Новелла третья
Эпистолярное дело,
или Призрак на Теплосерной
Пусть кто-нибудь сюда придёт,
Мне эта тишь невыносима
И этот призрак, что незримо
Со мною ест, со мною пьёт
И улыбается слегка,
Когда неловкая рука
Его нечаянно заденет.
Но, Боже мой, зачем он тут
И кто он, как его зовут.
А. Ахматова
I
Стоя у окна, он в который раз возблагодарил
судьбу, что находится дома. За окном творилось
такое, что одновременно и манило, и приводило в
трепет. Там июльская гроза давала свой нежданный бенефис. В привычных декорациях: та же
улица, те же её очертания с купами деревьев, с рядами ухоженных кустарников вдоль тротуаров и с
цветным павильоном трамвайной остановки —
вершилось нечто невообразимое. Казалось, что
61
кавказская природа вдруг заболела циклотимией1
.
Контрасты в перепадах её состояний были впечатляющими. То налетал порывистый ветер, переходящий в шквальный. То синева небес замещалась
чернотой туч. Затем мелкий, въедливый дождик
переходил в секущий ливень. Порой к этой стихии
присовокуплялись картечные залпы града. И разом это безумие прекращалось. И воцарялась
идиллия: вновь синева неба, всё озарено яростным
солнечным светом. Опомнившиеся от ужасов минувших пертурбаций птицы оглушают окрестности разноголосым гамом. Казалось, что уже можно
выйти на улицу и насладиться промытым и просветлённым миром. Ан нет! Вновь Эол насылает
наглый стремительный ветер, и известная пьеса
вдругорядь даётся на подмостках Кировского проспекта с некоторыми изменениями и дополнениями. Аркадий, завороженный этим действом, неожиданно с некоторым пафосом стал декламировать:
Гроза в воротах! На дворе!
Преображаясь и дурея,
Во тьме, в раскатах, в серебре,
Она бежит по галерее.
По лестнице. И на крыльцо.
Ступень, ступень, ступень. — Повязку!
У всех пяти зеркал лицо
1 Циклотомия — психическое расстройство, при котором пациент испытывает колебания настроения.
62
Грозы, с себя сорвавшей маску.
Б. Пастернак
Потом, видимо, осознав некоторую комичность
происходящего с ним, вернулся в кресло и продолжил чтение. В руках у него была книга, которую
он давно хотел прочесть именно в этом издании.
Это были дневники Марии Башкирцевой, впервые
опубликованные в России в 1904 году. Именно эту
книгу он приобрёл накануне. Он, до этого впечатлённый её перепиской с Мопассаном, вновь удивлялся её сентенциям, находя их мудрыми и поучительными. Аркадий только что даже выписал в
свой блокнот одну из них, чтобы потом прочесть
её своей близкой знакомой, намериваясь поинтересоваться у неё, не является ли она тайным адептом этой молодой русской парижанки, талантливой художницы и певицы. Уж больно Надин, так
звали его пассию, ловко уходила от вопросов о
ней самой. Речь идёт о следующем пассаже из
упомянутого дневника:
«Никогда не нужно позволять заглядывать в
свою душу, даже тем, кто нас любит. Нужно держаться середины, и уходя, оставлять по себе сожаление и иллюзии. Таким образом будешь казаться
лучше, оставишь лучшее впечатление. Люди всегда жалеют о том, что прошло, и вас захотят снова
увидеть; но не удовлетворяйте этого желания немедленно, заставьте страдать; однако не слишком.
63
То, что стоит нам слишком многого страдания, теряет свою цену, когда наконец приобретается после стольких затруднений: кажется, что можно было надеяться на лучшее. Или уж заставьте слишком страдать, более, чем слишком… тогда вы царица».
Дальнейшее его погружение в мир этой удивительной женщины было приостановлено Седой,
что неожиданно появилась на пороге гостинойприёмной.
— Извините, шеф, но к вам посетительница.
Она очень настаивает, чтобы была принята вами
незамедлительно.
— В такую непогодь! В такое светопреставление, что было недавно, добираться, чтобы поговорить с частным детективом — это полное безумие!
Или действительно что-то произошло нечто экстраординарное, или явившаяся особа весьма экстравагантна в своих пристрастиях к острым впечатлениям. Интересно, в чём я был прав, утверждая
это? Приглашай, Седа-джан, эту во всяком случае
отважную незнакомку.
С этими словами Арсений встал и направился,
чтобы встретить незнакомку. Но не успев сделать
и пары шагов, остановился и замер в некой оторопи. В комнату вошло нечто невообразимое. Это
было юное существо женского пола. То, что раньше могло быть изящным платьем, ныне превратилось то ли в тунику, то ли в ретро пляжный кос-
64
тюм, плотно обтягивающем худощавую подростковую фигуру. На её голове было жёлтое полотенце, видно, предложенное сердобольной Седой. Изпод этой своеобразной чалмы настороженно таращились огромные зелёные глазища. Вошедшая
пыталась что-то ему сказать, но не могла, лишь
мелкая дрожь то и дело пробегала по её мокрой
фигурке.
— Седа,— взревел Арсений, — забирай эту Пиаф, то есть этого несчастного воробушка. Немедленно организуй ей горячую ванну, одень во чтонибудь подходящее. Дай, например, мой халат ...
Напои чаем, угости вкусненьким, успокой и приласкай... А там — через час другой... Ну как пойдёт... Поговорим.
Вбежавшая на его крик Седа увела несчастную,
а Арсений ещё некоторое время стоял и смотрел
на мокрое пятно, что оставила после себя его незадачливая визитёрша.
Через достаточно продолжительное время он и
его неожиданная посетительница уже сидели за
чайным столиком у зажжённого камина. Арсений,
проникнувшись сочувствием к пострадавшей от
стихии девушке и решив создать для неё в гостиной максимальный комфорт, успел за это время не
только зажечь камин, но и положить в кресло
плед, в который предложил ей закутаться, как
только Седа вновь привела её. Но гостья от него
отказалась, заявив, что горящий камин в конце
65
июня — это круто, а вот плед — это полный треш.
«Треш так треш», — слегка улыбнувшись, согласился Аркадий, услышав это новомодное слово из
молодёжного сленга.
— Но надеюсь, от нескольких глотков горячего
глинтвейна вы всё же не откажетесь. Или это будет для вас зашквар? Так, кажется, у вас именуется всякая неприемлемая жуть?
— Нет, от этого напитка я не смогу отказаться,
тем более, что у вас на столе вижу мустаччьоли. Я
уж не помню, когда ела это итальянское печенье в
последний раз.
— Уж не знаю, к сожалению или нет, видимо,
ромбовидная форма этого лакомства вас попутала,
это никак не мустаччьоли, а восточная сладость
под названием пахлава, коронное блюдо моей несравненной Седы-джан. К глинтвейну это печенье
тоже в масть. Так что угощайтесь и получите торч.
И, если угодно, предайтесь чилу в объятиях этого
кресла в отсветах каминного пламени. Надеюсь, я
правильно употребил эти два слова из вашего молодёжного словотворчества.
— Это полный отпад, когда бумеры начинают
юзать молодежные слова. Совершенный отстой,
короче говоря. Ладно, оставим эти лингвистические экзерсисы. Я чувствую, что теперь смогу изложить вам цель моего прихода к вам. Но для начала, cum incipere, как говорили древние латиняне... Не удивляйтесь, перед вами всё же студентка
66
второго курса лингвистического университета, могу ввернуть что-нибудь эдакое. Так вот для начала
хотела бы вас спросить: «Что вы знаете о Шан-Гирее?»
— О каком из них вам хотелось узнать? О Павле Петровиче? Или об Акиме Павловиче (старшем)? Или об Акиме Шангирее младшем? А ещё
есть прекрасные дамы из этого рода — Мария
Акимовна и Евгения Акимовна.
Тут Арсений покинул своё кресло, пересёк комнату и некоторое время постоял у окна, вглядываясь в происходящее за ним. Биполярное расстройство природы обернулось умиротворением: небо
просветлело, сквозь разрывы туч на улицу лился
благодатный солнечный свет, лишь потоки дождевой воды вдоль бордюров да матовые глазницы
луж с лопающимися пузырями напоминали о природном катаклизме, который недавно буйствовал
на этих уличных подмостках. Чувствуя, что его
молчание затянулось, повернулся к девушке и
продолжил с лёгкой иронией:
— Увертюра действия, которое началось с вашего появления здесь, по моему мнению, не задалась. И не имеет смысла выяснять почему. Поэтому давайте поступим следующим образом: я задаю вопросы, а вы отвечаете. Вопрос первый: кто
вы такая? Вопрос второй: какая причина заставила
вас пренебречь напастями этой премерзкой погоды и явиться сюда явно за моей помощью? Вопрос
67
третий: на что вы рассчитываете в моём лице,
зная, что я частный сыщик, а не специалист по
дворянской генеалогии?
— О себе так о себе. Я уже сказала, что учусь в
лингвистическом университете. Меня зовут Полина Алексеевна Суходолова. Мне 19 лет. Живу,
вернее, снимаю квартиру на Теплосерной в старом
фонде в двухэтажном здании, расположенном недалеко от трамвайного поворота на посёлок Горячеводск. Там, где находится мост через Подкумок.
Вы, наверно, знаете этот район, не так ли?
Улица Теплосерная. Пятигорск
68
— Более чем. Это ведь бывшая часть Георгиевского тракта и Солдатской, или Кабардинской,
слободы. Именно там с середины XIX века стали
возводить доходные дома, большинство из которых хорошо сохранилось до наших дней. В одном
из них, видимо, вы сейчас проживаете. И ещё мне
тут припомнилось, что в доме под номером пять
по этой же улице когда-то проживал мэтр серебряного века поэт Валерий Брюсов. Это, очевидно,
недалеко от вашего дома?
— Нет, я живу значительно дальше. И об упомянутом факте ничего не слышала. Но обязательно пройдусь до этого строения, если звёзды сложатся в мою пользу..., сказав это, девушка напряглась и как–то опасливо оглянулась.
— Разговоры разговорами, а вы Полина, я чувствую, всё ещё чего-то опасаетесь. Не так ли?
— Как бы так... Но думаю, что мне пора всё же
перейти к сути моего визита к вам. А то разговор
идёт о том, о сём, а меня не покидает мысль, что
вокруг меня происходит что-то странное, пугающее меня.
В этой квартире я проживаю уже три месяца.
Но хорошо познакомилась только с соседом, что
обитает в квартире на том же этаже, что и я. Его
зовут Архип Кузьмич Бридихин. Это пожилой человек лет семидесяти. Пенсионер, ведущий активный образ жизни. Географ по образованию, он последние несколько десятков лет занимался краеве-
69
дением, специализируясь на истории Пятигорска и
его окрестностей. Работал в краеведческом музее,
написал две книги: одну по истории архитектуры
нашего города, а другая была посвящена истории
религиозных обществ в Пятигорске. Выбор темы
последней работы был не случаен. Ведь он сам исповедует христоверование, это такое религиозное
направление, приверженцев которого именуют
«хлыстами». Мне любопытно было захаживать к
нему, отвечая на его приглашения на вечерние посиделки за чашкой кофе. Надо сказать, он варил
удивительно ароматный кофе. Я с интересом разглядывала то, что находилось в его кабинете: старинные книги, картины, иконы и несколько старинных гобеленов с изображением эпизодов колонизации Северного Кавказа. Особенно увлекательно было рассматривать карты, датируемые XIX веком. Но больше всего меня восхищала его коллекция почтовых открыток с изображением Пятигорска, Кисловодска и Железноводска до революционного периода.
Я, как могла, помогала ему в быту: ходила за
покупками, иногда производила уборку квартиры,
несмотря на все его протесты, Время от времени
приглашала к себе на обед. Приходя на них, он
всегда приносил что-нибудь в качестве презента.
У него есть семья дальних родственников, но они
живут в Ессентуках, так что помощи от не приходилось ждать. Всё шло своим чередом. И я никак
70
не могла подумать, что знакомство с этим милейшим стариком обернётся для меня такими волнениями. Всё началось с того, что он как-то пришёл
ко мне, сказав в дверях: "Мне нужно посоветоваться со тобой. И это не терпит отлагательства".
Он даже отказался от вкуснейшего бисквита, купленного в моей любимой кондитерской «Эрмитаж». Из его сбивчивого рассказа я поняла, что несколько лет тому назад ему была передана на
хранение часть архива Петра Лордугина, который
был в 80-е годы XIX века видной персоной в среде
христоверцев. В пятигорском некрополе находится его захоронение. В последние годы по какой-то
причине оно стало культовым объектом группы
местных панков. Именно они стали донимать Архипа Кузьмича настойчивыми просьбами передать
им этот архив. Письма, телефонные звонки, подкарауливание в непосредственной близости от места
проживания — всё это измучило Архипа Кузьмича. И по его словам, сильно повлияло на здоровье.
Когда я спросила, почему он не обратится в полицию, то сосед сказал:
— Я этого сделать никак не могу. Ведь в таком
случае власти узнают, где хранится этот злополучный архив. Но я знаю, что нужно сделать. Этот архив надо тайно переправить в Екатеринбург одному доверенному лицу. Но дело в том, что мне
нельзя этим заняться: ведь за мной эти супостаты
следят. Поэтому я очень рассчитывает на тебя.
71
Не буду рассказывать, как мне удалось провернуть эту операцию. Но поставленная цель была
достигнута. Но было ещё одно. В день последней
отправки мой сосед преподнёс мне ещё один сюрприз. Вечером он пригласил меня отметить успешное завершение предпринятой нами тайной операции. Наш праздничная посиделка уже шла к завершению, когда он протянул мне небольшой пакет с
просьбой хранить у себя до лучших времён: у него
на душе не спокойно:
— Хоть я и оповестил этих лихоимцев, что требуемый ими архив Лордугина отослан далеко от
здешних мест, дабы их не смущать напрасными
надеждами, они не успокоятся. Да и правы будут.
Толику этого архива я всё же оставил себе. Малую
часть, но какую!
И тут он мне поведал, что этот злосчастный архив Лордугин сам не создавал, а получил его после кончины в 1886 году «живого бога» Порфирия
Копылова, видного деятеля хлыстовского движения «Старый Израиль». Со слов Архипа Кузьмича,
этот религиозный деятель, обретаясь в Москве,
был вхож в дом Арсентьевых, где каким-то образом заполучил несколько писем Михаила Лермонтова к Акиму Шан-Гирею. Эти письма потом оказались в Пятигорске в архиве Лордугина. Именно
они и находились в тот вечер в пакете, который
мой сосед хотел передать мне на ответственное
хранение. Ко всему уже сказанному Архип Кузь-
72
мич добавил, что он не отправил эти письма вместе с другими материалами архива Копылова-Лордугина по двум соображениям. Во-первых, эти
письма, как не имеющие никакого отношения к
религиозному содержанию этого архива, могли
быть изъятыми новыми хранителями. Дальнейшая
их судьба в таком случае могла быть с самыми нежелательными последствиями. Во-вторых, письма
эти имели не только значительную культурную
ценность, но и материальную. На аукционе в Москве за них можно было бы получить весьма значительную денежную сумму. А ему, пенсионеру,
всё труднее и труднее было сводить концы с концами. Он понимал, что его меркантильность имеет
крайне сомнительное качество, но сама жизнь вынудила его играть по таким правилам. При том он
надеялся, что эти письма каким-то образом всё же
найдут своё место в уже известном эпистолярном
наследии великого поэта. Я не стала упрекать Архипа Кузьмича за намерение неблаговидным образом обойтись с письмами Михаила Юрьевича и не
предложила передать их Лермонтовскому музею в
Пятигорске. Мне было не этого. Я была в совершенном потрясении. Мне, студентке филологического факультета, представилась возможность
держать в руках переписку Лермонтова, письма,
написанные им в 1839 году в Петербурге, как я потом выяснила.
— Так вы приняли его весьма щекотливое
73
предложение? И потом прочитали эти бесценные
письма. Ведь, как мне известно, сохранилось не
так уж много писем Лермонтова. Что-то чуть более пятидесяти, не так ли?
— Если уж быть точными, то 54, а последнее,
что было найдено в наше время, стало известно
читающей публике в 1948 году. Представляете, какую редкость я тогда держала в руках?! И что я
чувствовала в тот момент?
— Потрясающе! Я понимаю, что вам будет
трудно воспроизвести содержание этих посланий.
И всё же... Но хоть что-нибудь на затравку моего
любопытства вы можете мне рассказать об этом?
— Хоть это лежит вне цели моего посещения
вашего бюро, я постараюсь кое-что припомнить из
этих четырёх писем. Первое, что нужно заметить,
они все написаны в 1839 году и адресованы Акиму
Павловичу Шан-Гирею, троюродному брату и
близкому другу поэта. К тому же Аким Павлович
был одним из немногих, кого Лермонтов знакомил со своими писательскими замыслами.
— Полина Алексеевна, милая. Извините, что
перебиваю вас. Но я, кажется, дал понять ранее,
что хорошо осведомлён об обстоятельствах как
жизни Лермонтова, так и об его окружении. Так
что давайте перейдём к письмам поэта. Резюмирую: время написания 1839 год, адресат Аким
Павлович, старший. Чем же делится Михаил Юрьевич с родственником, каких тем касается, что со-
74
общает о своём творчестве? Последнее представляет для меня наивысший интерес. Как мне помнится, он в это время работал над романом «Герой
нашего времени».
— Извините, подвела студенческая привычка
рассказывать всё, что знаешь. Эдакое недержание
знаний, извините за каламбур. Итак, письма и
только письма. Прежде всего поэт в них сообщает
о событиях, которые он пережил. Иногда пускаясь
при этом в достаточно ироничные комментарии к
ним. Лишь в предпоследнем по дате письме он пишет о неких отзывах на повесть «Фаталист». Мне
было интересно читать его соображения о тяге к
смерти, об игре со смертью, о таинствах смерти.
Из событий, им интерпретируемых, мне запомнились следующие:
— свадьба А. Г. Столыпина в присутствии императорской семьи;
— чтение «Демона» при дворе;
— встреча со Святославом Раевским, возвратившимся из ссылки за участие в декабристском
движении;
— неожиданная смерть Александра Одоевского
в Сочи;
— примирение с Софьей Карамзиной из-за эпизода со стихами;
— чтение отрывков из «Героя нашего времени»
у Карамзиных;
— высочайший указ о производстве корнета
75
Лермонтова в поручики.
Вот такие основные моменты из этой переписки я попыталась изложить в хронологическом порядке по мере их появления в текстах данных писем.
— Вы, право, разочаровали меня. Ведь мне интересно не о чём пишет наш поэт, а что он пишет.
Его смыслы, идеи и чувства — вот что представляет интерес для меня, а не фактография его жизни, нашедшая отражение в письмах.
— Ничего поделать не могу, тем более что я дала слово не распространяться о содержании этих
писем. К тому ж они сейчас не у меня.
— Но вы же сказали, что согласились принять
на хранение эти письма. Я ничего не путаю?
— Всё верно, согласилась. Но прочитав их, поняла, что не устою перед искушением дать почитать их близким мне людям. И я возвратила письма Архипу Кузьмичу с извинениями. Он обиделся,
даже перестал общаться со мной, но тут пошла череда событий, которые в конце концов привели
меня к вам. Дело в том, что эти письма пропали
самым непостижимым образом.
Из дальнейшего весьма сбивчивого её рассказа
Арсений уяснил следующий ход событий. Через
несколько дней после описанной здесь размолвки
Архип Кузьмич вечеру неожиданно позвонил в
дверь своей соседки. Вид его сильно обеспокоил
Полину. Побледневший, осунувшийся и, казалось,
76
ставшей меньше ростом. На её вопрос, что случилось и не заболел ли он, никоим образом не ответил и прошёл в комнату, вернее, не прошёл, а проскользнул, издавая какие-то невнятные звуки. Сел
за стол и попросил стакан горячего чаю. Полина
вскорости принесла ему стакан горячего напитка в
мельхиоровом подстаканнике. Когда-то Архип
Кузьмич на заре их знакомства принёс этот подстаканник в её дом, заявив, что он пьёт только из
подстаканников. Их у него два. Один остался у него дома, а другой будет его ждать здесь.
Получив чай, пить не стал, а обхватил подстаканник ладонями, как бы стараясь насладиться его
теплом. Молчание затягивалось, но девушка терпеливо ждала, когда старик совладеет с собой. Наконец, Архип Кузьмич решительным жестом отодвинул от себя подстаканник и начал слабым голосом рассказывать о своих злоключениях в последние несколько дней. Из сказанного им Полина
поняла, что со стариком и вокруг него творится
явно что-то неладное. Началось это с того, что, отходя вечером ко сну, он стал быстрее засыпать, чего раньше не было: проходило не менее часа, пока
Морфей не пускал его в свои чертоги. Но сон, в
который он стал погружаться в последнее время,
был каким-то зыбким, неглубоким, какое-то сплетение яви и неясных видений. Просыпаясь, он никак не мог отделаться от мысли, что во время этих
сновидений он то и дело чувствовал присутствие в
77
спальне какого-то человека: тот двигался, издавал
невнятный шум, а иногда наклонялся над ним. Но
ещё больше его обеспокоили обнаруженные факты нахождения в его отсутствии постороннего лица: некоторые предметы находились не на своих
прежних местах. Особенно это было заметно по
книжному шкафу, где менялось расположение отдельных изданий. А ещё ему казалось, что в квартире появился посторонний почти неуловимый запах то ли табака, то ли одеколона. Полина, конечно, поинтересовалась, на месте ли пакет с письмами поэта. И высказала соображение, что неизвестный, если он только был, ищет именно их. На что
Архип Кузьмич сообщил, что драгоценный пакет
находится в надёжном месте. «Ибо нет более безопасного места, чем моё стариковское тело», —
заявил, слабо улыбаясь, сосед. И заметив недоумение Полины, добавил: «Я его пристроил к изнаночной стороне моей нательной рубахи со стороны спины. Он теперь со мной денно и нощно». «И
долго он будет находиться в этом схроне?» — поинтересовалась девушка. «Не будем загадывать,
как будет так и будет», — уклончиво ответствовал
старик.
Но судьбе было угодно вмешаться в это фаталистическое предположение, сделанное в духе Вукича из повести Лермонтова «Фаталист». Вечером
следующего дня Архип Кузьмич позвонил Полине
и попросил вызвать скорую помощь: что-то у него
78
нелады с сердцем, а также настоял на том, чтобы
та немедленно зашла к нему, желательно до приезда врачей. Девушка, вызвав скорую, мигом явилась к нему. Начала вокруг него суетиться, но тот
остановил её, сказав, что его скорее всего заберут
в больницу. А посему он вновь просит её взять на
временное хранение эти письма, хотя бы до возвращения из больницы. Полине ничего не оставалось делать, как согласиться.
С сердцем, как показали обследования в больнице, у Архипа Кузьмича всё обстояло серьёзно.
Поэтому через три дня ему сделали стентирование. Операция прошла успешно, и его стали готовить к выписке. Однако домой ему было не суждено скоро вернуться. Он должен был пройти трёхнедельный курс в реабилитационном центре, что
находится в Теберде. Горный воздух и природа
должны были вернуть его к активной здоровой
жизни.
Но злоключения с письмами продолжались. Через день после отправки соседа в больницу Полина, вернувшись домой после лекций в институте,
обратила внимание, что её домашние тапочки,
сброшенные ею прямо перед входной дверью,
вдруг оказались около самой стены. Создалось
впечатление, что кто-то машинально отбросил их
туда пинком ноги. На следующий день было и того больше. Памятуя о первом случае, она поставила таинственному пришельцу ловушку — накапа-
79
ла в коридорчике перед входной дверью несколько капель бесцветного глицерина для рук. Результат оказался огорчительным: капли на следующий
день были растоптаны. Бросилась к тайнику, где
она спрятала письма, уловка Архипа Кузьмича по
их прятанию никак ей не подходила — ну нет у
неё исподних рубах. Поэтому она спрятала эту реликвию в новой фритюрнице. Её ей вручили как
самому активному игроку победившей команды в
университетском первенстве игры «Что, Где, Когда». Ни разу не бывший в пользовании сей агрегат находился на кухне и временно служил подставкой под вазу с белой с розой, изрядно увядшей, но не выбрасываемой по причине занятости
хозяйки. В прошлый раз письма были на месте, лежали на дне ковша под инструкцией пользования.
Но в этот раз их там не было. Кляня себя на чём
свет стоит за свою вопиющую бестолковость: ведь
было предупреждение, и чего заморачиваться с
ловушками, надо было носить их с собой, или ещё
что-то придумать. Ан нет. Ловушку исхитрилась
придумать, а письма не уберегла. Рухнула на табурет и даже заплакала от горя и бессилия. Да и что
она теперь скажет своему старику. Ведь эта жуткая новость просто его подкосит.
— Вот почему я здесь, — закончила своё повествование Полина. — Вся надежда на вас.
— Вот как всё обернулось, — в задумчивости
проговорил Арсений.
80
— Вы мне сможете помочь?
— Ну, не знаю...
— Да вы не сомневайтесь, — перебила его девушка, по-своему поняв некоторое замешательство сыщика. — Мы вам заплатим, у Архипа Петровича есть сбережения, да и я располагаю приличной суммой — наследство от одного из родственников. Так что это пусть вас это не беспокоит.
— Заплатите, оно, конечно, заплатите. Кто бы
сомневался. Дело в другом: у меня почти нет информации для начала расследования. Одни вопросы. Скажем вот такие:
— Кому и зачем понадобились эти письма?
— Как неизвестные лица узнали, что письма не
были отправлены вместе со всем архивом в Екатеринбург?
— Были ли у злоумышленника ключи от ваших
квартир, или он пользовался отмычкой, что требует особых инструментов и навыков? И в заключение хочу ещё раз удостовериться, что вы или ваш
сосед никому не рассказывали об этих письмах.
Получив клятвенное заверение в том, что она
этого не делала и что уверена, что Кузьма Петрович никак не мог так поступить, Арсений предложил Полине явиться к нему через три дня.
— А сейчас у меня есть ещё неотложные дела,
и вам пора уходить. Тем более что погода опять
впала в милость ко всему живому: щедро одаривая
всех солнцем и теплом. Как там у Ивана Сурико-
81
ва:
Гром отгремел, прошла гроза, —
И в выси светло-голубой
Прозрачней смотрят небеса, —
И на смоченной мостовой
Всё громче грохот колеса.
Открыты окна по домам —
Весенний воздух свеж и чист;
Куда ни взглянешь, тут и там
Блестит дождём омытый лист.
У нас на дворе почти середина лета, а не весна,
о которой упоминает этот поэт в своих хрестоматийных строках, но, надеюсь, вы, выйдя на улицу,
получите не меньшее удовольствие, чем лирический персонаж этого произведения. Правда на
проспекте будет грохот колёс не конных экипажей, а трамвая, что повезёт вас на вашу Теплосерную.
После расставания с Полиной Арсений попросил Седу связаться с руководителями дома-музея
Лермонтова, городского краеведческого музея и
центрального туристического бюро города и договориться о его встрече с ними в следующие деньдва. Арсений, в первую очередь, решил в этих учреждениях узнать, не проявлял кто-либо интерес к
эпистолярному наследию Михаила Лермонтова.
В условленное время эти встречи состоялись
Но они ничего не дали полезного. Лишь один из
82
сотрудников музея сообщил, что несколько лет тому назад экспозиции музея рассматривал один из
потомков Николая Мартынова, соперника Лермонтова на той роковой дуэли. Письмами Лермонтова не интересовался, но запомнился занимательным рассказом о дуэли, которая состоялась в 1881
году. На ней сошлись не просто однофамильцы
участников дуэли 1841 года, но и прямые их потомки — племянник поэта — Михаил Лермонтов
и старший сын убийцы поэта — Анатолий Мартынов. Примечательно, что одним из секундантов на
этой дуэли оказался старший сын Александра
Пушкина — тоже Александр, бывший тогда в чине генерал-майора. В результате поединка этот
родственник Лермонтова получил тяжёлое ранение в голову, после которого всю жизнь носил повязку на глазу.