Глава пятая.
Никита Андреевич проснулся, когда было еще темно. Спал он спокойно, и на душе у него было легко, несмотря на вчерашнюю неудачу, и, видимо, поэтому к нему пришла счастливая мысль: «А не съездить ли мне в Ясную Поляну, к Льву Николаевичу? Ведь он обязательно должен помнить ту нашу встречу в Старогладковской, когда полковник называл его Лёвушкой, а меня – Никитушкой. Расскажу ему про себя и про то, что задумал я написать книгу о своей жизни. Авось, не прогонит. А вот поможет ли мне с книгой, не знаю. Небось, занят он сейчас своим собственным сочинительством».
Как обычно, прошел босиком до окна и взглянул во двор. Несмотря на то, что еще не развиднелось, было заметно, что сугробов стало больше, и елки стали совсем белыми.
«Вот и ладно, - подумал граф. – Велю Авдотье сани заложить, а она меня мигом до станции домчит. Завтра утром буду в Москве, а оттуда до Тулы совсем ничего».
Времени до дневного поезда было еще много, да и Осипа будить не хотелось, и поэтому он залез под одеяло и задремал.
И приснился ему хороший сон. Будто входит он в дом графа Толстого, который хорошо знал по снимкам в журналах, просит лакея доложить о нем хозяину, и тот открывает дверь в покои и, стукнув посохом о пол, кричит: «Граф Никита Андреевич Левицкий, собственной персоной!»
И выходит из покоев Лев Николаевич Толстой, молодой и узколицый, каким видел его Никита Андреевич на Кавказе. И даже форма на нем та же самая, юнкерская. И спрашивает он строго: «Так вы никому не рассказывали про чеченский набег, о котором я вам говорил давеча?».
Когда он проснулся во второй раз, то увидел Осипа, который сидел у печи с открытой дверцей и совал туда поленья березовых дров.
- Не загорятся дрова-то, - сказал Левицкий. – Сырые они и огромные. Сними-ка со стены вон ту турецкую саблю, да настрогай ею лучины.
- А она, небось, тяжелая? – спросил Осип.
- Да нелегка будет. Фунтов пять в ней будет.
- Тогда я и сам справлюсь, без вашей саблюки. Книжек французских теперь у нас много. А они горячо горят, прямо как порох.
- Хорошо, заканчивай с печью да собери мне чемодан с моим парадным костюмом и бельем на неделю. А потом скажи Авдотье, чтобы запрягла в новые сани пару коней, что для выезда у нас остались. На станцию мне надо к дневному поезду поспеть.
- Куда вы в такую метель лыжи-то навострили? Сегодня деревенские мужики дров нам подвезут, тепло в доме будет. Тепло – в дом, а вы из дома.
- В Москву мне надо, Иосиф. Хочу повидаться со своими сослуживцами. Чай, лет десять не виделись, а кое с кем и того боле.
- Жаль, что у меня ноги почти не ходят, а то бы я тоже с вами с вами поехал. Я ведь с вашими товарищами – офицерами не раз вместе в окопах прятался.
Никита Андреевич тоже пожалел об этом: Осип прошел с ним почти все военные походы, и его сослуживцы любили усердного слугу за заботу обо всех, кто делил с его барином тяготы войны.
Выехал он сразу после завтрака, а к полудню уже был на станции, взял билет в вагон первого класса, а через час и поезд подошел.
В уютном купе с обитыми голубым бархатом полками граф оказался один. С час он просидел у окна, наблюдая, как медленно проплывают мимо дремучие вологодские леса, запорошенные снегом, потом переоделся, и в халате прилег на полку, достав из чемодана томик сочинений Толстого.
Он вспомнил, что прочел из повести «Детство» лишь одно предложение и, найдя нужное место, прочел опять-таки всего несколько строк:
«Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший на дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову. Я высунул нос из-под одеяла, остановил рукою образок, который продолжал качаться, скинул убитую муху на пол и хотя заспанными, но сердитыми глазами окинул Карла Иваныча».
И, прочитав это, он вдруг понял, насколько он был счастливее Николеньки Иртеньева оттого, что его будила мама.
Она целовала его, еще спящего, в щечку, он открывал глаза и видел перед собой её широкое улыбающееся лицо с добрыми глазами.
- Просыпайся, Никитушка, - говорила она, ласково окая, - хватит спать-то. Сейчас Дарьюшка тебе парного молока принесет, выпьешь и можешь еще с часок в постельке полежать, понежиться.
Он страшно не любил парного молока, но выпивал целую кружку, потому что об этом просила его мама.
Потом говорил ей:
- Мама, не уходи, посиди рядом, а я еще посплю.
- Конечно, не уйду, - смеялась она. - Куда мне уходить-то, коли в доме мы с тобой двое остались…
«А детство-то мое было потеплее, чем у Николеньки, то бишь, у Лёвушки Толстого – подумал Никита Андреевич, отложив книгу на столик в изголовье. – Жаль, что написать я об этом я не могу так, как он. Ничего, вот приеду к нему в Ясную Поляну, граф меня живо этому делу обучит».
С это благой мыслью он и заснул под мерный стук колес
Проснулся он, когда уже развиднелось, и сразу увидел в окне вагона красивый собор на взгорке.
«Сергиев Посад, - подумал он. – Значит, и до Москвы совсем недалеко».
Умывшись и переодевшись, уложил чемодан и с волнением стал ожидать, когда поезд въедет в Москву, которую он любил больше, чем Санкт- Петербург за истинно русскую её красоту.
И сердце у него забилось чаще, кода увидел вдалеке шпиль Ярославского вокзала.
В Москве тоже выпал снег, но морозов еще не было, и по мостовой Каланчеевской площади бежали ручьи.
Никита Андреевич намеревался взять здесь извозчика, чтобы переехать на Курско-Нижегородский вокзал, но в это время мимо него промчался мальчишка – продавец газет, громко крича:
- Скончался писатель граф Толстой! Читайте в «Русском слове» о смерти великого старца!
У Никиты Андреевича выпал из рук чемодан и, не слыша собственного крика, старик прохрипел:
- Мальчик, газету!
Он поднес к глазам влажный от растаявшего снега лист газеты и прочитал:
«АСТАПОВО. В 6 часов 5 мин. утра сегодня Толстой скончался. Угасал все тише и тише, и тише. Умер не сказав ни слова».
Никита Андреевич скомкал газету и бросил её в близстоящую урну, потом повернулся и пошел к зданию вокзала, на который только что приехал.
Никита Андреевич вернулся на извозчике к себе в поместье поздней ночью. Дом был тёмен, но в прихожей на первом этаже на полочке горела свечка.
Он взял её озябшей рукой и стал подниматься по лестнице, ощущая, как горячий воск капает на его пальцы.
В прихожей перед спальней в кресле спал Иосиф, закутанный в старый изорванный плед и в кроличьей шапке – ушанке на голове. На коленях у него лежала газета с портретом Толстого в траурной рамке.
Никита Андреевич не стал будить его, а тихонько прошел в комнату и, не раздеваясь, залез под одеяло на холодную постель.
«Человеку нельзя жить без тепла, - подумал он. – Без еды и прочих благ – можно, а без тепла – никак. И еще всегда помнить нужно, что тепло не только от печки идет. Бывает еще людское тепло, без которого жизнь наша тоже была бы невозможна. Вот умер человек, который весь мир своим словом утешал и согревал своей добротой, словно теплом, всех живущих в нём. Вот скоро и Иосиф, не дай Бог, помрёт, и останусь тогда я один на белом свете. И не знаю, как мне тогда жить в этом холодном доме… Без тепла…».