1
Смерть не так уж загадочна "сама по себе". Если как следует вдуматься, загадочно скорее прочего вот что. Мы - сейчас - можем помыслить о смерти буквально всё что угодно (исчезновение, страшный суд, рай и ад, переселение душ). Мы также и о каком-нибудь другом из так называемых "предельных вопросов" способны думать всё что нам заблагорассудится: к примеру, каково последнее основание сущего, конечен ли мир или бесконечен, существует ли свобода воли, что раньше, курица или яйцо и т.п. Но к ответам на эти "другие" вопросы, также всецело отданным на наш произвол, не прикладывается как бы неизбежность или наперёд заданная определённость их будущей (для нас) определённости, которая тут же лишила бы сам произвол в отношении их его наивно-непосредственной "законности". А относительно смерти мы определённо сознаём, что в будущем она определится, одним-единственным образом конкретизируется в нашей личной реальности. С безусловным отбрасыванием любых иных вариантов "ответа". Вот именно это совмещение в едином понимании, с одной стороны, как бы бесконечной неопределимости смерти, а с другой - одновременного сознавания её неизбежной в будущем определённости, делает её подлинно загадочной. Говоря несколько иначе: смерть конституируется для нас именно как смерть невозможностью её конкретизации (в образе, "точном" веровании, предвосхищении и т.д., словами Розанова: "Но мы же про это ничего не знаем!"), - и, однако, она вместе с тем обретёт-таки для нас когда-нибудь какую-то определённую, одну-единственную конкретизацию. Это есть, так сказать, "метафизический порог", барьер понимания, возможность невозможного. Чтобы осуществить это, должна произойти ломка всего аппарата понимания, того понимания, которое представляет собой не что иное, как открытость жизни. И "это" - "всего лишь" самая обыкновенная, ничуть не загадочная смерть...
2
Но здесь-то и появляется следующий вопрос, связанный с достижениями медицины и открытием так называемых "пограничных состояний" в свидетельствах людей, которым пришлось пережить клиническую смерть. Можно ведь (в принципе) представить и такое, что со временем человек из чисто мировоззренческого интереса сможет на практике подвергать себя "кратковременной" смерти, и не только не умерев "на самом деле", но и не пройдя этого пути внутренне, духовно, - чисто внешним образом, физически получить самый этот опыт. Притом со временем сама по себе эта внешняя процедура вполне может сделаться необязательной "для всех": здесь достаточно будет просто общего утвердившегося суждения, общего настроя на основании всем известных фактов "туризма смерти", чтобы иметь соответствующие опыт и понимание. Так и христианами ведь становились вовсе не потому, что сами воочию видели Христа...
3
Вот тут в высшей степени и уместно задаться вопросом: к чему всё это может нас привести? И вовсе не для того ставим мы ныне этот вопрос, чтобы предостерегать от чего-то или пытаться предотвратить некий "ход вещей". Ведь по существу ответить-то на него мы отнюдь не способны! Мы можем лишь осознать некую потенциальность этого нового положения дел. И прежде всего - что проницание смерти создаёт абсолютно новое понимание и новую интуицию бытия, причём такую, когда человек становится впервые абсолютно "понимающим", то есть способным различать уже не только добро и зло в жизни, но также и сами по себе жизнь и смерть. "Последний" вопрос, находя столь непосредственное разрешение, оставляет после себя (по крайней мере в прежнем смысле) пустоту. Здесь как бы овеществляется снятие самой загадки двойственности и "различения" эмпирического плана бытия и плана метафизического. Снимается, таким образом и интуиция вещи (в пределе - по А.Ф. Лосеву - "чувственно-материальный космос" античности), и интуиция личности и спасения (в пределе - "истинный мир" христианства).
4
Невозможно предвидеть, чтО это даст. Ведь если понимание смерти будет достигнуто, так сказать, "бионически", если сам опыт смерти окажется столь "запросто" привит к открытости к жизни, и будет осуществлён взлом того метафизического предела, того порога, о котором речь шла вначале, то может оказаться, что само бытие, как некое родовое понятие для жизни и смерти "этого" человека, "меня", подвергнется своего рода дефляции; жизнь станет смертью. Ибо жизнь, как она до сих пор конституировалась в истории "человека", жизнь как понимание, интуиция онтологического самоопределения "этого" человека, обязательно ограничивалась трансцендентностью смерти и как бы держалась ею в напряжении. Смерть была "явлением" в понимании (это и было, собственно, смысловым манифестированием, в каждом случае особым, самого этого напряжения), - но при этом, как таковая, "эмпирически" (что со всей неизбежностью сообщало вышеуказанный "разлад" между эмпирическим и метафизическим началами), она являлась "вещью в себе". А вот теперь, похоже, эта "вещь в себе" может оказаться взломана для непосредственного понимания! Два полюса бытия, не смешиваемое взаимопроникновение которых в каждый момент жизни конкретного человека создавало напряжение бытия, теперь сомкнутся, и, смешавшись, могут настолько "выровнять" бытие, настолько лишить его характера онтологической заинтересованности, что за этим может последовать просто его гибель "от равнодушия".
5
Это, так сказать, один выход. Может ли взлом врат смерти привести к возникновению какой-нибудь совершенно уже новой онтологической заинтересованности? - судить не нам; судить ещё слишком рано.