Если б один Борька его беспокоил и никто другой, никто из чужих не лез бы в его жизнь, как в дом: залезут и перевернут в нем все верх дном - никто не мешал ему жить. Но обязательно находился тот, мысль о котором мучила его, сам факт, что он есть, мотал нервы, изводил всю душу, и вообще Туренин волновался по любому поводу, и тогда ходил по дому, не находя себе места, сядет, встанет, возьмет книжку и все ему не так. Борькины фокусы, присоединим сюда же его друзей, нередко вызывали у него припадки бешенства, но им, считая их своими, он прощал. Чужим же он ничего не извинял.
В тот день в больнице, в коридоре отделения реанимации он разговаривал с дежурным врачом: Борьке зашили голову. «Хорошо», - сказал он. Тогда тот, мол, у нас плохо с лекарствами и «ну, хоть что-то, хоть подгузники». «Он не встает?" - спросил Туренин. "Ну, вообще-то, да",– тот. "Тогда зачем?» - Туренин. Врач молодой, красивое лицо, и когда говорил, умел расположить к себе, но то, что он напирал на жалость, Туренину не понравилось, и он не изменил своего решения о том, что никаких денег.
Туренин и ругал, и толкал в спину, когда гнал со двора Кешу – Борькиного друга, и все же при каждой новой встрече с ним ему улыбался и жал предупредительно протянутую руку. Рука у того узкая и холодная. Он высокий и тощий, кожа и кости, кожа натянута на кости, как на обручи барабана, как у больного туберкулезом, одетый чисто. Ему за сорок. Он жил с Раей. Она старше его на десять лет. Невысокая, неполная, имела вид спившейся, затасканной, с болезненным пристрастием к яркой косметике, в общем, несчастной женщины. Туренин был у них дома: ветхая застекленная веранда, затем комнатка, которая была и прихожей, и кухней, из нее через проем в стене, где по замыслу хозяйки должна быть арка, обещанная Борькой и уже начатая им, и это именно то дело, по какому Кеша последнее время ходил к нему, тут же можно попасть в большую комнату. Он заглянул туда. Там был полный пошлый бедлам: двуспальная кровать, на ней несвежая разобранная постель, у стены плательный шкаф, одна дверца открыта, на ней на плечиках женский пиджак, на стуле белье, на столе утюг, грязные тарелки, прозрачная бутылка 0,7 литра, две коньячные рюмки.
Разговаривая с ним, Туренин заметил, что Рая смотрит на них и улыбается. Речь шла о пустяках, о глупости, и Кеша тут ничем не отличился, но было видно, что она, какой он ни есть ничтожный, лентяй и алкоголик, да и внешне не красавец, гордится им.
Рая гордилась Кешей. Он знал об этом, и это знание окрыляло его.
К тому же, он – не совсем дурак, он не такой дурак, как Борька. Он работал. У него были деньги. Часто можно было видеть, как он идет и у него на хвосте его приятели. Но Туренин не знал их. Они были на той стадии падения, что и показываться с ними стыдно. Но он поднял их с вонючих матрасов, через темную сырую комнату мимо грязного стола, где перевернутый табурет и на вешалке серая куртка, как грязная тень, вытащил во двор из каких-то забытых полуразрушенных хат и теперь водил с ними хороводы по городу.
Его приятелей он не знал. Они же его знали и глупо улыбались при встрече с ним. «Где-то, где я видел это лицо?», - говорил про себя Туренин. Но никогда они с ним не заговаривали: боялись или, может, он существовал для них только в пределах дома, где жил Борька.
Там они были смелыми, как Сережа Миколенко. «Боря, он мне надоел! И скажи ему, чтоб не тыкал мне свою руку! И вообще, он доиграется! Я или сам его убью, или денег дам, чтоб убили!» - уже не выдержав, кричал Туренин. Борька молчал.
Он был далек от мысли, что это место заколдованное, что сюда, например, на чердак подложили яйцо. Если и была здесь ведьма, то она – Борька. Туренин себя успокаивал, что это, так сказать, фигура речи, преувеличение, и жалел, жалел его, когда видел, как тот мучается после пьянки. Тот лежал на кровати, натянув одеяло под шею. «Ты заболел?» - Вместо слова царапающий звук из открытого рта. Он догадывался, что «да». Тогда он повторял вопрос: «Ты заболел?» «Да», - теперь было слышно, что «да». «Что у тебя болит?» - опять спрашивал его он. И так уже много лет, десятилетий.
Когда Борька был пьяным, он его не жалел.
Выйдя из больницы, возле аптеки он увидел одного из Кешиной свиты, совершенно опустившийся. Если б тот не поднес руку к голове, взяв под козырек, Туренин ни за что не остановился бы. Он высокий, лет сорок, не больше, но это если сделать скидку на невозможные условия, в которых он жил, о чем кричали рваные места, дыры на одежде, на одутловатое лицо, причина известная, это не ботокс. «Извини, не могу вспомнить. Кто ты? - замявшись, спросил он. – Чего ты лыбишься?» «Как Боря?» - спросил он. «Как? Боря в своем стиле», - ответил Туренин. «А я тебя знаю. Ты с Кешей… Тебя зовут?» - вспоминая, заметил он. «Игорь», - подсказал ему тот. И здесь Туренину стало любопытно, что он здесь делает: «Ты здесь живешь?» И дальше: «Где? На улице?» Тот весело кивнул. Опять: «Ты сегодня ел?» «Да. Вот пятьдесят гривен заработал. Коробку с вещами поднес», - ответил тот. «Ну, что ж, - думал Туренин, когда шел на остановку. - Мне никто не предложит донести коробку , никто не даст денег». И такая зависть его тут взяла, что не Игоря он пожалел, хотя надо было его (на улице снега по колено, мороз, тот где-то там в подъезде, если не выгонят), а себя, и почему, мол, я должен нянчить Борьку, почему меня никто не нянчит.
Для него чужими были Галина Яковлевна и Иван Петрович Синеликие, особенно после случая, после которого, только что не так, какая-то мелочь, которой в другой раз он не придал бы никакого значения, он тут же расстраивался и у него начинал жечь огнем левый бок.