Чаще всего Мишке снилась всякая взрослая муть: какие-то бесконечные хождения, выяснения, разговоры. От всей этой ночной суеты порой он так уставал, что утром с трудом продирал глаза. Но этой ночью ему неожиданно приснилась бесконечная зелень леса в ослепительных осколках летнего солнца, тихое покачивание разлапистой ветки и густой смолистый запах нагретой полуденным солнцем хвои. Не сон, а сказка.
– Миша, Ми-и-ша! - тормошила его мать, – вставай, завтрак на столе. Вставай, вставай, – она стянула с него одеяло, – на автобус опоздаем.
Он упрямо перевернулся на другой бок и покрепче ухватился за подушку. На самом деле Мишка проснулся еще несколько минут назад и лежал с закрытыми глазами, слушая привычные звуки их перенаселенной квартиры, наслаждаясь, купаясь в своем одиночестве. Отвернувшись к стене, мысленно отгородился от всех, растворился, слился с ее голубой побелкой и замер, представив себя невидимкой: он будто бы и здесь, но не имеет к окружающим никакого отношения, лишь наблюдает со стороны. Может все, что угодно, увидеть, услышать и узнать, свободно войти в любую квартиру, побывать в других городах, в любой стране.
Мишка с удовольствием потянулся всем телом и радостно улыбнулся, предвкушая длинный, солнечный, жаркий летний день. Это были его первые летние каникулы, и он, словно цепная собака, наконец-то оборвавшая ненавистный трос, в восторге носился по окрестным дворам, стройкам и пустырям.
Он приоткрыл глаза: Автобус! – слово грохнуло в голове пустым жестяным ведром и ухнуло куда-то в глубину, разматывая звенящую цепочку ассоциаций. «Мы же сегодня едем на притравку», – вдруг осенило Мишку, он подпрыгнул на раскладушке и вскочил на пол, точно попав ногами в свои, бывшие когда-то синими, серые, с напрочь стоптанными задниками, тапочки.
Притравка – это значит лес, а его Мишка больше всего любил на свете. Ему казалось, что кроме него никто даже и не догадывается, что любая поляна, болотце, лесной бурелом или просто одиноко стоящее у дороги дерево – это не просто скучная куча веток и травы, кишащая муравьями, пауками и комарами, а единая система, где все движение подчинено какой-то общей, пока ему еще непонятной, но четкой и ясной цели. Он чувствовал себя в лесу настолько уютно и хорошо, что временами сдерживался, чтобы не сбежать, вернее, просто не остаться там навсегда – чаща заманивала его вглубь, засасывала, как болотная трясина тянет в себя любого, кто попадет в ее зеленые лапы.
– Быстрей, быстрей, – торопила его мать за столом, – на автобус не успеем, а следующий только через два часа, – и она делала страшные глаза, – если опоздаем – потеряем очередь на лису.
На притравке Мишка никогда раньше не бывал, знал только, что это тренировка для собак: пускают их вслед живой настоящей лисе – играют в охоту. Ему казалось, что там все здорово веселятся: люди, собаки и даже лиса – этакий собачий тренер, которая раз за разом всех дурачит и обманывает. «А при чем тут очередь, – думал он, – тем более в лесу»?
Дожевывая бутерброд с колбасой, Мишка присел на низенький чурбачок, заменявший скамеечку, шнуровать потрепанные кеды. Фокстерьер с коротким и крепким, как удар, именем Дик, совершенно не обращая внимания на близость колбасы, в предчувствии приключений носился, как ненормальный, безжалостно клацая когтями по линолеумным плиткам широкого коридора. Щенком Мишка его не застал, вернее, не запомнил – разница у них была совсем невелика, года в три, не больше. Собака была подарена старшему брату Юрке на десятилетие, и пес действительно лишь его и признавал за хозяина, снисходительно позволяя другим себя угощать и гладить.
На автостанцию шли торопливым шагом, временами переходя на трусцу. Юрка, высокомерно посматривая на бессобачников, вел на поводке «фокса». Мать, с гордостью поглядывая на других, – у кого еще есть такой же сын – умница и отличник, да еще и с собакой, вела за руку Юрку. А Мишка шел чуть позади, и без всякого смысла, рассеяно пялился по сторонам и очень внимательно под ноги – столько всего любопытного попадается на земле.
На маленькой грязной и пыльной станции пригородных автобусов было привычно оживленно. Шумные садоводы с негабаритной поклажей, хмурые похмельные рыбаки с вязанками бамбуковых удочек и молчаливые грибники с пока еще пустыми лукошками, бросающие друг на друга подозрительные взгляды. И повезло: ни одной собаки – их фокстерьер совершенно не переносил присутствия четвероногих; сразу, без раздумий, бросался в драку. За стендом с вчерашними газетами укрылись двое измученных утренней жаждой мужиков; тревожно оглядываясь по сторонам, они воровато опохмелялись, не забывая, впрочем, чокнуться с газетным портретом Брежнева, брезгливо поджавшим губы и с презрением взирающего на них из-за стекла.
К подкатившему к остановке «скотовозу» – желтому ЛиАЗу ¬- бросилась на абордаж толпа заждавшихся пассажиров, и как только автобус распахнул двери, внутрь полезли, сминая слабое сопротивление выходивших, значительно превосходящие силы отъезжающих. Гвалт, пыль, мат повисли в воздухе, скрыв на минуту детали боя. При взятии автобуса особенно отличились садоводихи, сумевшие не только протащить буквально по головам свои коробки с метровой рассадой, а также мужей, вцепившихся в связки досок и тепличных стекол, но и занявшие самые козырные места, те самые, что предназначены для детей и инвалидов.
Мать тоже не растерялась и довольно бойко пробилась внутрь, толкая впереди себя сыновей – маленькие, они везде пролезут. Устроились на корме, в самом углу – место непроходное, огромные окна, да и от выхода недалеко, хоть и трясет сильней, и сесть негде, да это ерунда, ехать всего-то чуть больше часа – можно и потерпеть. Мишку, едва он тронулись, слегка замутило – душно, жарко, да еще откуда-то из-под палубы бензинчиком потянуло, оттеняя отвратительный запах распаренной толпы. Собака забилась в самый угол, спрятавшись за хозяина – зато никто на лапу не наступит, а тявкнешь или, еще хуже, попробуешь куснуть кого – выкинут из окна, пролетариат на расправу свиреп и скор, особенно субботним утром.
Сзади немилосердно болтало и качало, каждая выбоина и поворот отзывались тягостным тоскливым позывом в Мишкином желудке, правда, немного полегчало, когда автобус, поплутав по городским улицам, выскочил на трассу. Но если бы не открытый аварийный люк в крыше, Мишка давно бы уже выложил не только свой завтрак, но и вчерашний ужин на обувь окруживших его плотным кольцом спрессованных сограждан. Он, подставив голову под поток бьющего с потолка свежего воздуха, представил себя на корме большой шхуны, идущей по океанским волнам. Будто бы они спасали людей, беспомощно бултыхающихся в воде, и выловили многих, сбившихся в стайки у остановок, но равнодушно проплывали мимо одиночек, уже, кажется, потерявших надежду на спасение и глядящих им вслед с тоской и отчаянием.
На маленькой, неприметной остановке, у самого поворота на проселочную дорогу, покрытую толстой коркой растрескавшейся на жаре грязи, они с облегчением выскочили из автобуса, уже ставшего не таким тесным. Мишка, позеленевший на корме от перегрузок, открыв рот, кинулся бежать по пыльной траве обочины, стараясь выкачать из своих легких даже малейшее воспоминание об этой тошнотворной поездке.
Хорошо утоптанная тропинка светлой прерывистой ленточкой сбегала сразу от бетонной коробки остановки в придорожные кусты и тянулась через опушку куда-то к дальним соснам, приятно темневшим на зеленом фоне. Минут через двадцать поспешной ходьбы стал слышаться надрывный собачий лай, приглушенная музыка, какие-то прерывистые выкрики командным голосом, словно они приближались к хорошо замаскированному исправительному лагерю. Вот-вот, казалось, из-за сосен выглянут вышки, и тропинка упрется в огромные железные ворота, а впечатлительному Мишке в обрывках людских перекриков уже слышалась немецкая речь. Еще через двести метров стали встречаться возле брошенных сумок заскучавшие собаки, привязанные к деревьям. Они сперва, завидев людей, радостно прыгали, виляя обрубками хвостов, но разглядев Дика, кидались в драку. Юрка взял собаку на самый короткий поводок и, прижав к левой ноге, буквально протащил по тропинке сквозь «строй» оскаленных, злых и рвущихся с поводков небольших, но очень боевых фокстерьеров.
На центральной поляне, яркой, как бы подсвечной солнцем изнутри, было многолюдно и очень шумно, чем-то сильно озадаченные дядьки суетились и бегали вокруг стеклянных рам, уложенных прямо в траву.
– Поехали, – крикнул по-Гагарински седой невысокий старичок в детской белой кепке с розовым полиэтиленовым козырьком и махнул рукой. Женщина в выцветшей штормовке, сидящая на корточках возле входа в нору, разжала колени и выпустила собаку – та рванула внутрь и, судя по шуму, промчалась под землей где-то совсем близко от Мишки. Стоящий вокруг народ с интересом наблюдал за происходящим в норе через стеклянные вставки.
– Туда, туда пошла, – крикнул кто-то, – перекрывай, Сергеич, пятый отсек.
– А вторую развилку пока оставь, – добавил басом хмурый тип с изжёванной и давно потухшей беломориной в лохматой бороде, – неизвестно, куда Дуся эту суку потащит.
Гагарин ловко подпрыгнул, схватил стопку металлических листов и на бегу стал вставлять их в незаметные прорези в земле, перегораживая то тут, то там ходы в норе. Мишка застыл с открытым ртом – точно попал на цирковое представление. Наконец тот замер на повороте, подождал пару секунд, разглядывая что-то в траве, молниеносно воткнул последнюю пластину и торжественно объявил: «Загнала на четвертом аппендиксе». Хмурый поднял руку с секундомером: «Три минуты сорок одна секунда». Хозяйка собаки довольно заулыбалась и побежала к Гагарину, который, открыв глухую, деревянную крышку норы, вытащил за хвост грязного и заливающегося злобным лаем фокстерьера: «Забирайте вашу, хорошо сработала. Результат запишите у Ирины Аркадьевны, она там под березкой в красной куртке сидит».
Под огромной березой, на которую Мишка сразу же наметился залезть, на раскидном стульчике, удобно пристроив на коленях фанерку с какими-то списками, сидела девочка лет пятнадцати в красной нейлоновой мужской рубахе. Вокруг нее, пританцовывая и не переставая заглядывать в ее бумаги, кружилась толстая тетка в линялой футболке с газетным принтом. Ткань была такой застиранной, что казалось, что тётка завернулась в прошлогоднюю газету. Мишка попробовал что-то прочитать, но ее хозяйка ни на минуту не останавливалась, из-за чего буквы сливались и перемешивались.
– Ириночка Аркадьевичка, – тянула она, шаря глазами по девочковым бумажкам, – может, разрешите все-таки поучаствовать в виде исключения? У нас машина сломалась, два часа пешком шли.
– Ну как я вам разрешу, Михеева, – возразила неожиданно взрослым и строгим голосом девочка, – ваша очередь давно прошла. Если найдется, кто согласится вас вперед себя пустить, то приходите. Я не возьму на себя такую ответственность – люди за полгода вперед записывались.
Тетка взбодрилась и, обернувшись, умоляюще посмотрела на стоящего за ней Юрку, с Диком на коротком поводке.
– Пропустишь, мальчик? – пропела она приторным голосом.
– Мы сами по жаре два часа добирались на автобусах. С двумя детьми, между прочим, – резко ответила ей мать, загородив собой Юрку. И добавила зачем-то, – с больными.
Та неразборчиво выматерилась и отошла.
– Мы на регистрацию, – мать, положив руку Юрке на плечо, подтолкнула его к Ирине Аркадьевне, – Парамонов Юра.
Девочка деловито полистала списки и что-то отметила там карандашом:
– Ваша притравка в два-тридцать, перед вами Чакки с хозяйкой Васько Е.И.
Мать недоверчиво покосилась на карандаш и кивнула:
– Спасибо. Мы тут где-нибудь будем, недалеко
– Да где хотите, но очередь не пропустите, – ответила ей Ирина Аркадьевна и снова погрузилась в свои бумаги, – а то будете потом ходить выпрашивать. А у меня лишних мест нет, – она подняла глаза на опоздавшую тетку, по-прежнему стоящую поодаль. Та, поймав ее взгляд, поджала губы, но промолчала.
Мишка выбрал бы место поуединенней, подальше от других собачников, но мать, боясь пропустить очередь, хоть до нее было еще три часа, привязала собаку в двадцати метрах от входа в нору. В земле был выстроен целый лабиринт – один сплошной туннель с множеством переходов, перемычек, глухих карманов, – потолок которого целиком состоял из окон, дверей и каких-то замысловатых люков. Стальными решетчатыми пластинами можно было перекрыть любой отсек, как на подводной лодке – спасти тем самым измученную погоней лису от острых собачьих зубов. Собаки шли одна за другой. Какие-то находили дичь быстро, блокируя ее в одном из тупичков, и готовились к схватке, другие, поодаренней, старались выгнать лису из ее логова прямо в руки своему хозяину, а иные, побегав по норе, внезапно теряли интерес к охоте и, затихая, ложились в каком-нибудь переходе, вызывая смешки зрителей и гнев своих владельцев.
Вдруг тот самый лохматобородый дядька, все с той же самой, изжеванной в труху, беломориной, взмахом руки остановил этот собачий конвейер: «Так, уже полпервого. Перерыв. У нас с Дусей обед, – он приоткрыл один из отсеков норы и начал бросать туда кусочки мелко порубленного мяса, ласково приговаривая, ¬– Дуся, Ду-у-уся, иди кушать, счастье мое рыжегривое». Лиса зашевелилась, прошуршала к дядьке и зачавкала, урча. Себе же он распечатал чекушку «Русской», надкусив серебристую крышечку. И каждый глоток закусывал тем же мясом, макая кусочки в спичечный коробок с крупной серой солью. Мишка хотел, было, подойти посмотреть на лису поближе, но ее хозяин так строго зыркнул, что он, отвернувшись, с деланно равнодушным видом прошел мимо и, сделав небольшой круг по поляне, вернулся к своим. Мать, разложив на полотенце бутерброды, наливала горячий чай в крышку термоса. Юрка посмотрел на хозяина лисы, прикуривающего папиросу, наморщил лоб и выдал:
– Стихи!
Дядька накурил в лесу
Отравить хотел лису
А лисе не в первый раз
У нее – противогаз.
– Какой ты молодец, Юрочка, – похвалила его мать, – а тебе, Миша, стихи понравились?
– Угу, – ответил Мишка и взял бутерброд с сыром, – я пойду землянику пособираю.
Отойдя метров на десять, он сначала сел, а потом лег на землю и стал пристально ее рассматривать. Представлял траву высоченными деревьями, а себя – пробирающимся сквозь эти джунгли. Перелезающим через золотистые сосновые иголки, обходящим стороной пару муравьев, впрягшихся в какую-то веточку, спрятавшимся под прошлогодним листом от страшной торопливой гусеницы, появившейся на его пути. Он уже почти добрался до подножия большой сосны, когда кто-то взял его за плечо.
– Миша, – мать развернула его к себе, – ты почему не отвечаешь, ты не заболел? Мы уже «притравились», можно домой собираться. Ягод много набрал?
Но тут появился сияющий Юрка:
– Мама, наш Дик в первую десятку рекордсменов вошел!
– Отличный пес, – она погладила Дика по голове, – какой хозяин, такая и собака. Давай на обратном пути отпустим его по лесу побегать. Заслужил.
Назад уже совсем не торопились и, отойдя подальше от притравочной станции, спустили собаку с поводка. Пес возликовал, его почти никогда не пускали побегать на воле, и помчался куда-то резвым галопом. Иногда появлялся на несколько секунд отметиться и снова уносился прочь. Вдруг по лесу пронеслась волна удушливой вони, Юрка закашлялся, а Мишка задержал дыхание, пережидая, пока она схлынет. Все остановились и придирчиво проверили подошвы своей обуви. Чисто. Через минуту пришла вторая волна, а затем третья.
– Фу, – скривился Юрка, – пойдем быстрее! Как будто канализацию прорвало.
Мишка представил, как из лопнувшей под землей огромной, стратегического назначения канализационной трубы, пенясь и бурля, фекалии поднимаются на поверхность. Вот они заполняют один овраг, следом второй, потом, перевалившись, медленно ползут по низинке, забираясь выше и выше, поглощая все на своем пути. Насекомые разбегаются в ужасе, ягоды трясутся от страха, а птицы разворачиваются и, дыша в сторону, летят подальше.
– Да откуда тут канализация, – рассмеялась мать и обернувшись, вдруг закричала сердито, – Дик! Мерзавец такой, ты где так увозился?!
Собака виновато замахала хвостом и подбежала поближе. Пахнуло так сильно, что мать инстинктивно закрыла нос локтем, Юрка, зажав нос пальцами, стал дышать, широко открывая рот, а Мишка, растерявшись, ломанулся вглубь леса, но не пробежав и трех метров, запнулся и упал, уткнувшись лицом в траву. Внизу, вроде, пахло потише.
Пес был не то, чтобы испачкан, а покрыт, включая уши и хвост, ровным слоем зловонной субстанции. Его короткая, но жесткая, кудрявая шерсть была густо, без пропусков, намазана «гуаном».
– Ребята, – громко зашептала мать, боясь спугнуть собаку резким словом, – ловите засранца! Окружайте.
Ребята поморщились, но послушно бросились ловить. Главное, было ухватить за ошейник, но руки промахивались и все время влипали в мокрую пахучую шерсть. Собака, приняв это за игру, весело носилась кругами, подбадривая хозяев веселым лаем. На шум из зарослей вышел лохматобородый дядька с лисой в самодельной переноске в одной руке и с полным ведерком сыроежек в другой. Дик, отвлекшись на появление постороннего, пропустил движение и был наконец изловлен и пристегнут к поводку. Довольный Мишка вытирал руки о свои штаны, а Юрка, поплевав на ладони, тер их о траву.
– Охотние собаки всегда чуток прибабахнутые, – дядька, сочувственно оглядев приунывшую семейку, сплюнул изжеванную папиросу, – это они нарочно в говне или дохлятине какой изваляются, чтоб свой запах сбить – дичь не спугнуть. Притравилась, городская собачка, совсем крышу бедняге снесло. Инстинкты, ёж твою клёшь...
– Что же теперь делать, – растеряно спросила мать, – не знаете, где тут речка какая-нибудь?
– Километров за восемь есть карьер затопленный, – он махнул рукой куда-то в березняк, – но глубокий, вообще без дна. Да вы не переживайте так, это же всего лишь собака, а дерьмо – не грязь, высохнет – само отпадет.
– А везти-то его как, – спросила изумленная мать равнодушную спину удаляющегося дядьки, – на автобусе?!
Но тот уже, бормоча себе под нос, побрел куда-то без тропинки через кусты и через секунду растворился в зелени леса.
Первым делом привязали собаку к деревцу, а та, почувствовав недоброе, заволновалась и стала рваться с поводка.
– Мама, – воскликнул Юрка, – он осины боится. Может, в него лесные духи вселились, нечистая сила!
– Нечистая – это правда, – согласилась мать, – давай ототрём его от этой силы, насколько возможно. Посмотри, может, какая вода у нас с собой есть.
Она и сама прекрасно знала, что воду они с собой не брали, а всей жидкости – в термосе сладкого чая на донышке. Но надо было с чего-то начинать, а эта бесполезная возня немного оттягивала неприятный момент. Мать нарвала травы, Юрка оторвал от большой сосны кусок коры, похожий на кремневое орудие каменного века, а Мишка вооружился трехпалым обломком ветки. Дик такого предательства от хозяев не ожидал и стал отбиваться не только лапами, но и зубами – то того куснет, то этого. Рычит злобно, шкуру свою обгаженную защищает: для вас же, бестолочей безруких, думает, старался, маскировался, сейчас на охоту пойдем – хочешь на лису, хочешь на крысу.
Но навалились гурьбой, ободрали верхний слой вонючего камуфляжа, но много ли травой да веточкой соберешь. Но выглядеть стало поприличней, да и дух шел не такой забористый, а может, просто уже придышались.
На автобусной остановке никого не было, кроме очкастого паренька лет пятнадцати в нарядной жёлтой рубашке. Он сидел на лавочке и совершенно бесцельно глядел на пустынную дорогу. Когда от собаки, затолканной под скамейку, пошел легкий душок, как от переполненной уборной за углом, паренек покосился на сидящих рядом детей, покраснел, но не сдвинулся с места. Мишка с Юркой, заметив его смущение, стали шептаться и тайком поглядывать на соседа. Аромат, словно ленивый прибой, повинуясь изменчивой местной розе ветров, то накатывал, заставляя задержать дыхание, то откатывал, давая время отдышаться. Парнишка с каждым порывом ветра в его сторону краснел все больше и больше, наконец, не выдержал и, сорвавшись с лавочки, будто подхваченный ветром желтый осенний листок, упорхнул куда-то в лес.
– Чего это он, – удивилась мать, – до автобуса еще полчаса.
– Передумал с нами ехать, – засмеялся Юрка, – думаю, что мы одни в автобусе поедем, все остальные на следующей остановке выйдут.
Мать с тревогой посмотрела на выползшую из-под скамейки, дремлющую на солнышке псину и промолчала. Вдруг, на минуту, она вообще пожалела, что завела собаку, да еще и охотничью. Чистопородный фокстерьер с прекрасной родословной стоил немалых денег, а членство в охотничьем клубе, ежегодные выставки, притравки – обходились недешево. А самое главное, что и охотников в их семье не было, и все эти старания воспитать из щенка грозу лис и барсуков были совершенно никому не нужны. Да и собака от прогулки до прогулки маялась в квартире, где кроме нее в двух комнатах обитало еще семь человек. Но секунда сомнений проскочила, да, впрочем, такие моменты раскаяния были ей не очень свойственны, она предпочитала жить моментом настоящим и немножко будущим, а назад оглядываться как можно меньше.
Наконец слева, далеко, там, где дорога серой стрелкой упиралась в изумительной голубизны небо, долгожданной желтой тусклой звездочкой показался пригородный автобус. Дети обрадовано вскочили – наконец-то домой, собака равнодушно зевнула и перевернулась на другой бок, а мать подхватила сумку и нервно зашагала взад-вперед по остановке.
В полупустом автобусе они сразу заняли удобный закуток: одно сиденье напротив двух, и спрятав под него собаку, загородили от посторонних взглядов сумкой, приперев ее для верности ногами. Автобус, грохоча на ухабах какими-то железками под полом, несся по неровной дороге к дому. С каждой минутой, с каждой остановкой они все больше расслаблялись, все меньше поглядывали на попутчиков, перестали перешёптываться, мать даже пару раз улыбнулась какой-то детской шутке. Мишка представил себя контрабандистом, везущим драгоценности. «Главное пересечь границу, –¬ думал он, напряженно вглядываясь в лица других пассажиров, – но тут могут быть переодетые милиционеры, которые за мной следят. Так, впереди нас молодая парочка, они все время обнимаются и шепчутся, совсем не смотрят по сторонам – это наверняка не милиция. Сзади – мрачная бабка со злыми глазами, вцепившаяся мертвой хваткой в брезентовый вещмешок на коленях – эта может быть. А сбоку – одинокий дядька в полотняном белом картузе и летней рубашке с огромными темными пятнами подмышками, он, подпрыгивая на каждом ухабе, сердито оглядывал других, словно искал, к чему бы придраться и поскандалить – не, это тоже не он – милиционеры на задании не ведут себя так по-дурацки».
Тут девушка впереди заерзала беспокойно, оглянулась и нежным, как перезвон колокольчиков, голосом тихонечко спросила своего приятеля: «Сеня, а чего так говном воняет?»
Начала она говорить в шуме проезжавшей по встречке фуры. Но не рассчитала длину грузовика, который приглушил лишь первое слово, и вопрос прозвучал безлично, будто бы обращенный ко всем.
– Ты что, – продолжила она, понизив голос, но все же довольно отчетливо, – опять тропинку у Песковых разминировал?
Сеня испугано заморгал и стал шаркать подошвами о грязный линолеум. Юрка хихикнул, мать вздрогнула и, отвернувшись к окну, стала напряженно разглядывать проносящийся мимо нескончаемый, изумрудно-золотой частокол соснового бора, а Мишка испугано оглянулся. Бабка с вещмешком так же зло смотрела перед собой и беззвучно шевелила бескровными губами – точно шептала заклинание. Зато дядька в белом картузе, услышав это, привстал, как легавая в охотничью стойку, радостно и возбужденно оглядел всех пассажиров.
– А ведь и правда, товарищи, что это так несет, ведь жара, и так дышать нечем. Кто, извиняюсь, кал на обуви принес в общественный транспорт, – и с сомнением посмотрел на Юрку с Мишкой, – на детей всегда первое подозрение. Мишка похолодел и опустил взгляд, Юрка радостно улыбнулся дядьке, а мать все также, не отрываясь, смотрела в окно.
Тот самый парнишка в очках, сбежавший с остановки, не дождавшись автобуса, и совершенно непонятным образом оказавшийся на самом первом ряду, дрогнул затылком и заалел шеей. Его уши в секунду налились кровью и едва не лопались, как перепившиеся крови гигантские пиявки.
– Откройте же окна, - дядька с удовольствием командовал, – это же невозможно так ехать. Я уже почти задохнулся в этом смраде, а у меня сердце больное.
Тут Дик зашевелился и прежде, чем его успели удержать ногами, вылез, опрокинув сумку, в проход, почесаться. Слипшаяся шерсть подсохла, и под таким панцирем ему стало ужасно жарко. Как только пес, усевшись в проходе, чесанул пару раз свой бок, дядька в белом картузе подскочил так, что едва не выпрыгнул в открытый аварийный люк на крыше.
– Да вы что, – закричал он, сорвав картуз с седой головы и прижав его к носу, – совсем с ума сошли? Отравить всех решили, а ну выметайтесь из автобуса! В скотном вагоне с пломбированной дверью с такими животными ездить нада, а не среди людей!
– Что же нам делать, – закричала на него мать, – как нам ехать?
- Ваше животное – ваши проблемы, – завопил в ответ разъярённый дядька, – развели заразу, эпидемии хотите? – он побежал к кабине, – товарищ водитель, остановите автобус, тут неоплаченное вонючее животное, высаживайте немедленно.
Водитель, с интересом наблюдавший в зеркало заднего вида за происшествием в салоне, гаркнул в микрофон: на следующей остановке выходите, вы нарушаете правила перевозки животных общественным транспортом.
– Что же мы нарушаем, – вскричала мать, повернувшись к водителю, – собака в наморднике и с поводком.
– А не будете людей травить своей псинятиной, – добродушно отозвался тут же успокоившийся и заметно повеселевший дядька, – вам еще и штраф надо бы выписать, да жаль, контролеров нету.
Мать открыла было рот, чтобы ответить что-нибудь обидное, но тут автобус сбавил скорость и, покачиваясь на ухабах, подрулил к остановке.
Она, подхватив сумку, демонстративно вышла, дети, таща собаку на поводке, повыпрыгивали вслед.
Автобус, равнодушно лязгнув дверьми, отчалил. Мишка, оглянувшись, увидел в уплывающем окне торжествующее лицо в белом картузе.
– Вот сволочь, – чуть не плача, сказала мать, обращаясь то ли к водителю, то ли к дядьке, то ли к собаке, отчаянно чешущейся в единственном клочке тени от таблички остановки, одиноко торчащей на обочине.
– Мама, – спросил Мишка, – как мы теперь? Пешком пойдем? Это же далеко.
– Будем ждать следующего, может, все же повезет, – ответила она неуверенно, – Дик еще подсохнет, попроветривается.
Следующий автобус, словно близнец предыдущего, пришел через два часа. Такой же ушатанный и полупустой. Сонные, уставшие пассажиры – садоводы и дачники. Собаку опять затолкали под скамейку в самом далеком от людей закутке, рядом с дремлющем грибником, крепко обнимавшим повязанное ярким платком плетеное лукошко. Вокруг него стояло такое амбре из смеси пота и переработанного измученным желудком алкоголя, что собачий запах вполне органично вплетался в этот букет. Дик, подуставший за длинный день, мирно дремал, носа не показывал из-под скамейки.
Вдруг безмятежно спящий грибник, подпрыгнув на предательской колдобине и стукнувшийся головой о стекло, проснулся и с удивлением посмотрел вокруг.
– Что это такое, – поморщившись, спросил он у сидящего недалеко Мишки, – кто обосрался?
– Как вам не стыдно, – ответила ему мать, – что вы к ребенку лезете.
– А? – мужик перевел на нее мутный взгляд, – чего это так несет?
И внезапно скривившись, зажал ладонью рот, пережидая рвотные позывы.
– Ы-ы-ы, – он смотрел на всех выпученными глазами и, не выдержав отчаянного сопротивления организма, излился в будто специально гостеприимно подставленное лукошко, прямо в изумительно нарядный красно-зеленый платок. Грибник поднял от корзинки голову и с ненавистью посмотрел вокруг. А заметив собаку, выглянувшую из-под сиденья на шум, заорал неожиданным фальцетом: «Милиция! Карманники, карманники в автобусе! Грабят, милиция»!
Взволнованный криками народ с интересом и подозрением заоглядывался, а водитель резко бросил автобус вправо и остановился, распахнув заднюю дверь.
Мать, подхватив собаку, кинулась из автобуса, Мишка с Юркой – за ней. Выскочив на обочину, они ринулись, не сбавляя скорости, вдоль пыльных зарослей и, нырнув в первый попавшийся просвет, остановились отдышаться.
Минуту спустя Юрка осторожно выглянул из кустов: автобус, кряхтя, постукивая и позвякивая, отвалился от обочины, как пароход от причала и, медленно набирая скорость, уплывал в сторону дома. На обочине бездыханной экзотической птицей лежал, беспомощно разбросав углы, как сломанные крылья, изгаженный платок и два раздавленных подосиновика.
– Пошли, – металлическим голосом сказала мать, – неизвестно сколько еще до следующей остановки плестись.
День уже клонился к вечеру, отяжелевшее солнце медленно скатывалось за спину. Бредущие впереди них тени становились длинней и прозрачней. Мишка, пытаясь обмануть свою тень и выпрыгнуть из нее, делал шаги непредсказуемо неравномерными. Мать шагала четко, чеканя шаг, Юрка, чуть поотстав, шагал с ней в ногу, таща на поводке измученного Дика. Собака плелась уже позади всех, опустив морду и иногда цепляя языком серебристую пыль.
На автобус они не успели. Когда остановка только лишь замаячила впереди желтым финишным жестяным флажком на кривой, точно вывернувшей от излишнего любопытства шею, штанге, автобус наскочил сзади и пронесся мимо, обдав их жарким ароматом ускользающей надежды. И мать, и дети, как по команде, подпрыгнули, закричали «Стой, стой!», замахав над головой руками, словно отгоняя внезапно налетевший рой сердитых пчёл. Водитель, сжалившись, притормозил, не доезжая до остановки, и терпеливо ждал, пока они, добежав, обессиленно вползли в заднюю дверь автобуса.
– Спасибо, – беззвучно, одними губами, поблагодарила шофера мать и помахала ему, почти не поднимая руки. Двери лязгнули, закрывшись, и автобус, проскочив пустую остановку, покатил к городу. Ни мать, ни дети никакой вони от собаки уже давно не чувствовали, надеясь, что все миазмы уже выветрились, засохли, покрылись пылью. Но в перегретом замкнутом пространстве растревоженное последней скачкой «благоухание», может, и приняло несколько другой оттенок, но сути своей не изменило. Минут двадцать пассажиры недоуменно переглядывались, подозрительно косясь друг на друга. Наконец нарядный, отглаженный, новенький, будто игрушечный солдатик, только что выпрыгнувший с конвейера, лейтенант-артиллерист, сверкая золотом пуговиц и антрацитом ботинок, решительно подошел и тихонечко, смущаясь и запинаясь, спросил:
- Вы с охоты едете?
- Нет! – мать встрепенулась и, загородив собой детей, чуть ли не толкая стеснительного офицера в грудь, повторила, громко и резкою - Нет! Мы не с охоты! И дичи у нас собой нет, можете проверить, – она протянула опешившему лейтенанту сумку, – мы с притравки возвращаемся, уже третий автобус меняем!
- Я фокстерьеров очень люблю, – ответил он невпопад заранее заготовленной фразой, – но завести не могу. Совсем времени на собаку нет.
– Да?! – подозрительно его оглядев, мать закричала со слезами в голосе, – да дайте же до дома доехать, двое детей малолетних с ног валятся, весь день в пути. Не имеете права с детьми ссаживать!
Лейтенанта от такого напора качнуло назад, он, поспешно и с облегчением отступив на пару шагов, отвернулся и сказал своему отражению в окне:
– Виноват, извините.
– Нам всего ничего осталось, – взмолилась мать, обращаясь уже ко всем пассажирам, – товарищи дорогие, будьте сознательными. И вдруг совершенно неожиданно, причем даже для себя, разревелась.
Те, кто сидели поближе и с откровенным интересом любовались происходящим, потупили взгляды. Лейтенант вроде бы дернулся к ней, чтобы подойти и успокоить, но в первый момент сдержался, а пока колебался, переступая с ноги на ногу, его благородный порыв совсем остыл.
- Ну, ты чего, военный, – сказала ему грубым прокуренным голосом стоящая рядом тетка с удочкой, и нетрезво пошатнулась, - чего ты к девушке лезешь. Если выпил – веди себя прилично, не приставай к незнакомым женщинам. Правильно?!.
Ее явно задело, что лейтенант на это промолчал, и она, повысив голос, повторила, но обращаясь уже к своему соседу – седому тихому старичку, уткнувшемуся в журнал «Пчеловодство»:
- Правильно я говорю?!
Тот, испугано выглянув из-за журнала, хотел было спрятаться обратно, но, встретившись взглядом с этой теткой, окаменел от страха.
- А?! – угрожающе повторила она снова.
– Правильно, женщина! – отозвался склочный женский голос откуда-то из середины салона, – ссаживать таких дебоширов нужно! Зальют зенки и в общественный транспорт лезут, весь салон провонял своей водкой – задохнуться можно!
Тетка с удочкой на этих словах обрадовано привскочила и четким ударом своего бамбукового удилища сбила с офицера фуражку. Та зеленой птицей вспорхнула с лейтенантской головы и, перелетев через ряд кресел, упала в проход, покатившись вихляющим колесом дальше, пока, наконец, не спрыгнула по ступенькам вниз к самым дверям автобуса.
- Партия! – вскричал молодой парень, и спустившись на ступеньку, поднял фуражку, - изумительный «массэ», мадам! Прекрасное владение кием, где изволите тренироваться?!
– Где, где, – отозвалась польщенная тетка, – на Колыме! Двадцать лет контролёром оттрубила.
– В автобусе? - снова спросил парень.
– В херобусе, - ответила тетка, целясь в него удочкой, – в следственном изоляторе. Будешь возникать, я тебя, как белку, в глаз порешу.
Тут автобус подкатил к конечной и распахнул двери, в которые первым, растолкав всех, выбежал лейтенант, вырвав у парня из рук свою, вмиг потерявшую блеск и новизну, фуражку.
Мишка с Юркой из автобуса вывалились последними и от остановки до дома, казалось, летели, как на крыльях, хотя, на самом деле плелись, еле-еле переставляя ноги. Последним хромал на все лапы Дик, проклиная и лес, и охоту, и автобусы, да и все человечество в целом. Солнце село, и сумерки, прятавшиеся по чердакам, уже начали осторожно вылезать, беззвучно скользя по крышам.
Мать все не могла себе простить, что она, такая сильная и строгая, взрослая женщина с двумя немаленькими детьми и маленькой собакой, целый день сегодня отважно борющаяся с обстоятельствами, вдруг дрогнула и … разрыдалась, как первоклассница, получившая замечание от учителя. Тогда в автобусе она плакала и понимала, как это ужасно выглядит, как ей должно быть стыдно перед своими детьми, перед посторонними людьми и, наконец, перед эти симпатичным лейтенантом. Но остановиться так и не смогла, пока слезы сами собой не кончились и плакать стало больше нечем. И только сейчас она с облегчением почувствовала, что кончились не только ее физические силы, но и моральные.
У подъезда они притормозили.
– Привяжи его к скамейке, - мягко попросила Юрку растерявшая за день всю свою обычную суровость, мать, – нас бабушка домой с ним не пустит.
Тот остановился, как вкопанный, скривился – вот-вот заплачет, собака же, натянув поводок, упрямо пыталась пролезть в приоткрытую дверь.
– Я сейчас воды принесу, - добавила, даже не оглянувшись на Юрку, мать, – мыть его будем, гада.
Мишка первым влетел на третий этаж и радостно крутанул ручку звонка два, три, пять оборотов – ему даже не верилось, что он добрался домой. Казалось, что они так и будут скитаться из автобуса в автобус, уставшие, голодные, грязные и презираемые всеми другими пассажирами. Через пару месяцев они поистреплются, завшивеют, научится питаться отбросами, сырыми грибами и волчьими ягодами.
Когда в густых уже сумерках, остро пахнущий хозяйственным мылом пес наконец-то добрался до своего коврика у балконной двери, то обнаружил, что тот занят. Мишка, положив локоть под голову и укрывшись стянутым с кровати одеялом, спал на нем, обняв любимую собачью игрушку – изгрызенную резиновую гантель. Дик покосился на остальных, тихо переговаривающихся и укладывающихся спать в темноте – никто, конечно, не замечал, что он лишился своего законного места. Тогда пес лег, втиснулся между балконом и Мишкой и, упершись в белое дерево двери, выпрямил лапы. Мишка, освободив полковрика, сполз на пол, так и не проснувшись.
Мишке часто снилась разная муть: какие-то бесконечные хождения, выяснения, разговоры, но сейчас он видел себя в темном лабиринте подземных ходов. Мягкий свет пробивался сквозь мутные оконца в потолке, пахло землёй, еще чем-то кислым, острым и гадким. Вдруг он услышал далекий лай, затхлый вонючий воздух потянуло куда-то вбок свежим сквозняком. Мишка испугано обернулся – что-то большое и страшное, царапая стенки туннеля, неминуемо к нему приближалось. Он в панике помчался, но не успел и свернуть за угол, как кто-то крепко вцепился в его руку. Побежал сильнее, пытаясь вырваться, но хватка не ослабевала. Тогда он, обернувшись, со всей силы вмазал кулаком в темноту, попав во что-то большое, пушистое и горячее.
Дик, даже не проснувшись, взвизгнул от удара и, выпустив Мишкину руку, затрусил лапами в лёгкой рыси, сбивая с него одеяло в сторону.