ВЕРЕВОЧКА
Памяти Е. Я. Котика
Варвара Панкратовна, которую на кафедре звали за глаза просто Варварой, несмотря на ее пятидесятилетний возраст, полная, начинающая седеть и никогда, даже зимой не надевающая шапки женщина, подбегала, запыхаясь, к воротам больницы, из которых в то же время выезжала машина «Скорой помощи». Сделав неловкий шаг, она поскользнулась, больно ударившись крестцом о лед, и ее ноги оказались в нескольких сантиметрах от задних колес машины.
- Кошмар, - пробормотала про себя Варвара и повернула голову в сторону корпуса номер один, где в дверях стояла фигура, держащая в руке тетрадку, полную недвусмысленных знаков «оп». Это была завуч кафедры.
Завуч отличалась пунктуальностью и неискоренимой тягой к тому, что она называла дисциплиной. Пробежать мимо незамеченной не было никой возможности, и это давало ощущение провинившейся школьницы, несмотря на их почти равный возраст. Варвара Панкратовна испытывала внутреннюю неприязнь к завучу не только из-за пресловутой тетрадки, предтечей выговоров, но и из-за принципиально разных взглядов на преподавание. Варвара была приверженцем старой медицинской школы, поклонницей Боткина, Захарьина и Гааза, и потому более всего верила в то, что знание далеко не всегда вписывалось в конкретную схему. Поэтому всей душой протестовала против введение в преподавание тестов, тренирующих к экзамену память, но полностью иссушающих мыслительный процесс. Она часто рассказывала студентам о том, что последней в цикле лекций Войно-Ясенецкого была лекция под названием «деревенская хирургия» ( а что, если вы оказались не в условиях идеальной клиники ). На занятиях Варвара Панкратовна никогда не просила повторять страницы все худеющих с годами учебников, и спрашивала так, что не подумав, ответить было очень трудно.
Однако она от всей души старалась помочь студенту выйти на правильный путь, задавая наводящие вопросы. Для многих студентов такого рода занятия были увлекательными, но для других совершенно неприемлемыми. Жалобы на Варвару были нередки. Так же она читала лекции. Старалась давать как можно меньше схем, использовать наглядные фотографии и говорить как можно больше сведений о подводных камнях диагностики. Она ценила тех студентов, которые инстинктивно стремились поправить подушку у тяжелобольного, а не выстраиваться чинно с руками за спиной в ожидании разбора случая в палате. Так что умная, энергичная, с мягким юмором и почти детским желанием идти в жизни против течения она не совсем приходилась ко двору на кафедре, и поэтому с удовольствием проводила занятия где-нибудь на выезде, например, в центре геронтологии.
В тот день Варвара хорошо представляла себе реакцию студентов, когда они войдут в палату, где среди прочих престарелых больных увидят прежде всего эту странную и нелюдимую старушку. Однако Варвара Панкратовна ничего не сказала перед дверью, предоставив развиваться событиям самим по себе.
Старушка, как всегда, неподвижно лежала в скомканной постели, и взгляд ее был прикован к тысячу раз завязанной и перевязанной бумажной веревке, чередующейся кое-где со старым замызганным бинтом. Веревка, поддерживаемая стульями, ограничивала некоторое пространство у кровати и затрудняла возможность подойти к больной. Безучастная ко всему окружающему, она угасала на больничной койке. Казалось, ни одна мысль не посещает ее, и под дешевым одеялом лежит лишь оболочка давно скончавшегося тела. Никто не интересовался ее прошлым, как и сотнями затерянных здесь жизней.
Однако, отрешенная от внешнего мира, старушка, наверное, все же видела перед собой отдельные эпизоды жизни, которые уходили в далекое прошлое: серые, изнуренные непосильной работой лица, серые ватники, растерзанные ее овчарками, и серый снег, притоптанный тысячами людей, выходивших на поверку.
Окончив осмотр и обратив внимание студентов на поверхностное дыхание больной, Варвара вышла за пределы ограждения под взглядом ее потускневших глаз, которые не допустили бы нарушения целостности веревки. Варвара Панкратовна внутренне оценила, с каким нетерпением, тактично ни о чем не спрашивая в палате, студенты ожидали конца обхода.
- А чтой-то за веревочка у этой, как ее ? – почти хором спросили они, оказавшись в кабинете.
- Это не веревочка. Это колючая проволока.
-?-?-?
- Эта больная нам известна давно, и лежит здесь уже тысячный раз. Ее мало кто навещает, и поэтому ее история, можно сказать, с пробелами, однако весьма впечатляет.
-Расскажите, расскажите…
- Занятие было готово к срыву, и все-таки Варвара не стала призывать к порядку, так как давно считала, что почти всякая болезнь имеет что-то общее с судьбой человека и что знание человеческой души для врача – самое главное. Все остальное – профессионализм, который зависит от воли и желания самого человека, в том числе врача. И Варвара начала историю Марфы, собранную по крохам из ее бреда, действий м воспоминаний редких посетителей.
…Это было в начале 40-х годов, когда лагеря в нашей стране не только не пустели, учитывая необходимость защищать Родину на фронтах, но, вопреки логике, впитывали в себя, как мокрый снег – воду, все большее и большее количество заключенных. Поток «шпионов» и «предателей» ширился стараниями граждан, еще гуляющих на свободе. По странному совпадению в число «шпионов» входили люди с неиссякаемым чувством юмора и страстным желанием выжить, в то время как свободноживущие граждане влачили тоскливую и полную страха жизнь. Однако юмор в лагерях охранниками не ценился, и каждая шутка могла стоить жизни, поэтому требовала изобретательности. Например, можно было организовать так, чтобы от имени барака к надзирателю обратился волжский немец, посаженный за свою национальность. И тогда с затаенным восторгом шеренга заключенных слышала на поверке: «Кас-спадин надс-сиратель…»
Заключенных было настолько много, что обычных мер устрашения не хватало, и к вооруженной охране давали специалистов с собаками ( тогда их еще не называли кинологами). Среди них стали появляться и женщины, не уступавшие в жестокости и жесткости мужчинам, и лишь немногим отличающиеся от них по внешности – широкоплечие, с коротким туловищем и узким тазом. Их голоса во многом напоминали хриплый лай их зубастых питомцев, и, мало сталкиваясь с человеческой речью, они ограничивались не только малым набором слов, включающих преимущественно команды, но и небольшим спектром чувств.
Однако мужчина есть мужчина, а женщина есть женщина, и однажды женское начало Марфы побороло в ней служебные обязанности. И под озлобленный хрип хорошо натасканных овчарок она стала тайно встречаться с уборщиком мусора. Она любила его и ненавидела. Ненавидела за скоропалительные встречи, за серый, пропахший отбросами, ватник, за свою шинель, которая оставалась на ней в самые счастливые минуты, за то, что однажды она поняла ужас своего положения, когда стала ненавидеть и еще не родившегося ребенка, настойчиво толкавшегося в эту никому не нужную жизнь. Она задыхалась, бегая с собаками, туго перевязанная ремнем, и ненавидела собак, к которым все труднее становилось наклоняться, и лагерное начальство, от которого с трудом удавалось скрывать то, что до конца скрыть невозможно.
И вот однажды на закате ее подняли винтовочные выстрелы с вышки. Шатаясь на слабеющих ногах, Марфа распахнула дверь псарни и сквозь пелену впервые выступивших на глазах слез увидела вдалеке так хорошо знакомую ей маленькую фигуру человека. Женщина есть женщина, а мужчина есть мужчина. Он верил, что ему ничто не грозит с этой стороны. Но, выдрессированная вместе с собаками, впитавшая в себя тепло псарни, которое получила в обмен на сырость барака, она подчинилась винтовочной команде беспрекословно. Медленно, как во сне, она спустила чудовище с цепи, а потом долго, до самого конца своей жизни, стояла на пороге, глядя, как фигуры собаки и человека слились воедино на фоне широкого края пурпурного солнца, которое никогда не согревало тундру.
Ребенок родился слишком рано, в ту же ночь. Он лежал, бездыханный, недалеко от клетки той собаки, что недавно загрызла его отца. Собака просунула сквозь щель, в которую подают еду, морду, и долго, с материнской нежностью, облизывала мертвого младенца.
Наутро смена нашла Марфу без чувств. Она так и не пришла в себя, и на всю долгую оставшуюся жизнь погрузилась в одной лишь ей ведомый мир, тщательно оберегая его бумажной веревочкой.