Старуха была высокая и прямая. Последние несколько лет она начала понимать, что отпущенное ей время давно прошло и она живет взаймы. Ей казалось, что безвременно ушедшие друзья, подруги и коллеги разрешили ей доживать за них, сколько получится.
Старуха научилась жить медленно, по крохам. Делала маленькие глотки, шагала неспеша, долго не переводила взгляд с понравившегося ей предмета.
Благодарная покинувшим этот мир за редкий дар, она часто перебирала в памяти их лица. Вот веселая Лялька, спрыгнувшая на спор с парохода и таинственно не вынырнувшая.
Соседский мальчик Стасик, сгоревший от скарлатины еще в детстве. Учительница математики, сморившаяся прямо у доски с мелом в тонких изящных пальцах.
Дальний родственник дядя Сережа, машинист скорых поездов, замученный многолетним туберкулезом. Молодая дворничиха в их дворе, оставившая на престарелую мать троих маленьких ребятишек.
Не сказать, чтобы старуха о них грустила. У нее со смертью сложились свои доверительные отношения. Старуха верила, что, как всякое другое природное явление, смерть "живет" по своим продуманным законам. Знает, кого миловать, кого забрать сразу, а кому одолжить несколько последних, самых сладких лет.
Старуха видела в этих подаренных ей днях самое большое свое счастье. Дела все были переделаны, дети доведены до ума, подписаны бумаги чрезвычайной важности, отлиты все слезы и сшиты все платья.
Оставались старухе свои старушечьи радости. Она неспешно заваривала по утрам желудевый кофе, тонко нарезала батон для гренок, заранее доставала масленку, чтобы масло стало податливым, накладывала в розетку душистой земляничной радости, присылаемой каждый год из деревни дальней родственницей, и садилась за застеленный веселой скатертью стол у окна.
Она смотрела на открывающийся мир с легким изяществом, собирала его для своей души по каким-то только ей известным нотам. Даже в серый день оконное полотно было наполнено красками, звуками, лицами, жестами, походками и взглядами. Жизнь читалась по ним как вечный, многотомный фолиант. Старуха была фантазеркой. У нее для каждого жильца была придумана своя жизнь, которая кроилась и заполнялась событиями старухиным острым и ярким умом. Когда ее навещали соседи, она боялась, что перепутает их реальную и вымышленную ею жизнь и задаст нелепый вопрос. Но все обходилось, вопросы задавались в тему, а параллельные миры не перекрещивались.
Иногда она доставала старые фотографии. Тогда прошлое начинало дышать своими трагедиями, обманами, ожиданиями, победами и разочарованиями. Спящие на желтой старой бумаге родственники двигались, смеялись, говорили глупости, обнимались, шли к реке в ситце купальников, чинно сидели на стульях, пили вино за длинными праздничными столами, говорили при этом здравицы, держали на коленях детей, уже ставших седыми, старыми и больными людьми.
Просмотр фотографий выстраивался под настроение. Иногда она хотела посмотреть только на прошлых подруг. Она вглядывалась слабыми уже глазами в фасон платьев, припоминала ткани, названия которых ушли, чтобы никогда не вернуться. Папелин и авиньон, жаккард и шенилл, брокатель и мадаполам, а еще целый мир крепдешина, крепсатена и крепжоржета.
Девочки ее молодости были хохотушками, плаксами, а потом изнеженными вниманием дамами. Одни носили тугие валики, другие укладывали вокруг головы золотые косы, третьи представали на фотографиях в ореоле шелковистых вьющихся волос.
Дождливыми осенними вечерами она устраивалась под семейным абажуром, чтобы повидаться с покинувшими ее друзьями. Их жизни переплетались и расходились с ее собственной, обогащали и обирали ее, вносили смятение и бросали вызов. Под их влиянием ее жизненная река делала неверные повороты, мелела, выплескивалась из берегов, замерзала в годы ссор и разрывов и пробуждалась вновь, наполненная чувствами и надеждой.
Старухина жизнь была не просто долгой. Она была любима глубокой любовью и любила сама, отвечая по глубине и искренности. В их большой и шумной семье было пятеро талантливых и ярких детей. Жизнь разбросала их по свету. Они творили и дерзали уже в других, далеких от нее странах.
Только младшенькая, Ниночка, жила в одном с ней городе. Ниночке было под семьдесят. Она рано потеряла мужа, но, унаследовав от матери любовь к жизни, не утратила способности радоваться и радовать других. Ниночка навещала старуху два раза в месяц. Эти встречи с каждым годом становились все теплее. Ниночка привозила ужины и торты, любимые старухой гвоздики и восточные сладости из старой арбатской булочной. Ниночка доставляла и театральные новости: она в молодости была актрисой. Непонятный для старухи мир театра с его изменами, влюбленностями, романами и трагичесими развязками продолжал существовать и как -то странно тревожить ее этой своей непонятностью. Ее собственная жизнь была ровной и стабильной. Жизнь в строгой науке, где все складывается по правилам и законам. Они с мужем оба были люди порядка и жили в стройном мире чисел, называемом теоретической алгеброй. Это не делало из них скучных синих чулков. Напротив, они любили и понимали музыку, устраивали на новый год шумные капустники, сочиняли куплеты и были душой своей большой, слаженной компании.
В то утро она поняла, что за ней скоро придут. У нее все было готово к этому часу, но не потому, что она его ждала, а в силу привычки быть ко всему готовой. Ее старший сын, тоже математик, уже много лет проживший в Швеции, успешный и благополучный, даже получивший Нобелевскую премию в своей непростой области, в один из заездов домой по ее просьбе написал для нее некролог:«На девяносто восьмом году ушла из жизни Воронцова Вера Ильинична. Основоположница современной теории чисел. Талантливый ученый, блестящий теоретик, незаурядная личность. Ее долгая, яркая жизнь является примером подвижничества и служения Родине. Гражданская панихида состоится в Институте теоретической алгебры.»
Она умерла в предзакатный час, сидя в кресле и читая «Анну Каренину».