Часть четвертая
В Московском кадетском корпусе он узнал, что такое муштра, несправедливость командиров и доносы недоброжелателей. Не раз после пятисуточных отсидок на хлебе и воде по таким ложным доносам он страдал от голода и измены друзей, и Осип тайком откармливал Никиту пирожками с Охотного ряда, ворча: «Тоже мне, братья – дворяне…».
С тем же самым он столкнулся в армии, когда с отличием был выпущен из корпуса. в чине подпоручика и отправлен на Кавказ, где еще продолжались военные действия.. Потом была русско-турецкая война, на которой он уже командовал ротой, половина которой погибла в сражении на Шипке
Ещё после окончания кадетского корпуса Никита Андреевич женился гувернантке – француженке из соседнего имения князей Дондуковых, и началу русско-турецкой войны 1868-года у него уже было два сына, Андрей и Пётр. И, вернувшись с войны; он твердо решил: они никогда он станут военными, хотя это и шло вразрез с семейными традициями… Они стали дипломатами и служили сейчас в российских посольствах, один – в Японии, другой - в Голландии.
Но об этом ему думать не хотелось, он наслаждался воспоминаниями о детстве.
От этих дум его отвлёк грохот дров, брошенных Авдотьей у печки.
- Я, барин, договорилась с деревенскими, что теперь они нам будут дрова возить. Просят полтину за воз, но я еще поторгуюсь. Я сама не управлюсь с таким оброком. Протапливать печку с утра и на ночь еще смогу, а вот в лес за дровами съездить – это мне не под силу, на это целый день уйдет, а кто вам тогда обед приготовит и подаст? Свёкор уж больно стар стал, какой с него спрос?
- Возьми денег, сколько надо, в шкатулке, что на столе, - сказал Никита Андреевич, довольный тем, что вопрос с дровами так легко решился. – И ступай по своим делам, я сам растоплю.
Это тоже на него было не похоже, не приходилось ему самому печь топить. Но что-то случилось с ним за эти два дня, лишившее его прежних привычек и барских привилегий.
Он встал, накинул халат и, присев на низенький стульчик у печи, стал, не глядя на названия, рвать и бросать в неё старые журналы и книги. Потом набросал поверх них поленья потоньше и поджег бумагу. Пламя весело заплясало перед его глазами, в трубе загудело, и ему показалось, что в комнате сразу стало тепло, даже жарко, но через какие-то пять минут огонь утих и жерло печи смотрело на него темно и укоряюще, словно надсмехаясь над ним: «Плохой из тебя, барин, истопник вышел».
«Лучины бы настрогать, - подумал он. – Только вот чем?»
Он уже хотел кликнуть Осипа, чтобы тот ему принёс из кухни большой нож, но тут увидел висящий на ковре турецкий ятаган, взятый им в качестве трофея после победы в одном из боёв в Болгарии.
Лезвие, сделанное из дамасской стали, сохранило свою остроту, и Никита Андреевич без особых усилий настрогал вскоре горку сухих лучин. Вскоре в печи шумно запылал огонь, и граф улыбнулся. Не столько от удовольствия при виде этого огня, сколько от представившейся ему картины: старый и немощный вояка крошит поленья грозным оружием янычар.
«Лев Николаевич обязательно бы изобразил такую сцену, задумав писать роман о ветеранах, - подумал граф. – Он большой мастер по этой части. Опишет какую-либо небольшую деталь обстановки или нашего бытия, а сколько скрывается за нею мыслей …»
Он снова стал припоминать тот отрывок из «Детства», и тут же потянулась череда воспоминаний , с которыми не хотелось расставаться.
И это печальное нежелание уйти из прошлого заставило его покинуть тёплое место у печи и пройти к столу. Там он достал из стопки лист писчей бумаги и аккуратно вывел на нём первые слова книги о своём детстве:
«Родился я имении графов Левицких, под названием Глубокое, Вологодской губернии, двадцатого марта одна тысяча восемьсот тридцать второго года».
Несмотря на то, что это предложение показалось ему сухим и холодным для повествования о своём детстве, Никита Андреевич встал из-за стола довольным собой: было положено начало его первой книге, да еще какой – способной дать ему возможность почувствовать себя молодым и беззаботным!
Но дальше он писать не смог, потому что не знал, о чем. События дальнейшей жизни припоминались ему не в строгой их последовательности, а перескакивали друг через друга, словно играя в чехарду, и это вызывало у него раздражение и неуверенность в своих способностях.
«Нет, вероятно, у меня таланта, - грустно подумал он. – Обделила природа меня даром рассказывать людям о том, как прожил я долгую жизнь, чем гордился и о чём скорбел».
Он скомкал лист бумаги с написанным и бросил его под стол. И вспомнил, как недавно зашел по делам в уездную управу и услышал разговор о себе, нелицеприятный и даже жестокий.
Дожидаясь в приемной, когда освободится начальник, он услышал, как в соседней комнате переговариваются меж собой писари.
- Обделенный барин пришел, - произнес молодой голос, принадлежавший, как видно, недавнему гимназисту: уж больно грамотно и вычурно он выражался.
- Обделенный кем? – спросил другой голос, по-старчески хриплый.
- Не кем, а чем, - ответил первый. – Богатством и счастьем судьба его обделила, вот и ходит он теперь по управам, как побирушка, милости просит. А говорят, что он граф.
- Хорошо, что не князь, - хихикнул третий. – Не встречал я еще господ, которые из князи да в грязи.
Теперь засмеялись все, и Никита Андреевич, не выдержав этого, ушел, не дождавшись приема.
Потом вдруг снова припомнилось детство: он идет по аллее, волоча за собой игрушечную лошадку, и видит сбоку среди деревьев маму. Она стоит там, - в белом платье и розовой шляпке, - с каким-то офицером и смеётся. Да так весело и звонко, как он никогда не слышал.
«Почему она смеется? – удивляется он. – Ведь утром она плакала оттого, что от папы из армии давно не было писем, а сейчас смеется».
Затем всплыла в памяти картина битва на Шипке: умирающий от ран старый солдат в окопе и рвущиеся рядом снаряды. По склону горы наступают турецкие янычары, галдящие предсмертную молитву, а солдат держит его за рукав и говорит, захлебываясь кровью: «Ваше благородие…, отпишите в Тамбовскую губернию жене…, что жив я… Архип Ядыкин,… и здоров».
Так и просидел Никита Андреевич весь вечер за столом в теплой комнате, обуреваемый воспоминаниями, но книга, которую он задумал написать не продвинулась ни на шаг.
Осип принес ему чаю с ватрушками, оставшимися после поминок, но граф даже не притронулся к еде и лег спать только в первом часу ночи.
(окончание следует)