ИСПОВЕДЬ
Отец Бенджамин проснулся от звона колоколов и повернул голову в сторону окна. Из-за гор пробивались первые лучи солнца, которые окрашивали снежные вершины в золотисто-розовый цвет невинности, словно нимб вокруг лика на иконе. Совсем недалеко от окна на низкой колокольне церкви Св. Стефана мерно раскачивались колокола, призывая людей к пробуждению от грёз и возвращению в мир труда и веры. Бенджамин любил такие утра – ослепительный снег, неповторимо пахнущий морозцем, бодрость, которую несли в себе ослепительные лучи солнца, новый зародившийся день, укрепляющий душу и надежду и отбрасывающий сомнения. Он благодарно посмотрел на горы, ставшие его домом вот уже десять лет, и мысленно спустился по еле заметной припорошённой тропинке вниз, где бурно шумели две реки, сливающиеся в одну, чтобы, поклокотав на пенистых порогах довольно большое расстояние, смириться и разлиться где-то в долине широкой мирной рекой, бегущей к морю. Это была его самая любимая комната в маленькой альпийской гостинице, которую хозяин предпочитал отдавать случайному путнику в последнюю очередь, приберегая его для отца Бенджамина, неустанно путешествующего по горам в утешении страждущих.
Комнатка была маленькой, чистой, с простой обстановкой, уютной постелью и маленьким столиком возле неё с красивой лампой под тёмно-оранжевым абажуром, словно согревающим своим светом тесное пространство комнаты, не знающей камина.
Отец Бенджамин, ведущий почти аскетический образ жизни, уже готов был скинуть с себя толстое одеяло и сделать небольшую пробежку по окружности комнаты, а затем облиться холодной водой, как вдруг услышал лёгкий стук в дверь. Не зная, кто за дверью, он предпочёл остаться под одеялом и пригласил незнакомца войти. Им оказался несколько сконфуженный хозяин гостиницы. Он робко вошёл, как бы извиняясь за нетопленную комнату и ранний визит, но всё же вскоре произнёс:
- Отец Бенджамин, там один старик, на первом этаже, он, кажется, умирает… Спрашивает, нет ли поблизости священника, чтобы исповедаться. Мне, право, неловко, ведь ещё так рано, но если бы вы согласились…
- Вам не о чем беспокоиться. Это мой долг. Подождите меня внизу. Я скоро приду.
Собравшись в несколько минут, отец Бенджамин, молодой возраст которого нетрудно было угадать несмотря на обветренное и потемневшее под горным солнцем лицо с вечно прищуренными глазами, подошёл к лестнице, ведущёй вниз.
- Сюда, сюда, - суетливо говорил хозяин гостиницы, - осторожно, святой отец, здесь сломалась ступенька… Его принесли вчера с улицы какие-то люди. Бедняга, он совсем окоченел, еле шевелил губами. У него не было ни гроша, но я распорядился напоить его горячим грогом и уложить в тёплую постель.
Они вошли в слегка натопленную комнату, в глубине которой стояла железная кровать, а на ней в глубоких подушках покоился старик, волосы которого были спутаны и прилипли к влажному лбу. Глаза старика лихорадочно горели. Казалось, он хочет что-то сказать, но всякая попытка говорить сопровождалась взрывом жестокого кашля, сотрясающего кровать.
Отец Бенджамин тихо подошёл к страдальцу, осенил его серебряным крестом и, спросив имя больного, сказал, что готов исповедать его, если он того пожелает.
- Да, - чуть слышно ответил умирающий. - Я должен рассказать…Мы жили во Флориде, на самом берегу океана. У меня была семья. Моя любимая Мэри, хрупкая, кроткая и обожаемая жена с удивительно грустным и мягким взглядом, как будто с самого своего рождения она знала, что произойдёт не только с ней, но и со всеми нами. Наш сын, Ник, малышка, которого я потерял, когда ему было три года. В тот злосчастный день я накричал на него и ударил крошку. И небо покарало меня. Ник вырвал из молитвенника, оставшегося от моего деда, страничку, чтобы бросить в огонь и посмотреть, как горит бумага. Невинная проделка для маленького ребёнка, но я не понял его, сунул ему молитвенник в руки, заставил встать на колени и просить у Господа прощения. А он и говорить-то толком не мог… Вдруг за стеной послышался жуткий шум и дьявольское завывание. Я бросился к двери, чтобы посмотреть, что происходит. Я хорошо помню, что меня прижало к распахнутой двери, как- будто мы с нею были одним целым. Удивительно, как из памяти человека уходят месяцы и годы, но какое-то единственное мгновенье остаётся на всю жизнь. Это был торнадо. Чёрный вихрь, насыщенный обломками строений, нёс меня под шум ужасающего неземного рёва на этой двери в преисподнюю. Я был грешен. В страхе за свою жизнь, совершенно забыв о жене и сыне, я цеплялся за дверь, словно она была большой птицей с крыльями, и молил Господа опустить меня на землю невредимым. Я упал, оторвавшись от своего воздушного плота, на мёртвую лошадь, и это спасло мне жизнь, хотя я ударился так крепко, что долгое время мочился кровью. Когда я пришёл в себя возле этой лошади среди множества обломков, предательского вихря уже не было, но я не узнавал местности. Люди появились почти через сутки. Они разгребали завалы и обнаружили меня. От них я узнал, что меня отнесло далеко на юг. Почти обездвиженный, одинокий, я горько рыдал, оплакивая судьбу и потерю близких мне людей. Я долго скитался, жил у чужих людей, ел досыта и голодал и много лет шёл туда, где когда-то был мой дом. На том месте, где он раньше стоял, был уже другой, совершенно чужой дом и в нём жили совсем чужие люди. Они мне и рассказали, что под развалинами нашли погибшую женщину, по описаниям похожую на мою бедную Мэри. Мне показали её могилу. « А мальчик, - спросил я, - никто не видел моего мальчика?». «Нет, - ответили мне. И с тех пор вся моя жизнь превратилась в поиски бедного Ника. Мы расстались, когда он был совсем крошкой, с пухлыми щёчками и одетый в короткие штанишки. Я убеждал себя в том, что эти поиски бессмысленны, что он уже взрослый человек и может жить, если был жив, в любой части света. Но чем больше я убеждал себя отказаться от поисков, тем сильнее меня к ним тянуло. Много лет я странствовал по Америке, работал в порту, встречая корабли, всматривался в каждого молодого мужчину, ступающего на землю, в надежде разглядеть знакомые черты лица. Но тщетно! Судьба смеялась надо мной. За всю жизнь я так и не увидел ни одного человека, хоть сколько–нибудь похожего на моего Ника. Я часто болел и был на краю жизни, но цеплялся за неё, цеплялся за надежду увидеть когда-нибудь сына и попросить у него прощения. Только он был бы вправе отрубить у меня руку, ударившую его. Вы меня слышите, святой отец?
- Да, сын мой. Господь и я слышим вас. Отдохните, наберитесь сил, чтобы продолжать, если тяжкое бремя лежит на вашей душе.
Глядя на измождённое, в испарине, лицо, спрятанное в подушках, отец Бенджамин невольно вспомнил свою жизнь, полную загадок. Он смутно помнил что-то очень страшное и непонятное, помнил, что его окружали совершенно чужие люди, судно, идущее по бескрайнему океану, снега и колокольный звон. Он помнил отца Доминика, настоятеля приютившего его монастыря, свою покорную юность и обет, данный Богу – помогать обездоленным, потерянным и неприкаянным. С тех пор он обитался в разных монастырях заснеженных Альп, говорил на многих языках, шёл по следам могучих сенбернаров и спасал попавших под снежную лавину людей. Он был везде и помогал всем, слушал исповеди, прощал грешников, благословлял раскаявшихся, утешал неутешных. Он шёл через ущелья, снега, альпийские душистые луга, терялся в густом тумане, стирал ноги на осыпях, мёрз во льдах, дрожал по ночам под ветхой сутаной, но продолжал спасать всех, кто становился жертвой коварных гор – путешественников, воинов, паломников, контрабандистов и пастухов. У него для всех находилось утешение, тепло рук и души, он умел вселять надежду в ищущих и страждущих, и это помогало ему бежать от себя, от вечной загадки своего происхождения, как будто эти знания могли хоть что-нибудь изменить.
- Святой отец, - услышал он тихий, еле различимый голос умирающего, - я был одержим мыслью найти его, но небо не благоволило мне. А потом началась эта страшная война с северянами. Я воевал в ряду конфедератов. Сначала мы одерживали победу за победой. Мне было нечего терять. Я не страшился опасности и шёл напролом, голодный и оборванный, как мои многие товарищи, и мне казалось, что мы победим. В пылу битвы я забывал о своей главной цели, но вот однажды… Это было под Ричмондом. Я увидел лежащих на земле двух людей. Один из них, тот, кто помоложе, и был, несомненно, с Севера, был смертельно ранен штыком в грудь. А над ним склонился старик из конфедератов. Он ли убил юношу или нет, я не знаю, но знаю одно – он рыдал над телом молодого. Старик, отбросив свою винтовку, прильнул к телу обескровленного воина и беззвучно плакал. Так плачут только тогда, когда человека постигает ирония существования на земле, когда к небу несутся проклятия в преступлении сына против отца и отца против сына. И я подумал, что точно так же, в потёмках сознания, моя рука может быть занесена над головой сына, которого я искал. Я возненавидел войну, какими бы благими намерениями она ни оправдывалась. И я бежал. Я преступил клятву, я предал тех, с кем воевал в одном строю, но я не был дезертиром. Святой отец, я не был дезертиром! Я не боялся вражеской пули, я шёл ей навстречу, как спасению. Но она не брала меня. Ни пули, ни штыки, ни ядра не хотели убить меня, оставляя в живых ради убийства сына. Я бежал. Я тонул в болотах и увязал в песках, прятался в кустах хлопка и прорезал пожарища. Я бежал к Атлантике, чтобы уплыть из этой страны, но опять был наказан. Янки блокировали побережье. Тщетно я ждал хоть одно судно из Европы. Я опять голодал и попрошайничал на дорогах, пока однажды не встретился с контрабандистами, которые помогли мне устроиться матросом на французский корабль, идущий в Сен-Мало.
Так я покинул Америку. Однажды на юте от старого моряка я услышал историю, которая произошла задолго до того, как воды уносили меня в Европу. Он рассказывал, как их корабль подошёл к берегу, по которому незадолго до этого пронёсся торнадо. Зрелище было очень печальное. Всюду на много миль вокруг валялись обломки домов, перевернувшиеся фуры, мёртвый скот. Земля местами была выжжена. Так как их никто не встретил на берегу, несколько смельчаков пошли в глубь штата, чтобы проложить новый путь к сбытчикам товара. В одном месте они услышали детский плач и повернули к развалинам. Там, среди обломков, сидел мальчуган, крепко прижимавший к груди какую-то книжечку. Он был оборван, в его волосах торчали какие-то щепки и было видно, что он давно не ел и не пил. К сожалению, он не говорил, то ли от страха, то ли потому, что был немой.
- Мы подобрали малыша, - продолжал моряк, - и взяли к себе на борт. Он был настоящий маленький дикарь и боялся любого резкого звука, будь то хлопанье паруса от порыва ветра, крики чаек или лязганье якорной цепи. Но в середине нашего пути в Сен-Мало разыгралась невероятная буря. Ураган ломал мачты, волны вздымались, словно горы, грозя переломить наш шлюп пополам, и мы все катались по палубе, как ненайтованные бочки, не в силах уцепиться за какую-нибудь опору. И только наш малыш, словно небесные силы берегли его, оставался в этом кошмаре невредим. Он стоял на коленях возле основания фок-мачты на протяжении суток и не сдвинулся с места. С тех пор мы стали называть его «наш маленький святой». А потом, как только вошли в гавань Сен-Мало, отдали мальчишку в монастырь.
Сердце подсказывало мне, что мальчик мог оказаться моим сыном, и первое, что я сделал, побежал в монастырь, где возвышался величественный собор Сен-Винсента. Однако монастырь к этому времени был распущен. В нём оставалось несколько монахов, только один из которых с трудом вспомнил, что однажды контрабандисты оставили на попечение отца Доминика какого-то странного мальчика. Отец Доминик относился к нему, как к сыну, научил его хорошо говорить и сделал последователем Сен-Винсента. Этот монах помнил, как мальчик стал красивым юношей, посвятившим себя церкви и несчастным людям. Вместе с отцом Домиником они ходили в окрестностях, укрощая свою плоть, босыми, помогая словом и делом больным, нищим и беглым каторжникам. Теперь я уже не сомневался, что это был мой сын, но…
Умирающий резко закашлялся и, обессиленный, замер в своих подушках. Отец Бенджамин вздрогнул, низко наклонился над лицом исповедуемого, чтобы понять, жив ли он, положил свою руку на высохшую руку уходящего в мир иной и произнёс: « Да поможет тебе Господь по благодати своей и Святого Духа. Аминь» . Умирающий приоткрыл глаза и чуть слышным голосом продолжал:
- Но…Господь продолжал испытывать меня. Никто не знал, куда делся мой мальчик после кончины отца Доминика. И тогда я решил идти по его стопам. Я верил, что рано или поздно найду его. Однако я заболел и больше не в силах передвигаться. Я умираю, меня совсем скоро не станет, но я прошу вас, святой отец, избавьте меня от поисков сына на том свете. Найдите его, скажите, что я виновен перед ним. Пусть он меня простит, как мог бы простить отец сына. И пусть вам воздастся…
Он закрыл глаза, веки его дрогнули в последний раз, а на щёку умершего капнула чужая крупная слеза. Это беззвучно плакал отец Бенджамин, сжимая в правой руке маленький молитвенник, в котором не хватало одного листка.
;