ГОД СОБАКИ
Одним прекрасным февральским вечером в квартиру известного травматолога позвонили. На пороге стояли заснеженные мальчишки, один из которых держал на поводке собаку.
- Дяденька, - загалдели ребята, - мы вам вашу тётеньку на санках привезли. Она идти не может…А это ваша собака.
Встревоженный хозяин спустился вниз и увидел у дверей подъезда свою заплаканную жену Елену, сидящую на детских санках.
- Что случилось?
- Я, кажется, ногу сломала. Понька потянул, а я в какую-то ямку попала.
Елена была упитанной женщиной, за что корила себя не раз. А её муж был не слишком молод, и на четвертой ступеньке первого пролёта лестницы понял, что донести жену до четвертого этажа, как это было в день свадьбы, не сможет. Елена и сама это понимала, попросила опустить её на колени и медленно, подобно паломникам в палестинах, поползла к себе домой.
Муж уложил Елену в постель и побежал на улицу набивать полиэтиленовые пакеты льдом и снегом, чтобы облегчить её страдания. Наконец нога была обложена холодной массой и боль стала постепенно уходить.
- Как это случилось? – спросил Лев.
- Понимаешь, я в какую-то ямку, как на пуантах, встала, а потом вперёд рухнула.
- Двухлодыжечный, - поставил без рентгена диагноз муж, - самый поганый. Трудно репонировать.
Елена лежала тихо и грустно смотрела на отекающую ногу в потоках подтаявшего снега.
- Ой, я же завтра с Надей должна встретиться! Дай мне, пожалуйста, трубку. Надя! Привет. Мы с тобой завтра не сможем увидеться. Я ногу сломала, - задумчиво, всё ещё глядя на больную ногу, пропела Лена, - вон она лежит…
- Как это «она лежит»? Где?
- На снегу…
- О, боже!
Понтий-Велор-Патлук – виновник падения хозяйки, ирландский терьер, второй по красоте после своего отца во всей Москве, а в просторечье Понька или Понтяха, если хозяева обращались к нему с укором, кажется, чувствовал свою вину, хотя четко её мало себе представлял. Однако понимал, что суета вокруг хозяйки не напрасна, и тихо лежал на своем месте под кухонным столом, обдумывая происходящее.
Наутро Елену отвезли в травмопункт, где диагноз Льва подтвердился. Молодой травматолог под скептическим наблюдением Льва наложил гипс, тоже приговаривая, что перелом не из лучших, и, выписав больничный лист, ради которого в травмопункт обращались, отпустил их домой. Дома Лев сразу усадил Елену на кухонный стол, снял только что наложенный гипс и стал «колдовать» заново.
С тех пор, как Елена перестала выгуливать Поньку, тот стал проводить больше времени на балконе, наблюдая за происходящими во дворе событиями. А событий там было достаточно. Он часами наблюдал за белкой, которая по утрам прибегала из соседнего детского сада. Белка стремительно летала с ветки на ветку, останавливалась, что-то грызла, а потом снова летала по кругу. Но иногда, когда ярко светило солнце, белка располагалась на развилке сучка дерева и замирала, греясь. Он никогда на белку не лаял, как не лаял практически ни на кого, кроме пьяных мужчин, которых чувствовал на большом расстоянии. Интересно, что на гостей, как бы обильно они ни отдавали дань Бахусу за застольем у хозяев, он не лаял никогда. Он вообще был очень молчалив, и все эмоции выражал через улыбку. Однажды Понька увидел непривычную картину. По двору медленно тащилась знакомая такса с круглыми боками, за что мальчишки звали ее «Торпедой». На таксе был ошейник с поводком, который волочился по земле. К поводку подлетела ворона, схватила его клювом за петлю и зашагала вразвалку в такт шагу таксы. Когда Понька увидел ворону, выгуливающую собаку, он сразу прировнял её к человеку и потом, на протяжении многих лет относился к воронам с уважением.
Нога у Елены подживала. Лев все так же её репонировал и гипсовал. Молодой врач из травмапункта не преминул гордо заметить, что редко, кому удается так успешно вылечить такой перелом без осложнений. С тем и расстались. Теперь уже вскоре Поньку выгуливала, в основном, Елена. Правда, причина недавней травмы все еще вызывала у нее подсознательный страх, и Елена стала чаще спускать собаку с поводка. Гулёной пёс был невероятным. Зов природы был для него одним из главных призваний, а поводок он считал совершенно ненужным атрибутом собачьей жизни. Если бы он был человеком, то вслед за Мопассаном мог бы сказать: «Если ты проснулся в прекрасном настроении, вышел на улицу и встретил славного мальчугана, погладь его по головке, потому что это может быть твой сын.» Так что у Поньки не было повода не быть довольным жизнью. Он всегда улыбался. Молчал, любил и улыбался. Иногда он исчезал на несколько часов. Появившись же, он смирно садился около двери квартиры, не подавая никаких знаков своего присутствия и дожидаясь, когда какой-нибудь сосед, оказавшийся на площадке, нажмет на кнопку звонка.
У дочери Лены и Льва тоже была собака – очень симпатичная черно-белая дворняжка, подобранная когда-то в дождь на улице. Ее звали Овенка. Собака была талантливой и успешно дрессируемой. Дрессировала её в основном Елена. Она шагала крупными шагами по коридору, а в ворота, образуемые ногами, зигзагообразно вбегала собачка, получающая в конце коридора награду. Понька завидовал Овенке и понимал, что нужно было что-то сделать, чтобы тоже получить награду. Но он был слишком большой, чтобы проскользнуть в ворота из ног, и понимал, что Елене это не нравится. Тогда, при всяком появлении Овенки в своем доме, он начинал скакать по собственной воле на задних лапах и улыбаться. А на морде было написано: « И я, и я…» Впрочем, он умел делать то, чего не могла делать Овенка. Например, говорить слово «мама». Глядя на то, как Елена режет на кухне мясо, он страдальчески выдавливал из себя это слово и не оставлял Лену равнодушной. Кроме того, без всякого обучения он не только мог считать до четырех, но и вычитать из четырех один, без всяких чмоканий дрессировщика, как в цирке, а совершенно самостоятельно.
Дело в том, что он обожал комфорт. Ему нравилось лежать на мягком и чистом, и потому с удовольствием лежал в кресле, любимом хозяином. Как только последний открывал дверь в комнату, где стояло это кресло, пёс, стремительно влетая и опережая Льва, столь же стремительно занимал кресло, быстро свернувшись калачиком и закрыв глаза, точь в точь, как некоторые молодые люди, сидящие в метро, как только перед ними останавливалась старушка. С первой же минуты он погружался в такой крепкий сон, что выковырнуть его из кресла было очень трудно. Не просыпался, и все. Приходилось хозяину ютиться на стуле.
Но самым шикарным и мягким местом он не без основания считал хозяйскую кровать. Как только он видел, что Лена легла, Понька запрыгивал туда всеми четырьмя лапами и укладывался рядом.
- Понтяха! – кричала разгневанная Елена, - ты с ума сошел? Куда ты со своими четырьмя лапами?
Тогда он покорно спускал одну заднюю ногу, оставляя все остальное в прежнем положении. Формально он оказывался прав, а Елена была справедлива.
Однажды летом, на даче, хозяева ушли в лес без него из-за боязни расплодившихся клещей. Понтий остался на веранде и улегся на хозяйскую кровать, чтобы ее покараулить. Через несколько часов хозяева вернулись и, поднимаясь на крыльцо, заглянули внутрь веранды через стекло. Пёс лежал блаженно на спине, растопырив все четыре лапы, и крепко спал под лучами проникающего солнца, которое пригревало грязно-розовый живот.
- Поня-я, - слегка постучал в стекло Лев, - мы пришли. Просыпайся.
Пёс ошалело вскочил, встряхнулся и мгновенно натянул на себя маску безграничной радости, как будто не отходил от двери в ужасной тоске.
Овенка, как оказалось, была собачкой вздорной и ревнивой. Выяснилось это после того, как в доме появилась маленькая девочка Марусенька. Пока она находилась еще в кроватке, Овенка лишь тщательно её избегала и старалась попадаться как можно чаще на глаза хозяйке. Но время бежало быстро и Маруся начала ходить. Вот тут-то во всю силу и развернулось коварство Овенки. Она подкарауливала девочку за каждым углом и рычала на неё, оскалив зубы. После того, как она вздумала эти зубы пустить в ход, в семье серьёзно встал вопрос о том, что с ней необходимо расстаться. Пристроить её было трудно – дворняжки никому не были нужны. Положение спасла её исключительность в дрессировке.
Зато Понька, наоборот, принял нового члена семьи так, как будто всю жизнь об этом только и мечтал. Теперь они оба занимали хозяйское кресло, валялись на собачьей подстилке и оба совершенствовали слово «мама». С собой он позволял делать Марусе все, что ей пожелается. А ей желалось переползать через него, как через бревно, и залезать руками в самую пасть.
Понька был мастер вылизывать всякие банки из-под еды и любил утаскивать к себе стеклянную посуду, осторожно зажав ее зубами, чтобы потом, на подстилке, добраться языком до самого дна. Все, что носило форму банки или стакана, он аккуратно надевал на нижнюю челюсть, прикрыв её сверху, и ходил с посудой, пока не сочтет нужным отдать её хозяину. Единственное, что по своей структуре не укладывалось в собачьей голове, был вафельный стаканчик из-под мороженого, что очень забавляло всю семью. С одной стороны, это было что-то очень вкусное, но с другой – имело все-таки форму стакана. Вылизав его, Понька зажимал его аккуратно между зубами и начинал ходить по комнатам. Естественно, стаканчик намокал, и сухая наружная часть стаканчика падала на пол. Это было сигналом к тому, что его можно съесть, так как он терял привычную форму. Вроде бы неглупая была собака, но ситуация со стаканчиком повторялась одинаково каждый раз.
Понтий, несмотря на свою выразительную черную бороду, был по характеру своему мальчишкой. Ему нравилось бегать, где он хотел, вступая в драки только в качестве самообороны, таскать по дачным участкам еду из чужих кошачьих мисок, перепрыгивать через высокие препятствия и мирить хозяев, когда они ссорились. Всякую ссору он воспринимал болезненно, и долго бегал от одного к другому, выслушивая как бы к нему обращенные жалобы и упрёки. Он был выдающимся посредником и очень преданным псом. Елена часто зимой испытывала муки совести, когда, придя с мороза с замёрзшими руками, грела их подмышками собаки, бросившейся навстречу. Оно было такое теплое, собачье тело, что отказать себе в удовольствии погреть руки в самом нежном месте не было сил, а Понтий готов был терпеть всё ради любимого человека.
И вот такой удивительно любимый всей семьей пёс однажды исчез. Это произошло на исходе года Петуха по китайскому календарю, перед наступлением года Собаки. Его искали и звали до хрипоты долго, бросались к каждому собачнику с вопросом, не видел ли кто Поньку, но получали отрицательный ответ. Были отложены в сторону новогодние хлопоты, салаты и пироги, и хозяева перемежали поиски на улице с тревожным ожиданием дома. Руки у Елены опустились, она плакала и без конца вслушивалась во всякие звуки на улице.
- Слышишь? Лает.
- Что ты, Лена, он же не лает.
- Да, - отвечала Лена и продолжала ждать.
Никогда не было такого грустного Нового года. Шампанское осталось не открытым, телевизор не смотрелся, салаты были не тронуты, а взгляды на собачью подстилку вызывали слезы.
- Ну, поросёнок, - сердито ворчал Лев, - только появись! Я покажу, где раки зимуют…
Первого января надежда найти Понтия живым угасла. Вдруг в середине дня раздался звонок в дверь. Дверь открыли. На пороге с обрывком чужой верёвки на шее сидел Понтий-Велор-Патлук и улыбался. Он, конечно, не мог рассказать, как перед Новым годом его подманили чужие люди, чтобы встретить этот год на счастье в присутствии собаки. Не мог рассказать, как отчаянно он лаял на чужих пьяных людей, как метался на чужой веревке, как перегрыз её и выскользнул из чужого дома, но он сидел и улыбался.
Улыбался потому, что знал, что самые гневные слова, которые были ему известны, будут произнесены людьми ласково и с любовью, что его отнесут в ванну на руках, что будут намыливать шерсть и всё время говорить, с упреком, конечно, но и с нотками счастья в голосе, и что за хозяйское кресло не нужно будет сегодня бороться – оно и так будет его, словом, что жизнь хороша, даже если с поводка его теперь долго спускать не будут.