СЕМЁН КИРИЛЛОВИЧ
- …Я её у нас в сельхозтехникуме преподавал.
- Я понимаю, голубчик, - грустно сказала Мария Игнатьевна, завуч школы, - но биологию у нас уже преподает Нина Семёновна. Нет, у нас, к сожалению, мест нет. Простите, пожалуйста, но помочь вам не могу. Хотя, знаете…вы мужчина, с фронта…Наверное, вы справитесь. У нас нет классного руководителя в самом неблагополучном классе. Один Шамрай там чего стоит! Вот, если бы вы взяли на себя руководство, я могла бы вас оформить учителем географии.
- Географии? Боюсь, я плохо в ней разбираюсь.
- Ну как хотите. Но я бы на вашем месте не отказывалась. Не надоело вам по вокзалам мыкаться? А то у нас в подсобке на четвертом этаже можно было бы пристроиться. В конце концов, раз вы учитель, быстро и географию подтянете. Решайтесь. Сейчас охотников на место много.
Так в нашу жизнь вошел Семён Кириллович, учитель географии, которую он не знал, но в которую всех нас влюбил. Это был худой изможденный человек с глубоко запавшими глазами неопределенного цвета и каким-то странным румянцем на щеках. Рукав от левой руки был аккуратно заправлен за ремень гимнастёрки. Теперь из преподавателей это был второй мужчина в нашей школе, а первым был историк. Оба после фронта, у обоих почти одно и то же количество наград, но в наших глазах у географа было несомненное преимущество – отсутствие одной руки.
Историка мы ненавидели за введение в наш обиход воинской дисциплины. После войны многие из нас остались без отцов, были свободолюбивыми и мало управляемыми. Дом свой знали мало, и заскакивали в него только в случае отчаянного голода или желания спать. Наши матери или бабки, хоть и счастливые от того, что в семье растет мужчина, всё же делали ставку на дочерей – более послушных и приспособленных к хозяйству. Так вот историк любил нас выстраивать в правильный ряд перед тем, как отвести в свой класс. Делал он это почему-то не в коридоре, а на лестнице, так что наши головы были строго параллельны перилам между этажами. А так как некоторые приходили в школу далеко не каждый день, порядок нашего ранжира постоянно нарушался. Вот тут-то историк и дорывался до своего любимого занятия. Он больно тыкал своей указкой в самое чувствительное место на плече, требуя передвинуться в ту или иную сторону. Кажется, это доставляло ему неслыханное удовольствие так же, как требование зазубрить ту или иную дату.
Понятно, что от Семёна Кирилловича мы вправе были ожидать чего-нибудь похожего. Однако географ тиранить нас не торопился, но уроки проходили медленно и скучно, зачеркивая наши надежды увидеть настоящего героя.
Таким образом, лавры героя по-прежнему доставались Вильке Шамраю. Вилька был года на два старше нас. Рос он в ужасной нищете, тоже без отца. Мать его с кучей братьев и сестер-малолеток ютилась в полуподвале углового дома с львиными мордами над окнами первого этажа и просторными воротами аркой. Было совершенно непонятно, как они все размещались в бывшей дворницкой, и мы знали, что две его маленькие сестры укладывались на ночь спать в двух выдвижных ящиках комода. Ореол героя Вилька приобрел за счет своей лихости. Мимо нашей школы ходили трамваи, на подножки которых на полном ходу вскакивал, цепляясь за поручни, Вилька. Делал он это играючи и любил ловить восхищённые взгляды мальчишек, которых запанибратски похлопывал по плечу после представления. И вот однажды, на глазах у половины класса он скользнул как-то нелепо и попал под колеса трамвая. Вилька лишился ноги, но ни стремление верховодить, ни бесшабашность его никуда не ушли.
Иногда на него нападала озлобленность, ранние признаки появления которой мы улавливали без труда. Если его что-то раздражало, он становился похожим на хищника, раздумывавшего в какую сторону направить свою агрессию. Левая половина его верхней губы начинала подёргиваться и ползла вверх, постепенно захватывая обе губы в злую усмешку. Вслед за этим свирепо шмыгал сморщенный нос, перекашивалось лицо, но если враг ретировался на этом этапе, Вилька небрежно бросал: «А теперь вали, а то хуже будет!» Если же противник оставался на месте, его ждала тяжелая оплеуха, сопровождаемая стуком падающего костыля. Ответного удара он, как правило, не получал. Но если падал от чужого удара, пощады не просил.
Семён Кириллович проводил уроки довольно безразлично. Как-то вяло следил за ответами, сам объяснял мало, не слишком ориентируясь по карте. Когда однажды он перепутал Фарерские острова с Фолклендскими, Вилька откровенно нагло расхохотался. Кто-то тоже вслед за ним рассмеялся. Семён Кириллович смутился, но обиды не затаил, не вызывал Вильку без конца, без края, не подлавливал, как это сделал бы историк. Вскоре мы заметили у Семёна Кирилловича некоторую странность. Стоило кому-нибудь во время ответа произнести что-то вроде: «Там произрастают буки и дубы…», как Семён Кириллович совершенно некстати добавлял: «Да, дубы там знатные, лет под триста и совершенно здоровые». В другой раз, при упоминании елей в качестве таежной растительности, он опять мечтательно говорил: «Эх, если бы вы видели, какие ели растут в Белой Церкви…»
Название Белой Церкви удивляло многих из нас. Мы ещё совсем не знали, что это маленький живописный городок с удивительным парком. Но скоро поняли, что Белая Церковь – родина Семёна Кирилловича, и роднее её ничего для него на свете не было.
Вилька был первым, кто решил играть на этом, совершенно забросив подготовку к уроку. Он начинал ответ приблизительно так: «Дублин находится на одной параллели с Белой Церковью». Нашему учителю и в голову не приходило это проверять, но упоминание родного места обеспечивало положительную отметку. Вслед за Вилькой на эту немудреную хитрость пускались все остальные ребята. И угля где-то было чуть побольше, чем в Белой Церкви, и климат где-то приближался к Белой Церкви, словом, это было откровенное издевательство над учителем и повод к проделкам, составляющим доказательство своего, ребячьего превосходства.
Однако со временем это стало нам надоедать, главным образом потому, что Семён Кириллович, казалось, совсем не реагировал на наши шутки, да и шутки, честно говоря, были дурацкими. Семён Кириллович стал сильно кашлять, выглядел он совсем плохо, и однажды не пришел на урок. Может быть, мы этого не сразу бы и заметили, если бы ему на смену не пришел историк. Вот когда мы с благодарностью вспомнили о нашем беззлобном географе!
- Ребят, а пойдем к нему на четвертый этаж после уроков, - предложил кто-то.
Пошло несколько человек. Когда мы вошли в его каморку, дверь которой не была заперта, было чему поразиться. На нескольких квадратных метрах помещались солдатская железная кровать, на которой под одеялом лежал географ, тумбочка с керосинкой, чайником и маленькой сковородкой, два стула и ящик вместо стола, застеленный газетой. На нём стояла консервная банка с окурками доверху. Странно было, что никто никогда не видел его с папиросой.
- Здравствуйте, ребята, ну чего вы стали? Проходите, коли пришли. Проходите, проходите, садитесь, кто где может. Как у вас дела?
- Нормально, Семён Кирилыч, а вы как? Заболели?
- Да, немножко. Ну рассказывайте, что у вас нового?
- Да ничего нового, - замялись мы, не зная о чём говорить.
- Так не бывает. Всегда у человека есть, о чем рассказать.
- Семён Кирилыч, а вы нам можете рассказать?
- О чем?
- Да хоть о Белой Церкви, - выпалил Витька Афанасьев.
Ребята дружно прыснули в кулаки. Они этого и сами не ожидали.
- О Белой Церкви можно рассказывать бесконечно. Если бы вы знали, какой там парк! Наверное, самый лучший на земле, потому что там были удивительные садовники, и растения туда свозились со всего света. А что по-вашему значит привезти в XIX веке, или даже в конце XVIII какое-нибудь растение из какой-нибудь части света? Это сейчас о них много известно. И моря с океанами освоены, и дорог хороших много, рельсы через всю страну проложены… Сейчас эта проблема, скорее, ботаническая – как бы какую-нибудь заразу для растений вместе с ними не провезти. А тогда всё только начиналось. Тогда на кораблях, чаще всего, парусных, в экипаж входили художники и ученые. Художники по пути зарисовывали, что могли – берега, скалы, местное население, невиданные фрукты, ну и всё прочее. А учёные описывали всё, что видели в чужих краях, привозили на родину образцы – камни, раковины, чучела птиц, мелких зверюшек, змей, коллекции бабочек, гербарии, живые растения.
Их каюты вечно были забиты под потолок. И всё постигалось, можно сказать, на ходу – и как засушивать, и как обрабатывать, и чем кормить, и как ухаживать. Не без ошибок, конечно. Но просто привезти гербарий – это еще полдела. А как узнать весь цикл жизни, положим, дерева – когда и как цветет, когда опадают листья, какого они цвета летом и осенью, что раньше и что позже, чем на нашей земле? Не стоять же кораблю целый год в одной и той же бухте. Поэтому либо все растение домой везут, либо к нему в разное время опять возвращаются, но на другом корабле. А садовникам еще труднее. Если они первый раз с растением встретились ( трава, куда ни шло, трава – растение мелкое, а вот с деревом сложнее ), порой проходят годы, пока все особенности уловятся. Вот тут-то их искусство и проявляется – подобрать группу деревьев или кустов так, чтобы цветовая гамма не нарушалась круглый год, чтобы на ветру лист играл цветом так, как будто радужная волна переливается. Э-эх, ребята, видели бы вы, как на склоне берега над прудом сумах краснеет! Он начинает краснеть уже в конце лета, и не просто краснеть, а перейдя всю гамму от бледно-оранжевого до темно-красного. Так что когда вся эта красота в зеркальном отражении в воде представляется , глаз отвести невозможно. Вместе с тем, растение само по себе опасное – наносит очень сильные ожоги, если до него дотронуться. Вот и представьте, сколько народу пострадало, не знаючи, когда впервые с этим сумахом столкнулись. А ведь его не просто откуда-то выкопать было нужно, но еще на что-то погрузить, перевезти бережно и посадить. А теперь представьте, что через год выяснилось, что посадили его совсем не там, где куст или дерево лучше всего смотрится. И его поэтому обязательно нужно пересадить.
Порой деревья до десяти раз пересаживали, пока они должного места не занимали.
Ведь парк – это искусство не только давать людям прохладу жарким днем, а, в первую очередь, наслаждение глазам, душе человека, создание гармонии в природе.
Вот и скажите, легко ли было по первоначалу каждому? А еще прибавьте трудности в самой дороге – путанные карты, туман, когда земли совсем не видно, буря, рвущая паруса, пробоина в обшивке, хорошо еще, если недалеко от берега, болезни экипажа, несчастные случаи, стычки с аборигенами, пираты, те же ядовитые растения. Вот, например, есть в парке тис ягодный. Название какое завлекательное! Красивое дерево! А на самом деле самое, что ни на есть, коварное дерево, потому что все его части одинаково ядовиты. Вот представьте, выходит матрос на чужой берег, смотрит во все стороны в восторге и удивлении и берет на зуб незнакомую красивую ягодку, которыми дерево сверху донизу усыпано. Хорошо ещё, если одну, тогда, может быть, в живых останется, хоть и здорово его потреплет. Коварство ещё и в том состоит, что у него уникальная древесина – самая устойчивая к гниению, самая красивая на срезе, так что шкатулки и скрипки на загляденье, и лучше всех других растений любых насекомых в доме отпугивает. Вступать с этим тисом в соревнование опасно, но люди, его покорившие, знали, на что шли.
Так что, как видите, проблем на каждом фронте было пруд пруди. Не ко всякому ещё берегу подойдешь – где скалы, где чума, где особого разрешения у властей испрашивать надо. Хуже всего в те годы с Японией дела обстояли. Упрямый народ, недоступный, хитрый и больно волокитный. Немало кораблей у её берегов по несколько месяцев стояло, пока не получали разрешения сойти на землю. А ведь всего-то через море Китай расположен, где торговля и общение с миром с древности бурлит. Может быть, это потому, что в Китай и по земле можно проникнуть.
Ну, ребята, заговорил я вас совсем. А вы вот что, раз уж мы о Белой Церкви заговорили, проложите-ка, пока я в постели, несколько маршрутов туда. Первый, положим, из Венеции, второй из штата Калифорния, а третий из Парижа. Лучше всего водным путем, потому что в те времена, о которых я рассказывал, он был самым доступным. Заодно, и где Белая Церковь узнаете.
Задание многих из нас насмешило. Мы долго к нему не притрагивались. Но после того, как Витька Афанасьев однажды с сияющей физиономией заявил, что он проложил путь из Венеции, в нас проснулся дух соревнования и самоутверждения. Теперь уже все ползали по картам и атласам, спорили между собой, усложняли сами себе задачи в виде штормов, пиратов и посадки на мель. Мы увлеклись всерьез, знания наши разрастались. Давно уже мы перешли в XX век, а после того, как в наших руках оказалась книга «Два капитана», многие по- настоящему «заболели» полярными исследованиями. Наши уроки географии переселились в каморку Семёна Кирилловича, который тоже с увлечением участвовал в наших спорах и делил симпатии и антипатии к героям книг и экспедиций. Список прочитанных книг неуклонно расширялся от «Дерсу Узала» до «Гостеприимной Арктики» Стефанссона, любимой книги Сани Григорьева.
На следующий год в нашем классе появился Юрка Матюхин, резко отличавшийся от каждого из нас благополучием в семье. Он был единственным сыном офицера, служащего в Генштабе. Одежда его всегда была с иголочки, чистая, хотя и сшитая из того сукна, которое выдавалось на обновление формы отцу. Юрка, приехавший из Берлина, сразу провел черту между собой и нами, а то, что кто-то из нас его сторонился, его только радовало. По-видимому, он рассчитывал здесь верховодить.
Мешал только Вилька, который негласно считался непререкаемым авторитетом. Ни в беседу, ни, тем более, в спор между собой они не вступали, но в классе чувствовалось определенное напряжение. К выяснению отношений не хватало только повода. Наконец, он нашелся. Юрка, двигаясь по проходу между партами, зацепил вилькины костыли, и те упали на пол. Юрка спокойно двинулся дальше.
- Подними, - процедил Вилька.
- Чего? Сам поднимешь.
Кто-то из ребят бросился поднять костыли, но был остановлен Вилькой: «Не трогай!» И снова к Юрке: «Подними, тебе говорят, пока не получил в морду!»
- Это ты-то? Ты сначала догони. Отбегался ты, вот что. Может, скажешь, и трамвай сможешь опять догнать? Что, слабо?
На Юрку надвигалась толпа ребят. Он ретировался, но всё ещё кричал: «Слабо?»
- Мне слабо? – закричал в ответ Вилька, - Мне слабо?
- Виль, не надо…Виль, успокойся…Черт с ним, Виль, мы ему тёмную устроим.
- Устроите, но только после того, как я прыгну.
Отвести Вильку от этой безумной идеи было невозможно. До конца дня класс бродил и никто даже не думал учиться. Мы были глупы, честолюбивы и твердо верили в Вильку, поэтому никому из взрослых ничего не сказали. Договорились, что на следующий день часть класса пойдет с Вилькой на ближайшую остановку трамвая, а другая часть – на следующую, чтобы дать ему возможность продержаться, пока первые не принесут костыли. При этом никто и не думал ставить в известность Матюхина. Важен был принцип.
На следующий день мы собрались на остановке. Виля казался спокойным. Он приблизился к трамвайным путям чуть подальше от остановки, и как только мимо нас прошел, набирая скорость, трамвай, Вилька широкими прыжками проскакал вдоль него, оттолкнулся от земли, изогнулся, как большая рыба, выброшенная на берег, и повис на поручнях, оставив оба костыля на мостовой. На следующей остановке ребята встретили его с воплем восторга, бросились к Вильке, подхватили его на руки и так, с триумфом, донесли до самой школы, не подозревая, что вся эта история тут же станет достоянием школьного начальства.
Матюхин в школе не появлялся. Через несколько дней его перевели в другую школу, а на следующий день собрался большой педсовет, чтобы решить Вилькину судьбу. Ставился вопрос об отчислении Шамрая из школы. Вилька стоял перед разгневанными учителями тихо и даже покорно, хотя его верхняя губа дрожала и ползла вверх к носу. На совершенно ненужные вопросы и упрёки он не отвечал ни слова. Когда его отпустили, Мария Игнатьевна обратилась к географу:
- Семён Кириллович, что это вы всё молчите? Вы же классный руководитель, скажите же что-нибудь, что вы об этом думаете.
- А что об этом думать? Плохо, конечно, очень плохо. Но если его отчислить, то вместо того, чтобы на трамвай бросаться, он бросится под трамвай. Я его знаю. Дайте, что ли, ему испытательный срок…последний раз.
Семён Кириллович пытался разжечь керосинку, когда в дверь постучали и на пороге появился Вилька.
- Ну проходи, чего в дверях стоять? Проходи, проходи…Чего-то сказать хотел?
Вилька по-прежнему стоял нерешительно на пороге. Через пару минут с трудом произнес:
- Семён Кирилыч, если они меня отчислят, меня из дома мать выгонит. Она и так меня всё время пилит. Учиться-то совсем немного осталось. Вот поступлю в институт, перееду в общежитие, обоим легче будет. А сейчас ну никак нельзя, а, Семён Кирилыч?
- Матери боишься, а за жизнь свою не опасаешься? Странная у тебя логика, Виля, - произнес, повернувшись, Семён Кириллович, но тут же отчаянно закашлял. Он кашлял туго, надсадно, со свистом, еле успевая втянуть в себя воздух.
Вилька смотрел на заходящегося в кашле Семёна Кирилловича, потом полез в карман за щепоткой табака, скрутил козью ножку и протянул учителю.
- Возьмите, может, легче станет?
- Спасибо, друг.
Вильке никто за всю жизнь не говорил «спасибо» и уж, тем более, не называл его другом. В один момент они оба оказались бок о бок в одном окопе, когда минуты перед атакой кажутся последними и самыми важными в жизни, когда перед глазами проплывают лица далёких любимых людей, собственное детство, длинная толстая верёвка над рекой и лошади в поле. И если Семён Кириллович сказал это, скорее, по привычке, Вилька услышал в короткой фразе безграничное к нему доверие.
- Ты, Виля, конечно, храбрый человек, отчаянный, да только храбрость свою не на дело тратишь. Хорошо ещё, что на этот раз цел остался, а если бы со второй ногой расстался, что бы ты делал? … С одной ногой человек – герой, а без двух только жалость вызывает. Сразу прохожий в карман за медяками лезет. Этих рук и ног знаешь, сколько земли по миру удобрило? Так их хоть теряли со смыслом…
А ты…ты, как собака, которая бежит вдоль идущего автомобиля и его облаивает. Она лает до хрипоты, чуть под колёса не попадает, а машине-то всё равно, она железка и даже испугаться не может. И трамваю твоему всё равно, потому что это тоже железка. А ты ему как будто мстишь. Ну повосхищаются тобой какое-то время мальчишки, разнесут о подвиге по подворотням, а потом тебя же и возненавидят, потому что будут сознавать, что ты сильнее их, что ты ими можешь манипулировать больше, чем раньше. Кому охота добровольно в рабство подаваться?
Так что ты, мил друг, попробуй, себя в чем-нибудь другом проявить, чтобы пацаны не боялись тебя, а шли за тобой, как за заслуженным авторитетом.
- Это как же я должен себя проявить? – насупился Вилька.
- Ну, например, добейся, чтобы в школе был радиоузел. Можно будет делать объявления всякие, истории рассказывать, стихи читать ( ты ведь их очень хорошо читаешь, кстати ), музыку на перемене заводить, да мало ли что? Ты человек умный, сам до всего дойдешь.
- Да-а, с нашей Марьигнатьевной только радиоузел устраивать. Она же первая будет против.
- А ты попробуй. Убеди других в необходимости, на Совете дружины выступи, стой на своем, только убедительно. Подключи мальчиков из десятого класса. Хватит тебе быть мальчишкой, будь мужчиной, наконец.
Вилькину идею относительно радиоузла в школе поддержали. Это событие существенно повлияло на нашу жизнь, главным образом, потому, что многим хотелось по радио выступить. А школьная мелюзга буквально висела на нем.
- Виль, а Виль, а можно, я стихи почитаю по радио? Виль, ты не забудь объявить, что через неделю шахматный турнир начинается. Пусть записываются в пионерской комнате…Виля, ты скажи, что на новый год конкурс будет на лучший карнавальный костюм.
Словом, у Вили оказалось дел невпроворот. И сам он стал другим, спокойнее, что ли, и добрее. Однажды, после обычного: «Доброе утро! Говорит школьный радиоузел», мы услышали:
- Сегодня у нас замечательный день. День рождения Смушкова Семёна Кирилловича. Мы все желаем ему счастливой жизни и здоровья. Все мы очень любим его и потому дарим одно из самых любимых его стихотворений.
«Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звёзды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Луна спокойно с высоты
Над Белой Церковью сияет
И пышных гетманов сады
И старый замок озаряет…»
Мы не узнавали Вильку. Из черной радиотарелки, укрепленной в углу коридора над окном лился мягкий бархатный неспешный голос, который на удивление точно передавал теплоту далекой украинской ночи, отблеск луны в прудах парка и речке Роси, о которой мы так много слышали, темные тени вековых дубов и свечение сосен.
Вечером мы собрались к Семёну Кирилловичу. В последнее время он много кашлял, оставаясь в постели, а на предложение лечиться в больнице отвечал: «Всё равно не помогут. Помогут мне только тепло и родимые мои сосны, но вот увижу ли их?»
В его каморке горел тусклый свет. На ящике стояли две банки сгущённого молока и лежал неровно порезанный белый хлеб.
- А я вас уже давно жду, - сказал обрадованный Семён Кириллович, - ну проходите скорей. Ставьте чайник.
Вечер наш был оживлен и весел. За сладкой и желанной сгущёнкой мы не сразу заметили, что Семён Кириллович был слегка напряжен. Наконец он сказал:
- А я ведь, ребята, уезжаю. В Белую Церковь.
- Как?! – раздавались удивлённые и даже в какой-то степени обиженные голоса, - а мы как же? И даже еще год не кончился…Не уезжайте, Семён Кириллович!
- Я бы, может, и подождал. Но тут письмо пришло. Мария Игнатьевна принесла. Вот, почитайте.
Из рук в руки переходило письмо с печатями и штампами , в котором было напечатано: «Уважаемый директор школы № 129 г. Москвы! Убедительно просим Вас освободить от занимаемой должности преподавателя Смушкова Семёна Кирилловича с переводом его в распоряжение Белоцерковского отделения Академии Наук УССР в связи с постановлением…о необходимости восстановления парка «Александрия», так как тов. Смушков является специалистом высокого класса и единственным, кого в настоящее время удалось найти из прошлого штата заповедника.
Искренне надеюсь на Вашу помощь в деле восстановления одного из прекраснейших парков нашей страны и Европы. С уважением…»
Семёна Кирилловича провожала вся школа. Он стоял около вагона рядом со своим маленьким чемоданчиком, улыбался, пожимал протянутые к нему руки, шутил, но всё время поглядывал на Вильку, стоящего чуть в стороне. А Вилька не позволял себе приблизиться потому, что в глазах его стояли слезы. Слезы мальчика, превращающегося в мужчину.
;