рауля.
— Что ж, сын мой, — тихо сказал он, — я чувствую, что вы понемногу выздоравливаете. Не ожидайте скорого излечения. Какая-то заноза останется в вашем сердце навсегда, поверьте мне. Но с этим вполне можно жить, и даже иногда быть счастливым. Цените дружбу выше, чем женское внимание, и тогда у вас будет всё – и то, и другое.
— Отец! — воскликнул Рауль. — Почему вы прежде никогда не говорили со мной так? И об этом?
— Наверное потому, сын мой, что ваш отец все эти годы оставался тупым самолюбивым солдафоном! — рассмеялся Атос сквозь слёзы, после чего отец и сын обнялись и пошли в дом.
— Знаете ли Рауль, я вас обманул! — воскликнул Атос.
— Обманули? Вы, граф, меня? В чём же? — удивился Рауль.
— Мы не идём завтра на охоту! Здесь, в Шотландии! Охотиться! Вздор! Мы отправляемся в горы! Будем дышать горным воздухом и любоваться видами на долину с высоты птичьего полёта!
— Скажите, граф, это единственное, в чём вы меня обманули? — серьёзно спросил Рауль.
— Да, сын мой! — ответил Атос. — Вы могли бы…
— Я мог бы об этом не спрашивать, отец! Я знаю. Но я не мог не спросить.
— Когда вы в последний раз поднимались в гору, сын мой? — спросил Атос.
— Никогда, граф! — воскликнул Рауль. — А вы?
— Ровно тогда же! — улыбнулся Атос.
LXV. Планше раскошеливается
— Планше, ты дома? — крикнул д’Артаньян с порога трактира.
— Господин д’Артаньян, это вы! Какая радость! — воскликнул Планше, выходя навстречу капитану.
— Я к тебе ненадолго и с важным делом, — отрывисто бросил гасконец. — Покорми-ка меня и этих бравых солдат, мы отправляемся в дальнюю дорогу, — с этими словами он указал на четырёх гвардейцев, сопровождающих его.
— Вы сменили своих мушкетёров на гвардейцев? — удивился Планше. — Проходите, господа! Присядьте, сейчас вам принесут еду и вино.
— В некоторых случаях плащи мушкетеров привлекают слишком много внимания, а поручения Короля бывают весьма деликатными, — доверительным тоном сообщил капитан.
— Понимаю, — согласился Планше.
— Сегодня мне понадобится вторгнуться в твою кассу, дорогой Планше, и извлечь из неё часть моих средств, помещенных в неё в качестве депозита, — продолжал д’Артаньян.
— Ещё одна коммерческая операция? — живо спросил Планше. — Я в деле!
— Операция и впрямь коммерческая, дорогой Планше, но проводить её я буду исключительно на свои собственные сбережения, — ответил капитан. — Уровень коммерческого риска в этой операции слишком велик, я не могу подвергать тебя опасности разорения, коль скоро ты стал степенным женатым горожанином.
— Это ничего, я доверяю вам, господин д’Артаньян, и готов вложиться в операцию даже если вы находите её излишне рискованной, — безмятежно проговорил Планше. — Опыт научил меня, что лучше проиграть вместе с достойным человеком, таким, как вы, господин капитан, чем выиграть с недостойным человеком, примеров которым мы в последнее время видим слишком много.
— Да ты, братец, стал философом! — воскликнул капитан. — Поверь мне, философия – ненадёжная наука. Мудрость всех мыслителей древности состоит в том, что каждым последующим афоризмом они опровергали предыдущий, поэтому в их трудах можно найти подтверждение абсолютно любой мысли. С таким же точно эффектом можно объявлять мудростью любую мысль, как изреченную, так и не изреченную, как любой тезис, так и антитезис к нему.
— И после этого вы называете меня философом? — удивился Планше. — В сравнении с вами я попросту осёл, груженный книгами.
— Так ты ещё и читаешь, Планше? — восхитился капитан.
— Очень мало, но бывает, что прочту несколько листков. У одного разорившегося издателя подмокли от грунтовых вод два десятка больших фолиантов, вдобавок крысы объели у них корешки. Я купил эти книги у него по бросовой цене, чтобы заворачивать в их листы цукаты и орехи. Бывает, что я почитываю некоторые страницы, которые нахожу особенно занимательными.
— Что ж, продолжай это занятие, если находишь его интересным, я же читаю мало, больше просто размышляю. Ты не представляешь, сколько времени приходится проводить офицеру в простых ожиданиях в приемной! Самое место пораскинуть мозгами! Я настолько привык рассуждать, что бывает даже ссорюсь сам с собой, а однажды чуть не вызвал сам себя на дуэль в связи с разногласием мнений на один философский вопрос.
— Вы, должно быть, шутите, господин д’Артаньян, — улыбнулся Планше.
— Тебя не проведёшь! — рассмеялся капитан. — Разумеется, шучу. И всё же мне, действительно нужны деньги. Я намереваюсь нанять корабль и привести во Францию кое-какие товары.
— Я приобрету у вас сладости, чай и другие колониальные товары по самым выгодным для вас ценам, господин д’Артаньян! — воскликнул Планше.
— Договорились! — согласился капитан. — Если шторм не разобьёт мой корабль и его не захватят пираты, мы сговоримся о цене, дорогой Планше. Но для экспедиции, как я уже сказал, я заберу только собственные сбережения.
— Вам, вероятно, потребуется помощник, — сказал Планше.
— Как ты заметил, я беру четырех гвардейцев, — ответил капитан, — а тебе не следует оставлять лавку без присмотра.
— Я говорю не о себе, а о Франсуа, — возразил Планше.
— Этот славный малый уже вернулся? — воскликнул д’Артаньян.
— Я пошлю за ним, — сказал Планше. — К тому же при нем осталась ваша одежда, ваша шпага и ваш конь.
— Это очень кстати, дорогой Планше! Я беру его! — согласился д’Артаньян. — Пока мы его ждём я успею перекусить! И заверни нам в дорогу какой-нибудь еды. Нам предстоит дальний путь, и этой ночью мы не планируем заезжать ещё куда-то.
— Сколько денег вы забираете из своей доли, господин капитан? — спросил Планше.
— Все какие есть! — ответил д’Артаньян и, вооружившись ножом и вилкой совершил нападение на пирог с печенью.
LXXXVI. Срочный приказ Короля
Вечером того же дня, когда Король посетил Бастилию по своей воле, но попал в такое сложное положение, что опасался, что навсегда останется в ней, Арамис вновь нанёс визит в эту печально известную крепость.
Он приехал в сопровождении Базена и лейтенанта д’Оне, которые, однако, остались с каретой вне стен Бастилии и ожидали выхода Арамиса с некоторым беспокойством.
При входе Арамис предъявил тот же самый документ, который использовал перед этим для выхода из крепости. Это был листок, свёрнутый в виде конверта, на внешней стороне которого рукой Короля было написано «Срочный приказ Короля» и стояла его собственноручная подпись.
Пройдя в кабинет де Безмо, Арамис по-хозяйски устроился в наиболее удобном кресле и благосклонно согласился слегка угоститься на счет коменданта, ограничившись, правда, двумя глотками вина и несколькими засушенными фруктами с парой орехов.
— Ради Бога, дорогой мой маркиз, простите мне мою старческую рассеянность! — улыбнулся прелат. — Великолепное произведение искусства на вашем столе настолько отвлекло моё внимание, что я забыл об одной важной формальности! Кстати, куда оно исчезло? Что-то я не вижу его на вашем столе.
— Я убрал это неприличный подсвечник в ящик стола, — ответил Безмо, густо краснея. — Всё-таки официальный кабинет…
— Напрасно, дорогой мой! — воскликнул Арамис. — Поверьте мне, даже лица духовного звания не такие ханжи, чтобы столь строго относиться к произведениям на библейские темы. Я припоминаю, что у кардинала Ришельё были замечательные картины знаменитого флорентийского художника Якопо Лигоцци. Что же касается коллекции кардинала Мазарини, это заслуживает отдельного разговора, изображения на библейские темы на этих картинах были как живые. Разумеется, в этих картинах не было ханжества, по ним можно было бы изучать анатомию как мужского, так и женского тела в мельчайших деталях. К несчастью, его тупоголовый наследник, женившийся на одной из его племянниц, совершенно не разбирался в искусстве и уничтожил все эти шедевры. Не поступите также с этим подсвечником!
— Мне право неловко! Ведь эта безделица, как я уже говорил, является подарком от сослуживцев. Я бы никогда не приобрел такой нескромной вещицы, — пытался оправдать своё тайное увлечение де Безмо. — К тому же ведь три грации – это отнюдь не библейская сцена.
— Полноте, генерал! Откуда вы можете знать, что это – три грации, а не Сусанна с двумя её служанками?
— Но в Библии не упоминаются служанки Сусанны! — удивился де Безмо.
— В священном писании вообще редко упоминаются слуги, но это не означает, что у знатных персон не было слуг. Разумеется, Сусанна купалась не одна, а со служанками, просто боговдохновенный автор не посчитал необходимым упоминать этот факт, — усмехнулся Арамис. — Впрочем, к делу, иначе за обсуждением этого предмета я опять позабуду цель своего прихода.
— Я слушаю вас, Ваше Преосвященство, — сказал Безмо, отхлебнув глоток вина.
— Кстати, превосходное вино, господин маркиз! — проговорил Арамис, также сделав микроскопический глоток. — Дело в том, что я позабыл оставить для вашего учета приказ Короля, объясняющий мои действия в вашем чудном заведении. Я ведь прибыл накануне и провёл у вас всё утро в ожидании прибытия капитана д’Артаньяна с его сбежавшим узником.
— Так значит вы ожидали их прибытия! — воскликнул Безмо. — А я ведь, признаться, поначалу решил, что вы – мой новый узник. Правда, я не знал, кого именно привезли мне с мешком на голове… — с этими словами Безмо посмотрел на Арамиса с весьма задумчивым видом.
— Вы уже заметили, сколь падок наш суверен на эксцентрические выходки! — улыбнулся Арамис с такой обезоруживающей улыбкой, что Безмо подумал, что и впрямь вчера утром он стал жертвой очередного розыгрыша.
— Я поясню, — продолжал прелат. — Господин Кольбер, который доставил меня, ведь это был он, не правда ли? Так вот, мы с господином Кольбером получили высочайшее повеление проверить, как содержится в Бастилии важнейшая персона, господин Фуке. Вопросам его содержания придаётся чрезвычайное внимание. Вы же понимаете, что персона такого уровня остаётся постоянно в центре внимания высшей инстанции нашего государства!
— Я понимаю, — согласился Безмо.
— Безусловно! — кивнул Арамис. — Однако наиболее эффективная инспекция должна происходить без предупреждений и теми способами, которые позволяют установить истинное положение вещей, а не его видимость. Поэтому я предложил господину Кольберу небольшой розыгрыш. Я предложил ему поместить меня на несколько часов в камеру, подобную той, в какой размещён господин Фуке, и чтобы не смущать вас, попросил господина Кольбера скрыть моё лицо. Но вы слишком хорошо меня знаете, поэтому маску я посчитал недостаточной и предложил воспользоваться обыкновенным мешком. Вы не представляете, как хотелось мне снять этот мешок и поздороваться с вами, генерал! Но я сдержал себя. И лишь теперь, когда инспекция дала весьма положительный результат, о чём я уже имел честь доложить Его Величеству, я пришел, чтобы признаться в этом маленьком розыгрыше и повиниться перед вами.
— Ну что вы, монсеньор! Вы ни в чем передо мной не виноваты! — смутился Безмо. — Приказ Короля в отношении инспекции должен был быть исполнен в точности, это я понимаю!
— Я приношу извинения не за то, что осуществил эту инспекцию, а за то, что не навёл порядок в вашей отчетности, генерал! — ответил Арамис. — Вы же помните тот документ, который отдал вам господин Кольбер, когда доставил меня с инспекцией к вам вчера утром. Я сам диктовал его, поэтому прекрасно помню о предписании заключить меня в отдельную и самую просторную камеру, разве не так?
— Именно так, монсеньор! — согласился Безмо.
— Ну видите! Однако, я ведь не оставил вам приказ о моём освобождении!
— В самом деле! — всполошился Безмо. — Но я не мог вас задержать, поскольку вы ведь показали мне срочный приказ Короля, и поспешили на выход, чтобы его исполнить!
— Так и было, но я был столь потрясён произведением искусства на вашем столе, что позабыл оставить вам документ, обеспечивающий полную отчетность по вашим делам! — сказал Арамис с сокрушенным видом. — Представляете, в какое положение я мог вас поставить при следующей очередной инспекции, если бы её проводил не я, а кто-нибудь другой? Ведь у вас не осталось оправдательного документа о моём освобождении!
— Какой ужас!.. — прошептал Безмо, лишь теперь осознавший свою оплошность.
— К счастью, я ничего не забываю и вовремя вспомнил о своей оплошности, — улыбнулся прелат своей обезоруживающей улыбкой. — Вот документ, который ставит всё на свои места. Читайте! Сначала прочтите внешнюю сторону.
С этими словами он протянул коменданту сложенный конвертом документ.
— Это тот самый документ, который вы вчера показали мне при выходе! — воскликнул Безмо.
— Да, тот самый, — подтвердил Арамис.
На внешней стороне документа, сложенного как конверт, было написано «Срочный приказ Короля» и стояла собственноручная подпись Людовика XIV. Безмо развернул конверт и прочитал то, что было написано внутри в точности таким же почерком:
«Срочный приказ Короля
Господину интенданту Кольберу и господину д’Эрбле совместно произвести инспекцию качества содержания важнейших государственных преступников в Бастилии, для чего господину Кольберу доставить господина д’Эрбле под видом государственного преступника в Бастилию и передать коменданту маркизу де Безмо для помещения его в отдельную самую просторную камеру, обеспечив процесс передачи узника таким образом, чтобы его персона осталась неизвестной коменданту и его штату. Господину д’Эрбле провести в камере не менее шести часов дабы удостовериться в неукоснительности соблюдения всех условий содержания особо важных узников. После выполнения этого предписано освободить господина д’Эрбле на основании данного Приказа, который надлежит показать коменданту Бастилии. В случае, если господин д’Эрбле сочтет срок пребывания в Бастилии недостаточным для составления полного отчета о результатах инспекции, господину капитану королевских мушкетеров д’Артаньяну разрешается остаться в Бастилии под видом узника на другие шесть часов, но не позднее вечера того же дня, после чего всем троим – господину Кольберу, господину д’Эрбле и господину д’Артаньяну лично доложить мне о результатах инспекции.
Подписано: Людовик XIV»
— Итак, как видите, всё было выполнено в полном соответствии с этим приказом, — сказал Арамис. — Инспекция закончена, и если господин д’Артаньян ещё находится у вас и завершает свою инспекцию, тогда…
— Господин д’Артаньян увёз узника Марчиали в крепость Пиньероль в соответствии с приказом Короля через сорок минут после вашего ухода! — поспешил сообщить Безмо.
— Разумеется, таковы были его планы и таков был приказ Его Величества, — сказал Арамис без тени удивления. — Я рад, что мой положительный отчет был сочтен достаточным и дополнительная инспекция со стороны господина капитана королевских мушкетеров не понадобилась. Вероятно, мне следовало бы взглянуть на самого Фуке, — сказал Арамис и помедлил, наблюдая за реакцией Безмо. — Впрочем, время позднее, он должно быть уже спит, а мы, со своей стороны, выяснили уже всё, что нам было необходимо. Вы с честью прошли очередную инспекцию, господин комендант, поздравляю вас! Вы можете забрать этот документ в обмен на предписание о моём мнимом аресте.
— Но я же уже внёс его в регистрационный журнал, — слабо запротестовал Безмо.
— Разве на письме не было приписки, что приказ секретный? — с удивлением осведомился Арамис. — Как же так! Я ведь прекрасно помню, что диктовал написать это предуведомление!
— Что-то такое, кажется, было, — ответил Безмо. — Позвольте взглянуть.
Он достал журнал и извлек из него приказ.
— Действительно! Написано «Секретно»! — воскликнул Безмо.
— Вы храните секретные приказы короля в журнале, в который может заглянуть любой бездельник, вошедший в эту комнату! Как неосмотрительно, господин генерал! — проговорил Арамис и покачал головой. — Письма с такими пометками надлежит возвращать тем, кто их вручил для того, чтобы они сами уничтожали их, имея возможность убедиться, что они не пошли никуда далее и не стали известны посторонним лицам. Что ж, я сам передам это письмо Королю, давайте его сюда. Что касается записи в журнале – уничтожьте её. Вырвите последнюю страницу и перепишите на новый лист всё записи, кроме этой последней. Взамен получите вот это документ, в котором всё объяснено, — сказал Арамис и решительно обменял свой документ на приказ, полученный комендантом от Кольбера.
— Вы полагаете, что будет правильно совершить этот обмен? — спросил Безмо, с удивлением глядя на тот документ, который вручил ему Арамис.
— Здесь же изложено всё то, что произошло в действительности, и как оно произошло, и по каким причинам! — ответил Арамис. — Что же вас смущает?
— Об этих действиях не осталось никаких следов, у меня нет подтверждения того, что я выполнил это приказ, — проговорил Безмо в задумчивости.
— Вы правы, генерал! — ответил Арамис. — Самое правильное будет поступить с ним следующим образом.
С этими словами Арамис решительно взял документ, который только что вручил Безмо в обмен на приказ, привезенный Кольбером, скомкал его и швырнул в горящий камин.
— Как же так? — попытался вяло протестовать Безмо.
— Поручение об инспекции было конфиденциальным, но не секретным, — сказал Арамис успокаивающим тоном. — Подобные документы предписано уничтожать самолично, тогда как секретные предписания, — Арамис похлопал себя по карману, в который успел положить приказ, привезённый Кольбером, — такие предписания надлежит возвращать лицу, подписавшему их. Я лично передам документ Его Величеству и сообщу о вашей идеальной службе.
— Всё-таки мне кажется… — неуверенно пробормотал Безмо.
— Что-нибудь ещё? — рассеянно спросил Арамис, поправляя перстень с примечательным камнем, известный господину де Безмо как отличительный знак генерала ордена иезуитов. — У вас остались ко мне вопросы?
— Ваше Преосвященство, я был рад послужить Королю и… — проговорил Безмо с поклоном, глядя на перстень.
— Королю и только Королю, господин маркиз! — перебил его Арамис. — Мы с вами решали только дела, связанные с поручением Его Величества. Возможно, как-нибудь, мы обсудим и другие дела, но пока что у нас не было для этого причин.
— Как скажите, Ваше Преосвященство, как скажите, — покорно ответил Безмо.
— Ваше вино отличное! — проговорил напоследок Арамис. — А подсвечник... Не стесняйтесь вы его, господин комендант! Быть знатоком истинного искусства вовсе не стыдно! Итак, я доложу Королю о вашей прилежности. Всего доброго!
С этими словами Арамис неспеша сошёл по каменной лестнице и покинул Бастилию.
— Слава Богу, его уже здесь нет, — сказал он Базену. — Я в этом почти не сомневался!
И карета тронулась в неизвестном направлении. Едва лишь она отъехала на почтительное расстояние, из тени на противоположной улице показался всадник, который стремительно помчался вслед за каретой. На следующем повороте уличный фонарь осветил лицо этого таинственного всадника в форме гвардейца Его Величества. Если бы читатель мог взглянуть на это лицо, он узнал бы младшего лейтенанта де Трабюсона.