ИЗ ДАЛЁКОГО ШКОЛЬНОГО...
Когда-то, после окончания педагогического вуза, я начинал свой трудовой путь учителем словесности в богохранимом граде Канске, в школе-интернате имени Юрия Гагарина. И вот несколько лет назад, в связи с юбилеем интерната, ставшего теперь детским домом, меня попросили поделиться воспоминаниями о тех уже далёких днях и событиях.
В ответном письме я охотно замолвил доброе слово о директорах Михаиле Стригине и Арионе Киме, при которых работал, о бывших своих коллегах-педагогах и, конечно, о воспитанниках. Но, заканчивая послание, невольно поймал себя на мысли, что почему-то особенно памятен мне из канского периода один, казалось бы, мелкий эпизод, связанный с моим временным режиссёрством в школьном театре. И я решил подробнее поведать о нём в этих заметках.
Дело было при директорстве Кима. Зная, что нам с женою и малым ребёнком на мою сторублёвую зарплату живётся туговато, Арион Григорьевич однажды предложил мне вести школьный драмкружок, с приплатой сорока рублей в месяц за руководство и режиссуру. При этом оговорил непременное условие: в течение учебного года поставить полноценный спектакль по какой-нибудь современной пьесе о школьной жизни. Понимая, какую ответственность беру на себя, я всё же согласился. И не только из-за перспективы резко увеличить свои доходы, но и просто из любви к театру. Ещё в отрочестве, учась в родной сельской семилетке, я играл небольшие роли в спектаклях по пьесам Александра Островского на клубной сцене. А на школьных подмостках даже ставил пьесы собственного сочинения, о чём поведал позднее в рассказе «Плач по Чёрному Тому». Занимался в драматическом кружке и в студенческие годы. Так что некоторый актёрский и режиссёрский опыт у меня был. И теперь предстояло всерьёз воспользоваться им.
Понятно, что ядро новоявленного драмколлектива составили ребята и девчонки из моего десятого, в котором я был «классной дамой», но пришли любители драмы и из других классов. И вот, сообща поразмыслив насчёт репертуара, мы остановились на пьесе Лии Гераскиной «Аттестат зрелости», бывшей тогда в большой моде и отличавшейся прогрессивными взглядами на нравственное воспитание юношества. И работа закипела.
Слухи о нашей постановке быстро облетели школу и её окрестности. Все следили за нашими репетициями и с нетерпением ждали премьеры спектакля. Интерес подогревало ещё то, что к его подготовке подключились не только лирики, но и физики. Геннадий Сычёв, молодой учитель-физик, к тому же одарённый музыкант, приехавший по окончании вуза к канским берегам аж из Курска, взялся вместе с ребятами из физического кружка за музыкальное оформление нашего спектакля. Причём музыку физики пообещали не простую, а… электронную. И обещание выполнили.
Надо заметить, что Геннадий Тимофеевич был от Бога наделён ещё и талантом изобретателя. В его физкабинете то и дело появлялись разные диковины, привлекавшие всеобщее внимание. Даже дверь в тот кабинет вела непростая: она открывалась перед вами как бы сама, по волшебству. И лишь посвящённые знали, что такое её радушие обеспечивалось хитро устроенным фотореле. Одним из чудес, явленных свету ребятами под руководством неистощимого на выдумки физика Сычёва, стало изготовленное специально для нашего спектакля… пианино, под клавишами которого рождались «электронные» звуки, таинственные, почти космические, чтобы подчеркнуть и романтизм драматургии, и необычность происходящего на сцене. Фрагменты этой небесной музыки время от времени раздавались из физкабинета, подогревая и без того жгучий интерес к нашей постановке модной пьесы.
И вот, наконец, наступил день премьеры долгожданного спектакля. После уроков у нас был ещё один, контрольный, прогон, а вечером…
Хотя зал (а попросту сказать, коридор на верхнем этаже учебного корпуса) был довольно просторен, он едва вмещал пришедших посмотреть на плоды нашего многодневного труда. Пёстрая публика в рядах располагалась по росту, для лучшей видимости сцены. Впереди сидели (и даже лежали на полу!) малыши из начальных классов, за ними шли «середняки», а завершали кишащую массу зрителей самые долговязые старшеклассники. Отдельным крылом в левом ряду размещались учителя во главе с директором Кимом.
Кто-то из наших артистов, оглядев зал сквозь прореху в занавесе, остроумно окрестил это крыло созвездием Ариона. Рядом с ним, у самых подмостков, сколоченных ребячьими руками на уроках труда, под сенью тёмного полога, за невиданным самодельным пианино восседал Геннадий Тимофеевич, торжественный, в белой рубашке с лазоревым галстуком, готовый по первому сигналу режиссёра ударить по клавишам и заиграть собственную увертюру, полную неземных звуков.
Однако время шло, а моего условленного сигнала всё не было. И это держало в напряжении не только пианиста. Мы, собравшиеся на сцене и за кулисами, слышали нараставший в зале шум, то и дело переходивший в требовательные хлопки. Я нервно поглядывал на часы. Начало представления затягивалось из-за непредвиденной накладки: почему-то опаздывал Лёша Бачин, один из артистов.
Лёша учился в моём классе. Парень был не без странностей. Замкнутый, обидчивый, он держался в сторонке от наших затей. Но мне хотелось как-то завлечь его в жизнь коллектива, и я предложил ему в пьесе эпизодическую роль – милиционера. Лёша усердно репетировал её, делал успехи, я радовался за него, и вот – такое… Хотя по ходу пьесы он появлялся на сцене лишь во втором или третьем действии, но всё равно начинать представление в отсутствие одного из артистов было рискованно. А вдруг не придёт вовсе? Гонцы, посланные мною на поиски Бачина, возвратились ни с чем. Надо было срочно принимать какое-то решение.
И в этот момент к нам за кулисы пробрался озабоченный Арион Ким. Он явно переживал за нас. Я изложил ему суть обстановки. Арион Григорьевич долго раздумывать не стал. «Кто, кроме Бачина, знает его роль наизусть? – задал он вопрос, и сам же ответил: – Конечно, режиссёр. Так что вам, Александр Илларионович, придётся самому сыграть милиционера». Не без смущения и сомнений, но я ухватился за это предложение как утопающий за соломинку и тотчас дал знак нашему пианисту Геннадию Сычёву. Раздались первые космические звуки увертюры. Успокоенный Арион вернулся в зал, к своему «созвездию». Представление началось.
Не буду описывать все его перипетии. Тем более что я почти не помню содержания той не слишком глубокой пьесы, ныне забытой не только мною. Скажу лишь, что Алёша Бачин не явился вообще. И мне пришлось облачиться в его костюм, выпрошенный нами на прокат в отделении милиции. На беду он оказался для меня слишком малым. И когда я в самый драматичный момент развития действа (милиционер приносит в учительскую тревожную весть о дурном поступке школьника – положительного героя) шагнул на сцену в кургузом френче и в комично коротких, чуть ниже колен, милицейских брюках, весь зал, дотоле замиравший от переживаний за героя-мальчишку, вдруг грохнул невообразимым хохотом!
Мои партнёры по мизансцене на минуту растерялись, а кое-кто, поддаваясь общему настрою, даже начал прыскать в ладошки, но я продолжал вести свою роль невозмутимо и, как говорится, на полном серьёзе. Вскоре моё демонстративное самообладание передалось сначала артистам, которые подтянулись и действовали, не обращая внимания на невольный курьёз, а потом и зрителям, видимо, также оценившим мужество и выдержку режиссёра.
Словом, спектакль был спасён. Он вполне удался. Зрители остались им довольны и ещё долго поздравляли нас с успехом. Был доволен и сам инициатор развития драматического искусства в школе – директор Арион Григорьевич Ким. Он объявил мне благодарность и посоветовал не бросать начатого доброго дела. Однако оно, если и продолжилось, то, увы, уже без меня, ибо я вскоре оставил стены гостеприимного интерната.
Оставил навсегда, но сохранил о нём самые светлые воспоминания.
Используя метафору нашего юного артиста, могу сказать, что далёкое уже «созвездие Ариона» (впрочем, как и «созвездие Стригина») доныне светит мне, согревая душу сознанием, что в молодые годы, полные мечтаний и надежд, я тоже принадлежал к нему, пусть и не относясь к звёздам первой величины.