Валентин Бердичевский.
Х Л А М
Рассказ
Среда была свободна, и я решился, наконец, выбросить с лоджии хлам. А дальше уж как метеосводка легла – день неожиданно оказался жарким – уже в полдень градусник в тени показывал 31 градус.
Каждый год в начале мая я и так что-нибудь выбрасываю, переставляю. Визуально - хоть и не совсем по фэн-шую, как сказал бы интеллигентный человек, меняю пространство - больше для того, чтобы хоть на время распугать голубей, зимующих на антресолях неостекленной лоджии.
Но по-настоящему глубоко в недра, где скопились артефакты так по-разному прожитых десятилетий, я никогда не забирался.
Ладно бы, мне надлежало избавиться только от старых, милых сердцу или просто ненужных вещей – в пыльных лабиринтах хранились ящики с советскими репродукциями времен моей учебы в институте, конспекты, незаконченные холсты, обрезки подрамников, ломаный багет... В этот раз я вознамерился пойти дальше!
Я обрядился в выцветший камуфляж, натянул голубую медицинскую маску и выдвинулся на лоджию.
Обломки ДВП, доски с гвоздями и без, центнер ржавых железок, битого стекла, изъеденный молью мех неизвестных животных, два офицерских бушлата, неубиваемые яловые сапоги и несколько пар подшитых дырявых валенок, старые абажуры, килограммы голубиного дерьма и еще масса предметов, назначение которых современному человеку теперь уже не определить.
Маска моя скоро стала черной от пыли и сухих органических удобрений – соседка, бывшая учительница биологии, годами использовала продукты голубиной жизнедеятельности для своего огорода - но теперь уж, извольте, хватит!
Я был мокрый, как мышь. Камуфляж быстро намок, а часам к четырем пополудни уже и ссохся до бурой корки.
Это было идеальное место для латентного суицида. Вышел подышать, заблудился в зарослях досок, напоролся на обломок ржавой косы и истек кровью на собственной лоджии…
Ближе к вечеру я вынес на помойку одиннадцать больших, туго увязанных черных пластиковых мешков с хламом.
Только моя непорочная репутация не позволила бабкам у подъезда заподозрить неладное при виде человека с закрытым медицинской маской лицом, в заляпанном камуфляже и с огромными траурными мешками в руках.
Когда же я с верхом завалил мусорный контейнер, они и вовсе заскучали.
Такое количество расчлененных трупов мне бы пришлось копить в квартире, начиная хотя бы с 8-го Марта.
В числе наиболее интересных находок мусорного дня оказались лет двадцать как потерянный маленький мастихин и песчаного цвета старательно и - я надеялся - навсегда забытый мною почти неношеный финский костюм сафари, когда-то купленный за чеки Внешпосылторга в одной из Московских Березок. Шуруя огрызками грабель в углу самодельных антресолей, заваленных обрезками холста и голубиным дерьмом, я выцепил плотный сверток.
Мастихин я тщательно отмыл и сунул в этюдник. А бывший когда-то моей парадной формой в Сочи костюм с почетом снес на помойку в новом желтом пакете продуктовой сети Магнит…
Да, в кармане костюма оказалась одна, на удивление хорошо сохранившаяся черно-белая фотография. В кадре я и Костя Аджамов после тренировки. Видно, что мы еще мокрые от пота, стоим рядом в картинно - бодибилдерских позах.
Тяжеловес Костя смотрит вправо, поверх моей головы, демонстрируя чеканный греческий профиль и модные тогда бачки.
Два года назад Костя умер в Москве.
Я сдул с фотографии пыль и заложил ее в монументальную книгу академика Лазарева по архитектуре Брунеллески. В ту, что я точно никогда не открою…
Жабу ты увидела издалека. Если бы на занятиях по композиции почивший совсем молодым добрейший Сан Саныч Темерев предложил своим студентам изобразить аллегорию Разницы, я бы не задумываясь, выбрал эту парочку.
Два немыслимо разных парня подходили к стоянке такси за низко стрижеными розовыми кустами вправо от выхода из Сочинской гостиницы Москва.
Не заметить Жабу, будь он даже без спутника, все равно было бы невозможно. Тем более что в майских толпах ты все время искала кого-то, кто мог бы напомнить тебе Костю.
Мы только что вышли из гостиницы. Расстояние между нами было метров семьдесят, но обувь твоя вдруг стала вязнуть в разогретом полуденном асфальте, колени подсекались. Ты боялась не успеть.
Но тебе повезло. Ни одного такси в тот момент на стоянке не оказалось.
Подходя с тыла, я замедлил шаг до прогулочного, беззаботно помахал перед собою черной кожаной папкой с бумагой и внятно, как автоответчик сказал:
- Здравствуйте. Я художник. Вы идеально подходите для моей картины. Не могли бы вы мне попозировать пару сеансов? Я заплачу…
Вблизи парень, ради которого мы едва не бегом пересекали маленькую гостиничную площадь, нисколько не напоминал нашего друга, председателя омского общества понтийских греков Костю Аджамова.
Единственным, кого он вообще мог напомнить – был греческий бог Аполлон.
Рост, стать, чеканное лицо хорошо сохранившегося античного барельефа и совершенно умиротворенное выражение ласковых карих глаз…
- Здраво, - сказал он с красивым балканским акцентом.
Его спутник - верткий, как бес, выцветший, едва по плечо Аполлону, но говоривший по-русски почти сносно – бегло пояснил, что они македонцы из Скопье, работают на строительстве санатория Заполярье - это по дороге между Сочи и Дагомысом.
Для ясности он даже помахал рукой в сторону Главпочтамта…
Аполлон отсутствующе улыбался совершенными губами, рассеянно смотрел поверх растворенных полуденным солнцем далеких кипарисовых вершин.
Он был в коротких джинсовых шортах на бронзовых ногах и разношенных резиновых шлепанцах на босых широких ступнях почти без подъема.
- Жаба, - определил я и оправил свой фирменный финский костюм.
Была суббота. Вибрирующая от зноя, отвратительная в центре майского Сочи суббота.
Оба македонца торопились к своему «зубни лекарю», чей кабинет, по словам представившегося Влайкомиром толмача, был устроен прямо на территории лагеря строителей.
Через Влайкомира мы договорились встретиться здесь же завтра, в воскресенье, с двенадцати до часу пополудни.
Я собирался сделать для виду пару набросков - папка с полуватманом формата А-4 и несколько мягких «KOH-I-NOOR»-овских карандашей всегда были при мне, а после мы бы поднялись посидеть в кафе на крыше Галереи.
Скоро подошло такси, и македонцы уехали.
- Почему жаба? – спросила ты через несколько минут.
- Во-первых, у него выраженное плоскостопие. А во-вторых, он слишком красив для человека…
Назавтра македонцы не пришли. Напрасно мы прождали их на солнцепеке едва ли не до трех часов.
Вернувшись в номер, ты приняла душ и, став голой перед высоким гостиничным зеркалом, долго и безучастно рассматривала свое, совершенное, как храмовая индийская статуэтка тело.
- Мне кажется, если я его больше не увижу, я умру.… Выброшусь с балкона.
Я вышел на балкон.
Справа, на смежной секции, в шезлонгах плавились два щуплых, крайне изможденных парня. Обоим на вид было лет по восемнадцать-двадцать, но по таким битым, без единого целого хряща лицам возраст не определишь.
Мы кивнули друг другу. Настроение у них было отвратительное…
Я облокотился о перила. С десятого этажа хорошо видно, как далеко поверх кипарисов и платановой аллеи, начинающейся сразу от кинотеатра Спутник, над Курортным проспектом растянута полоска моря.
У подрагивающего горизонта Свод, отделяющий воду над ним от той, которая под ним, чуть подтаял на солнце, и блекло-фиолетовое море вливалось в небо.
Внизу уже пала тень от гостиницы. Разноцветные лавочки начинали заполняться. Появились редкие пока группы отдыхающих с особо красными плечами.
Влево вверх, по направлению к кипарисовой аллее - видимо на пути к гостинице Жемчужина - меланхолично тащились два немолодых финна с целым ящиком водки.
Снятая проститутка в сабо на гигантских каблуках и белом кружевном платье равнодушно цокала перед ними.
- Странные ребята, - заметил вышедший на соседний балкон третий парень, почти неотличимый от дремлющих в шезлонгах товарищей. Он развесил и аккуратно расправил на натянутых вдоль перил лесках выстиранные эластичные бинты. – Пока дойдут, водка в ящике вскипит, сами устанут. И баба на таких каблуках все ноги собьет.
Скверно подражая Высоцкому, он шутливо пропел - «Метро закрыто, в такси не содют»!
В голосе его слышалась болезненная зависть. Тренер забирал их из бара на двенадцатом этаже гостиницы в полдевятого вечера.
Максимум, что боксеры могли себе позволить – это попрыгать там, пялясь на девушек…
Впрочем, аскезе их не суждено было продолжаться слишком долго. Чуть больше, чем через неделю, 8 мая 1984 года Советское правительство примет решение игнорировать Олимпиаду в Лос-Анжелесе. И слухи об этом, похоже, уже просачивались в сборную.
Я навис над перилами. При моем страхе высоты сам бы я ни за что не решился на такой способ. А вот камень с души - да что камень - я бы сейчас душу себе вырвал и швырнул вниз, на чистую, еще не заплеванную к ночи брусчатку.
Душа моя сама сейчас тяжелее любого камня. Хрястнет так, что стекла в первом этаже полопаются. Нет, так не пойдет. Нет в этом никакой эстетики. А куда ж художнику без эстетики? В таком деле торопиться не надо.
Лучше прицелиться половчее и чтобы уж точно - в самый центр влекомого финнами ящика с водкой!
От страшного удара все двадцать нагретых поллитровок разлетятся на тысячи осколков. Море водки растворит мою душу, разольется по брусчатке до самой автобусной остановки. Горячий спирт тотчас начнет испаряться, случится повторная возгонка, сублимация и очищенная, теперь уже безо всяких примесей душа моя поднимется обратно на балкон десятого этажа гостиницы Москва и перестанет, наконец, так саднить.
А на головы невозмутимых финнов выпадет водочный дождь…
Я вернулся в номер. Ты все еще стояла перед зеркалом, поправляла волосы.
- Хорошо, - сказал я.
- Что тебе хорошо?!
- Что этаж десятый. Вон, внизу шлюхи на работу вышли, тень. Веселье только начинается.
- Тебе смешно? Я, правда, жить не могу.
- В смежном номере – я кивнул вправо – три легковеса из сборной СССР по боксу. Видела, бинты вечно сушатся на перилах? Ты, вообще, в курсе, что через три месяца в Лос-Анжелесе начинается Олимпиада? У них здесь сборы. Легковесов разместили на нашем этаже, тяжей на третьем.
- Почему?
Я пожал плечами.
- Провидение заботится о тебе. Двое из этих карликов отдыхают на соседнем балконе – можешь проверить. Весовые категории - минимальная - 48 и наилегчайшая - 51кг. Сейчас еще третий вышел, до 54.
Я притворил балконную дверь.
- Если ты решишь расстаться с жизнью прямо сейчас - тебе могут здорово помешать. За ногу поймать или что-нибудь в этом роде. Реакция у них хорошая. А у тебя ноги красивые.
- Смешно… Я ночью выброшусь, чтобы им режим не нарушать.
- Правда?
- Я должна его увидеть.
- Жабу? Он ведь даже не представился.
- Называй его, как хочешь. Но я должна его увидеть. Или я не смогу жить…
Ты не преувеличивала. Уже тогда твоя болезнь зашла далеко. Про полет с балкона я не уверен, но при таком жгучем желании подходящий вариант находится быстро…. Мне тогда показалось, что дело того не стоит.
- Хорошо, - сказал я. – Тогда завтра.
Утром - это был понедельник - часам к десяти на такси мы доехали до ворот строящегося санатория. Ехать было минут десять, можно было и на рейсовом автобусе за полчаса добраться.
Некрашеные металлические ворота были распахнуты. Через них то и дело громыхали груженые щебнем и песком новенькие КамАЗы или смердящие гарью разбитые КрАЗы.
Слева, вмурованная в кучу цемента, скромно горбатилась покрытая цементной пылью синяя монохромная стела.
Вот, что на ней было выбито: «Санаторий Заполярье. Норильскникель».
Никакой охраны на территории не наблюдалось. Один из корпусов, ближний к морю, уже пару лет был сдан и круглый год принимал отдыхающих. Все работы велись выше.
Не спеша, мы пошли вниз по чистой песчаной дорожке.
Желтоватое здание возводилось скользящей опалубкой. Все оборудование, включая оранжевые обеденные столы для столовых и унитазы, завозили из Македонии, и гигантская стоянка была сплошь забита разноцветными фурами и контейнерами с логотипом строительной компании.
Кругом сновали сомнамбулические рабочие. Ползли электрокары с завернутой в пластик мебелью. Выше по грунтовке пылили грузовики.
Я вдруг понял, что все кругом движется слишком ровно для стройки.
Рабочие выглядели подозрительно чисто и больше напоминали конторщиков из административного вагончика какой-нибудь нашей строительной организации.
С первого взгляда недостроенное здание показалось мне запредельно сложным для моего, воспитанного в стенах ХудГраФа восприятия архитектуры.
Бесчисленные выступы, этажи каскадами с разновеликими балкончиками на разных уровнях, лишенные всякой логики углы между стенами…
Корпус уже подвели под крышу, и основная часть рабочих занималась внутренней отделкой и благоустройством территории.
Выловив семенящего мимо лысоватого македонца в синем комбинезоне, я спросил:
- Столовая у вас где?! Ваша столовая.
Он чему-то обрадовался и, лопоча, даже проводил нас до высокого двухэтажного барака со стеклянным фасадом.
Влево и вправо от столовой тянулись две аллеи аккуратных финских домиков для строителей. Не поняв ни слова из сказанного нашим проводником, я все же спросил, когда у них обед?
- Обед, обед… - зачастил он, - печка мать, обед.… Не разбирам. Ручек?! Пладне.
- В полдень, что ли?
- Пладне, пладне…
- Спасибо, выручил.
- Драго ми е што се запознавме.
- Мне тоже, - сказал я.
Плешивый побежал дальше, а мы пошли прогуляться по аллее между пустыми сейчас финскими домиками. На одном из них, действительно, была табличка «Зубни лекар».
До обеда или, если я правильно понял лысого - до их ручека - оставался еще час.
Мы спустились к полупустому ухоженному пляжу с коптящимися тушами норильских металлургов. Постояли молча в кустах у монолитного парапета. Не чуя зноя, вернулись к столовой.
Время близилось к половине первого, когда из широко распахнутых стеклянных дверей начали появляться первые отобедавшие. В руках некоторые держали, откусывая на ходу, наши советские пряники.
Иные отщипывали по виноградине от выданной на десерт зеленой грозди.
Аполлон возник неожиданно прямо перед нами с ненадкусанным мятным пряником и верным Влайкомиром. Мало того, сейчас по его правую руку - ту, что с пряником, был еще и третий - молодой, очень смуглый лысоватый бородач.
- Срочная работа была, - вертясь, начал оправдываться Влайкомир. – До семи вечера работали, машины из Скопье пришли.
Аполлон, выпятив послеобеденный живот в линялом голубом поло, блаженно улыбаясь солнцу, протянул мягкую ладонь:
- Мило…
- Милан его зовут, - почти по-русски уточнил бородатый юноша. – Он шофер на КрАЗе. А я Спаско Бандев, электрик - и он с неожиданной силой смял мои пальцы.
- Александр, - представился я.
Ты сама назвала им свое имя.
- Тогда давайте в следующую субботу, - бойко предложил Влайкомир. – Часов в пять, у гостиницы.
- Давайте, - сказал я, и мы расстались.
До субботы ты пережила в своем воображении сотни ночей с Миланом. Возможно, сотни жизней.
Мы валялись на пляже, сидели в кафе, но говорили, а больше молчали только о нем.
В среду мы проводили на поезд знакомую ленинградскую проститутку, которую бросил жених-итальянец и теперь ей нечем было заплатить за аренду трехкомнатной квартиры на Макаренко, которую она месяц выдавала ему за свою.
Я помог донести ей чемодан, она перемазала меня плохосмываемой помадой, насильно всучила ленинградский адрес и телефон и четыре раза поклялась в вечной дружбе.
Вечером мы исполнили давнее обещание и сходили на Рижское варьете в ресторан Вечерний гостиницы Жемчужина с тремя знакомыми нам по пляжу армянами. Билеты на сомнительное шоу достал Самвел у кого-то из представителей местной диаспоры.
Вместе армяне снимали комнату у одинокой сорокалетней блондинки, но понять их было можно. Тощие, два года не видевшие женщин парни неделю, как демобилизовались и по дороге из Забайкалья домой ненадолго «завернули» к морю. Когда они первый день появились на пляже, от них просто искрило.
Старший среди них, Георгий, несколько лет слал мне открытки к Новому году.
В перерыве, когда немолодые, но как бы с европейским лоском латышки в черном газе и цилиндрах ушли отдыхать, он заплатил музыкантам и внизу, на маленькой круглой эстраде, вы с ним исполнили потрясающую смесь народного армянского танца и «Калинки».
Ты была в белом ручной вязки облегающем костюме в русском стиле. Зеленая кайма на шее удачно подчеркивала маленькие изумруды в ушах. Георгий танцевал в черных брюках и белой рубашке.
Номер получился почти профессиональным. Зрители в амфитеатре, по-моему, так это и восприняли и долго не хотели вас отпускать.
В финале, неожиданно легко выгнувшись мостиком, Георгий губами поднял с пола твой шелковый платок.
Жить армянским дембелям оставалось чуть больше четырех лет. До 7 декабря 1988 года. Все трое призывались из Спитака. Надо было спешить…
Пять харьковских поварих, студенток пищевого института, проходившие практику в одном из кафе на крыше торговой галереи – мы там иногда обедали – тоже затащили нас в гости. Иногда, после работы, девчонки приходили на Театральный пляж, где мы обычно загорали, и я заплывал с ними далеко за буи. Так мы и познакомились.
Рослая полногрудая хохлушка Лариса, флегматичная и добрая – однажды она по секрету предупредила нас о случайно разбитом в плов стакане – наготовила сумасшедших вареников с вишнями.
Маленькая хорошенькая гречаночка – так она себя идентифицировала, пугающе влюбленная в живопись и меня, как ее малодостойного, но единственно находящегося в шаговой доступности представителя, выставила присланное из дому сладкое вино в огромной плетеной бутыли. Когда бутыль опустела, она пообещала мне красную Хонду, если я на ней женюсь.
Уговорить нас остаться на ночь поварихам не удалось.
Прощаясь, уже ближе к полуночи под огромным черным платаном, гречаночка потянулась к моим губам. Я поцеловал воздух сантиметрах в трех от ее лица. Она громко застонала и, по-моему, кончила. Девочка была настолько страшненькой, насколько и энергичной.
При моей вере в чистую любовь, ей не помог бы и черный Мерседес. Хотя в целом такой прагматичный взгляд на брак наверняка имеет право на существование.
Я больше не называл Милана жабой. Я его вообще никак не называл. Зачем произносить имя того, кого никогда не увидишь?
Но в субботу, в пять часов вечера, Милан и Влайкомир, оба в белых рубашках, новеньких джинсах, причесанные и наглаженные, ждали нас у входа в гостиницу Москва.
- Каде што го купил? – поздоровавшись, Милан разглядывал мой фирменный финский костюм.
- Видел бы ты мои югославские мокасины, - отвечал я.
Я оформил им гостевой пропуск. Мы поднялись в номер. Усадив Милана у окна, я в полчаса сделал два очень удачных наброска.
На одном, смотрящий - как это у него водилось - куда-то далеко поверх наших голов Аполлон пытается узреть восседающего на Олимпе своего божественного отца.
Второй рисунок изображал уставшего двадцатипятилетнего водителя Кременчугского самосвала Жабу…
Разумеется, рисовал я только лица.
Позже мы пошли в кафе на втором этаже Галереи, где моя знакомая официантка, узнав, что с нами за столиком македонцы, решительно отказалась признавать наличие в карте вин шампанского.
Там было что-то личное, я не стал спорить, взял армянского коньяка, шашлык и мы неплохо посидели.
Милан был прекрасен, но пребывал где-то не с нами. Он улыбался, говорил по-македонски, мягко пытался за тобой ухаживать. Я сказал им, что ты моя сестра…
Лицо Аполлона не было ни озабоченным, ни огорченным. Но, если античная матрица во всех своих вариациях всегда оставалась гармонично-умиротворенной, то ее македонский оттиск получился просто аморфным.
Разговор шел больше через Влайкомира. Коньяк сделал свое дело и часам к десяти вечера мы договорились снова встретиться уже завтра, в кафе Заполярья.
Ночью ты сказала:
- Если я с ним не пересплю, я умру.
- Аппетиты растут, - сказал я.
- Я люблю его, - сказала ты страшно. Я любила его еще в прошлой жизни, но тогда нам что-то помешало. Еще раз я это не переживу.
- А так бывает?
- Не знаю. Но тебя я тоже люблю. Скажешь, поползу за тобой, как собака.
- Как собака не надо. Главное, третьим меня не приглашайте…
Назавтра мы приехали в Заполярье часам к семи. Меньше всего Милан был похож тогда на водителя КрАЗа. Даже если его роль исполнял сам Аполлон, все равно, Жаба выглядел слишком совершенным.
Посидев в кафе санаторного корпуса - с нами был вечный Влайкомир с дебелой администраторшей и Спаско с невестой, шестнадцатилетней кубаноидкой Галей в черных чулках со швами – вы пошли с Миланом к морю.
Я остался совершенствовать свой македонский язык в компании новых друзей, во враждебном окружении Норильских металлургов.
То им не кури, то почему не по-нашему в нашем санатории разговаривают, то медсестер всех наших эти черные перетрахали.
Обычный, в общем, вечер.
Ты появилась ближе к полуночи. Когда кафе уже закрывалось. Покрасневшая, слегка растрепанная, очень красивая. Милана с тобой не было, он ушел спать. Смена водителя КрАЗа начиналась в пять тридцать утра.
В гостинице ты сказала, пытаясь сделать мне минет:
- Ничего не было.
- А что так? – я вежливо уворачивался.
- Он собак любит, прямо в губы поцеловал одну в беседке, где мы сидели.
- Не повезло тебе…
Завтра было Первое мая. Руководство македонской строительной фирмы солидаризировалось с мировым пролетариатом и тоже объявило день нерабочим.
Вы договорились, что Милан придет в гостиницу к пяти часам. До обеда, невзирая на праздник, он возил щебень для строящейся дороги.
В половине пятого я стоял на балконе, вяло перебрасывался словами с боксерами. Они отдыхали перед второй вечерней тренировкой.
Неожиданно я увидел Милана. Он стоял перед светофором на другой стороне Курортного проспекта с большим пакетом в руке. За локоть его уверенно держала крепкая брюнетка в черной гипюровой кофточке и блестящей юбке.
- Я думал, он собаку с собой приведет, - сказал я, возвращаясь в номер. – Там Жаба с какой-то бабой к нам идут.
Ты выглянула на балкон. Милан со спутницей все еще дожидались у перехода.
- Может, жена? – предположил я. – Говорят, в Европе это модно.
- Мне Влайкомир сказал - отвечала ты - что фирма оплатила недельный отпуск в Сочи семьям работников.
- А я за шо?!
- Но Милан еще вчера запретил Радице приезжать!
- Видать, ослушалась Радица, - сказал я. – Или поздно позвонил.
- Саша! – шепотом взмолилась ты. – Выйди к ним! Все равно без пропуска они сюда не поднимутся. Я не смогу так…
- Ты не поверишь, я тоже… - сказал я и вышел из номера.
Милана с пакетом, из которого торжествующе торчала твердокопченая колбаса, я перехватил на подходе к стеклянным дверям.
- Здраво, Александр, - невозмутимо поздоровался он, не в силах оторвать взгляд от накладных карманов с клапанами и встречной складкой на верхней части моего, стилизованного под тропическую военную форму финского костюма.
Лида – его спутница, оказалась местной. Пропуск на двоих у нее уже был. Мы вошли в лифт, она прислонила Милана к стенке, уверенно нажала кнопку пятого этажа.
Позже Милан скажет, что ее родная сестра работала в гостинице старшей горничной.
Она же сделала им на ночь пустовавший временно номер.
Вопросов я не задавал. Я вообще не любитель задавать вопросы. Все, что надо, люди расскажут сами. В остальном все равно соврут.
В кабинке Лидка - так ее называл Милан - безобразно кокетничала со мной. Милана, послушно стоящего с ароматным пакетом, она словно не замечала.
Мне показалось, девушка была месяце на четвертом. Милан ее тоже, по-моему, не видел.
Как ты не умерла той ночью, я действительно не помню. Видимо, память просто стирает некоторые места, чтобы сохранить весь рассудок. Гамбит. Жертва пешки или даже фигуры ради качества позиции…
Утром ты решила уехать из Сочи. Ступая как по пояс в воде, мы медленно шли вверх по Нагатинской к кассам, мимо немыслимо прекрасных чайных роз вдоль всей разделительной полосы. Делать тебе в Сочи больше было нечего.
В жизни, ты была уверена, тем более…
Билеты нам удалось поменять только на следующую неделю, на 10-е мая.
Больше суток ты не выходила из номера, а третьего мая мы снова увидели Милана. К вечеру голод все же выгнал тебя из гостиницы.
Внизу, в диетическом зале ресторана работала не «моя» кассирша, а стоять в очереди закрепленных за ним путевочников мне не хотелось.
Я повел тебя в блинную, почти невидимую в зарослях на задворках левой стороны гостиницы. Народу в ней всегда было немного, правда и кормили там так себе. Ты поковыряла блин с творогом, и мы поплелись к уже работающему музыкальному фонтану.
Дорогу надо было переходить как раз в районе той самой стоянки такси. Из розовых кустов кокетливо выглядывала красная крыша новехоньких Жигулей первой модели. Машину окружали пятеро разгоряченных мужчин. Их галдеж не перебивала даже музыка с фонтана.
- Македонцы, однако, - сказал я, когда мы поравнялись. Мужчины гладили, ощупывали машину, легонько попинывали колеса, забирались в салон и вновь все вместе склонялись над открытым капотом.
- Культ карго. Есть такой у дикарей...
И тут мы увидели Милана. Он вылез с водительского места, не торопясь, обошел Жигули и стал перед нами.
- Машинку друзья купили, - сказал он одобрительно. - А права только у меня.
В слове «только» Милан не произносил мягкий знак.
И вдруг он закричал:
- Ты думаешь, мне пи…да нужна?! Лидка беременна, аборт не хочет!
В русском слове, обозначающем женские половые органы, ударение он сделал на первом слоге. Это звучало почти сентиментально.
- Женщины ее поймут, - сказал я.
- Айде возенье!!! – снова выкрикнул Милан и поцеловал тебе руку. – Все!!
Но всем поехать прокатиться, обновить только сегодня купленную машинку не удалось. Это было попросту невозможно.
Милан сел за руль, ты на переднее сиденье. На заднем спрессовались четверо. Взревев, Жигули рванули поперек Нагатинской, через все светофоры вылетели на Курортный проспект...
Рядом со мной остались Влайкомир и Спаско Бандев без бороды, но с перевязанной до локтя правой рукой.
- Ожег - пояснил он и прибавил с гордостью - Женюсь на Гале скоро!
Без бороды Спаско выглядел совсем молодым. Даже лысина не портила впечатление.
- До свадьбы заживет, - сказал я. – Если тянуть не будешь.
- Тут все хотят машинки купить! - приплясывал Влайкомир. – Лучше Жигули, Волгу мало хотят.
- Странный выбор, - сказал я.
- А, бензин жрет и валовата она для Скопье. Дороги у нас узкие...
Влайко не закрывал рта. Я узнал, что русские в Скопье долго не задерживаются – климат тяжелый. У Милана есть старший брат, похожий на него женатый погодок. Все семьи живут в одном доме, в Македонии так принято. Мать у него маленькая, как ты, все хозяйство, козы, птица на ней. Отец всю жизнь гуляет. После армии Милан возил начальника на Волге, но у того есть жена. Да и здесь на следующий год ему контракт не продлят. Придется в Австралию ехать…
В словах об Австралии мне послышалось некоторое злорадство.
- Его все любят, - сказал Влайкомир.
- Не уверен,- усомнился я. Рот толмачу было решительно не заткнуть и я не сразу смог задать свой вопрос. Судя по старту красных Жигулей, водитель был разве что в условновменяемом состоянии.
- А он не пьян?
- Милан не пьет! - обиделся Влайкомир и принялся высвистывать жалобную балканскую мелодию.
Как я понял, дружба с таким красавцем значительно сокращала Влайкомиру расходы на женщин, но сильно ущемляло его мужское эго. Впрочем, его Милан изрядно ущемлял многим мужчинам самим фактом своего существования.
Его так любили с детства, что, став взрослым, он не умел замечать часто направленной на себя неприязни.
Он был так богат вниманием, что, будучи беден даже по масштабам небогатой республики, считал себя вполне обеспеченным человеком и легко относился к деньгам. Он был настолько пресыщен женской любовью, что сам не научился ее добиваться. Ему просто незачем это было делать.
И скоро поняв, что рядом с ними не Аполлон, а только его резиновая кукла, эти женщины его и предавали, мстя ему за не нанесенную обиду.
- Совсем не пьет, - вглядываясь в темноту, Спаско тревожно баюкал разболевшуюся руку.
Мы еще постояли молча. Прошло уже минут двадцать.
- Прокатит по Батумскому шоссе и назад, - сказал Влайкомир. И ведь, как в воду глядел.
Из темноты, поперек улицы, с ревом вынырнули красные Жигули, крутанулись на месте, визжа шинами, и замерли, точно наткнулись на бетонную стенку.
Запахло паленой резиной. Обе задние дверцы распахнулись одновременно.
Из салона, на полусогнутых ногах вывалились четверо рискнувших прокатиться с Миланом друзей. Один из них сразу начал блевать, не дойдя даже до розовых кустов.
От остальных я услышал такое количество непереводимых македонских выражений, что Влайкомир только развел руками.
- Переживает Милан. Даже не пристегнулся. – Он вдруг присвистнул: - Твоя сестра тоже без ремня!
Я же из доносившихся проклятий уловил только повторявшееся – ние не сакаме да умреме!!!
- Никто не хочет умирать, - Бандев тщетно старался остудить обгоревшую руку через толстую ватно-марлевую повязку…
Милан выбрался из машины, мечтательно улыбаясь. Ты вышла спокойная и красивая, как никогда. Оба вы выглядели вполне счастливо.
- Хорошая машинка, - Милан погладил горячий капот.
- Идиот! – выкрикнул проблевавшийся пассажир. – 120 цело време! Умре одлучия?!
Пострадавшие македонцы, не переставая ругаться, вернулись в салон. Хозяин машины сел за руль и тронулся по крайней полосе со скоростью катафалка.
Влайкомир и Бандев остались на стоянке ждать такси.
Я вернулся в гостиницу.
А вы с Миланом, держась на некотором расстоянии, тихо пошли вверх по Курортному проспекту…
Цветомузыкальный фонтан скоро погаснет. Стихнет музыка, иссякнут пышные разноцветные струи.
Но фонари на Курортном проспекте будут гореть до утра, пока их не от этого мира «стронциановый желтый» не растворится в прохладном ультрамарине и по закону смешения цвета не вернет городу его всегдашний «Сочинский вечнозеленый»…