МИРАЖ
Мягким сентябрьским вечером, когда природа так безмятежна, как будто получила, наконец, полное право быть сама собой, а не нравиться кому-то или нет, угождать или противиться ожиданиям, отделить человека от себя, приглашая наслаждаться порознь, стволы платанов сверкали пёстрой мозаикой , словно усыпанные янтарём и рубинами, магнолии слегка позванивали своими жёсткими листьями, и длинные иглы крымской сосны падали на дорожку, наращивая толщину многолетнего нежного ковра под ногами. Прямая длинная аллея вела к морю, откуда в отсутствие ветра доносился лишь слабый запах йода, таинственный и влекущий и не имеющий ничего общего с грубым аптечным запахом. Аллея была почти пустынна. Она тоже отдыхала от бесчисленных ног и шума голосов в течение дня. Люди, впитавшие в себя разлитую в воздухе лень, предавались удовольствию пить где-то чай, перекидываться мало значащими словами и любоваться, не вставая из-за стола, первыми признаками заката солнца, который вспыхивал, подсвечивая облака на горизонте ярко-красными красками, и тут же ронял их, обессиленный, в воду, как будто солнце тоже уставало и искало укромное место, чтобы выспаться до утра.
В дальнем конце аллеи Туренев, красивый и изящный молодой человек, осанку которого, впрочем, искажала заметная хромота, увидел ставший ему дорогим силуэт женщины в белом лёгком платье. Её зонтик был сложен, и она слегка помахивала им, иногда цепляя самым кончиком землю. Это была Вера Александровна, которую боготворила вся мужская половина санатория. Молодая, весёлая, умело-капризная и миловидная женщина обладала удивительным голосом и услаждала слух отдыхающих, которые собирались по вечерам в курзале. Никто ничего не знал о её жизни, не знал даже о том, училась ли она где-нибудь пению или, просто одарённая природой, не могла не петь. Это произошло случайно. Кто-то, посмотрев на неё, в шутку спросил, не поёт ли она, и Вера, ничуть не смутившись, сказала, что охотно бы спела, если бы нашлось, кому аккомпанировать.
- Разрешите мне, - сказал Туренев, поставив на стол начатый бокал с белым вином. – Я хотел бы рискнуть. Что вы, главным образом, поёте?
- Романсы, - не без вызова ответила Вера Александровна.
По тому, как она ответила, Туреневу показалось, что она вызывает его на некий род соревнования, в результате которого публика должна отдать предпочтение одному из музыкального дуэта. Вера прекрасно знала, что поёт хорошо, так же, как знала, насколько трудно найти подходящего аккомпаниатора, который мог бы правильно уловить её темп, интонации, настроение, не забивать голоса совершенно ненужной бравурной музыкой, сбивать искажением мелодии. И ей вдруг захотелось блеснуть перед всей этой скучающей публикой, добиться восторга и поклонения, стать кумиром толпы, обожаемой обладательницей тонких рук, которые целовали бы восторженные мужчины, повелительницей публики, среди которой ей воздавали бы должное даже женщины.
- В таком случае я охотно…Если вы не против.
- Только постарайтесь не слишком громко, - тихо, но достаточно повелительно сказала Вера, пока публика нетерпеливо рассаживалась полукругом вокруг рояля. – Вы знаете «Караван»?
- Разумеется, - ответил Туренев.
Он взял первые ноты, и с одобрением посмотрев на Веру Александровну, улыбнулся. К его удивлению она ни намёком не ответила на улыбку, но как-то подабралась, немного отставила назад ногу, которая, казалось, потеряла свою подвижность. Туренев увидел напряжение шейных мышц, углубление дыхания, и искренне пожелав ей избавления от смущения, заиграл более оживлённо. Наконец он услышал её голос. Тот был кристально чист, но интонации оказались на удивление плоскими, словно Вера следовала лишь нотному стану и искусно связывала одну ноту с другой, но никак не сливала с теми словами, которые произносила.
- Боже, какая она провинциалка, - подумал Туренев. – Кто бы мог поверить? Такая хорошенькая, живая в общении, такой голос прекрасный, а поёт, как на клиросе.
Однако её приятное сопрано сразу покорило слушателей. Она это чувствовала и ничуть не сомневалась в предстоящем триумфе.
- Этот пианист…Боже, я даже не знаю, как его зовут. Какое чудо, - думала она в коротких паузах, - как будто мы с ним тысячу раз репетировали.
Так на протяжении исполнения «Каравана» каждый непроизвольно оценивал способности друг друга, и Туренев, услышав дивный голос сразу сказал себе, что случайностей на свете не бывает, и Вера Александровна – именно та певица, о работе с которой он мечтал. Он мысленно видел их совместное турне по Европе, богатую рукоплещущую публику, улыбки, блеск драгоценностей в её чёрных волосах, огни проспектов и бархат театральных лож. Надо только немного поработать над выразительностью, проявлением чувства, и всё станет прекрасно. Он играл так, что музыка была великолепным обрамлением, усиливающим эффект её исполнения, и лишь когда в последний раз Вера пропела:
« Так иногда в таинственной пустыне
Мелькают образы далёких чудных стран,
Но это призраки, и снова небо сине,
И вдаль идёт усталый караван»,
он завершил музыку прекрасной, полной грусти, смешанной с надеждой, импровизацией, которая вопреки слушателям, готовым тотчас броситься к ногам певицы, длилась несколько дольше, чем её ожидали. Туренев вложил в музыку то самое чувство, которое хотел услышать от Веры, виртуозно передал ощущение скорби, рождающейся в обмане миражей, и невозвратимость ожиданий. Эта тема так захватила его, что он не сразу вспомнил, чей это, собственно, концерт, и лишь подняв голову и увидев растерянную певицу, решительно провёл рукой по клавишам рояля.
- Браво! – раздалось из задних рядов.
Но уже трудно было понять к кому из них, Вере или Туреневу, относилось это «Браво!», подхваченное другими голосами. Туренев поспешно встал, поцеловал Верину руку, поднял её и естественно, как будто так и было задумано с самого начала, выдвинул Веру вперёд, отдавая ей лавры успеха. Её успех был несомненным. С этого дня Вера была окружена поклонниками. За её столиком вечно толпились принаряженные мужчины разного возраста в немой битве за право сидеть с ней рядом. Они старались быть остроумными, живыми, неувядающими, дарили ей цветы и угощали тончайшим вином, и вновь и вновь высказывали надежду услышать её вечером. После первого концерта она обиженно заявила Туреневу о нежелательности его импровизаций в конце романса. И он, понимая, как ей хочется, чтобы последнее слово оставалось за ней, подчинился, ограничившись простым аккомпанированием. Однако с этого момента его игра приносила ему ощущение повседневной, серой, будничной работы, лишённых тех необходимых нюансов, которые окрашивают восприятие музыки. Теперь Туреневу казалось, что в паре с Верой он мучает публику скучным исполнением. Он всё ещё не мог преодолеть желания услышать в её пении проявление чувства. Она же искусно скользила по нотам, но того страстного, чего требовал романс, Туренев так и не слышал. Однажды он попробовал неназойливо посоветовать исполнительнице несколько удлинить паузу и допустить надрыв в голосе в определённых местах , но услышал в ответ банальное: « Если вам не нравится…»
Однако Вера была очаровательна, и их музицирование позволяло Туреневу с полным правом быть рядом, быть её помощником, и он упорно убеждал себя, что для неё он незаменим. Это убеждение перекликалось в нём с чувством зарождающейся любви к прекрасному образу, созданному его воображением. « Я увезу её в Москву, - мечтал он, - познакомлю с лучшими исполнителями. Вера Александровна возьмёт от них самое главное – душу, проникнется выразительностью исполнения…». Но, увы, Вера купалась в лучах славы в пределах санатория. Бурные восторги скучающих одиноких мужчин внушали ей мысль о её совершенстве, о достижении без хлопот тех высот, которые даются другим в результате упорного труда. Вот и сейчас, идя расслабленными шагами по аллее, она думала о своём вечернем наряде и любовалась кольцом, подаренным накануне тощим, с трясущимися руками селадоном.
Туренев подошёл к ней тихими шагами и так же тихо, чтобы не напугать Веру, произнёс:
- Божественная, вы уронили перчатку, и я её поднял.
Вера засмеялась.
- Вы так говорите, как будто я вас вызвала на дуэль.
- Но ведь вы и делаете это каждый вечер.
- Признайтесь, ведь вам и в самом деле хочется не столько слушать меня, сколько самому импровизировать.
- Вы ошибаетесь. Вера Александровна, у вас чудный голос, дар божий. Поверьте мне, вам обязательно надо учиться, обязательно. Я готов вам помочь, я могу увезти вас в Москву, показать нужным людям…Я сниму для вас квартиру…
- Что вы себе позволяете, сударь? Кто вам дал право делать мне такие откровенные предложения? Неужели вы думаете, что просто аккомпанирование может открыть путь к моему сердцу? Уйдите, ради бога, с глаз моих долой и никогда не возвращайтесь к этому вопросу.
Туренев, пробормотав извинения и слова, что он боялся быть не понятым, стал быстро удаляться. В его душе бурлили сомнения, в некоторой степени злость, обида на самого себя, на судьбу, свою нерешительность. Он постепенно ускорял шаг, убегая от наплыва всех этих мыслей, в которых не мог разобраться, и вскоре подошёл к курзалу, в котором в это время собиралось исключительно мужское общество. Ещё от дверей он понял, что там идёт довольно серьёзный разговор.
Вам, как художнику, известно, по-видимому, что в мире больше скрытного, чем явного. Речь только может идти о том, что это скрытное весьма удачно маскируется, его не сразу обнаружишь. Вот мне совсем недавно удалось увидеть картину господина Айвазовского «Хаос. Сотворение мира». Помилуйте! Это совершенно удивительное творение, я бы сказал – грандиозное. На холсте бурлит стихия, одна только стихия, перемешивая жуткие чёрно-красные краски, которые никак не могут лечь упорядоченно. От картины просто пышет огонь из преисподней, благо, он написан вдали. Но на переднем плане…Господа, мы здесь уже давно, и видели море в разном состоянии, но такую бурю, как в этой картине – никогда. Да и есть ли она на самом деле? Уж Айвазовский-то знает в этом толк. Здесь действительно хаос. Ничего похожего ни на гигантские волны, ни на хищные гребни на их вершинах, ни даже на дикую, не поддающуюся укрощению, силу катастрофы. И вот в небе среди тёмных туч витает с простёртой рукой Творец. Он почти призрачен и прозрачен, он даже не смотрит вниз на то, что потом назовёт Землёй. Он просто витает. Такое впечатление, что сам он в ужасе от задуманного – превратить этот хаос во что-нибудь упорядоченное, доступное осмыслению, в чрево праматери, что ли. Я стоял рядом с этой картиной и думал то же, что скорее всего, приходило в голову Творцу – обратиться за помощью к тому, чьё имя проклинается до наших дней, к тому, от которого бегут, убоявшись – к дьяволу. Вы скажете, что Айвазовский, как верный христианин, не мог осквернить свою кисть дьяволом? Он его, собственно, и не написал, но Творец…Он размыт в тучах, которые носят его над хаосом, он почти бестелесен, он не вступает в борьбу. И ему, может быть, приходит в голову мысль, что и не стоит преобразовывать весь этот хаос, расцвечивать и прилизывать его до скучной одинаковости. Наоборот, всё то, что сотворит дьявол, будет лишь пьедесталом к тому, что сотворит Творец, и оно будет ещё более прекрасным, оно будет оттенено и возвышенно. Посмотрите на те горы, господа. Не находите ли вы, что их снежные вершины наиболее прекрасны, когда за ними собираются чёрные тучи? Легко представить эти вершины ясным летним днём. Они, разумеется, красивы на фоне голубого неба, но настоящая их мощь, их неприступность и мужская красота проявляются только тогда, когда вы видите контраст. Тогда у вас не только меняется настроение, но находятся совсем другие слова, появляются совершенно другие воспоминания, решимость становится ближе к вам, чем туманные размышления. Контраст, господа!
- Послушаешь вас, - произнёс, наконец, художник, - мы должны радоваться каждой буре, которая разыгрывается на море после безмятежного штиля. Оно, конечно, возбуждает, если смотреть на шторм с берега и любоваться столбами пены у скалистых гор – какая сила, какая мощь! Но представьте себя в это время на каком-нибудь судне, лучше на парусном. Даже если вы не матрос, а просто пассажир, который может укрыться у себя в каюте, всё равно первой мыслью будет сохранение жизни, а не любование мощью волн, перекатывающихся через палубу. Вот тогда-то вы и возопиёте к Богу, забыв о своём контрасте.
- Ну хорошо, хорошо. Не будем спорить. Я ведь начал, если вы помните, с того, как много скрытого на свете. Вот вы мне скажите, откуда так много зла на земле? Если быть последовательным, и добрые, и злые люди произошли от одной и той же пары, Адама и Евы. Что, родители не усмотрели? Кого-то плохо воспитали, кого-то хорошо? А как вы смотрите на то, что эта парочка, изгнанная за свой грех из рая, вышла за пределы врат райских без своего искусителя? Та же яблоня, тот же змей остались в тёплом раю, как червоточина, и искушение продолжается. Так появляются ангелы с хвостом дьявола или, наоборот, дьяволы с крыльями ангела. Всему объяснение, что уничтожено следствие, а причина продолжает процветать. А теперь о скрытом. Представьте, что это злосчастное древо познания было бы срублено, змей-искуситель обезглавлен и в мире воцарилась всеобщая благодать. Но сколь долго бы развивалась тогда человеческая мысль в этом безмятежном покое? Вот они – штиль и шторм, о которых мы говорили. Стало ли бы развиваться судостроение без необходимости преодоления сюрпризов моря? Нет, конечно. Человеку просто необходимо сопротивление, образ врага. Ему надо быть выше, скорее, сильнее, и достижение каждой ступени порождает потребность её перепрыгнуть. Вот откуда берутся войны – только враг, только он подстёгивает и торопит с решением. Творец хотел послушного человечества и сам не заметил, как столкнул людей друг с другом. И быть может, ужасается, пролетая над полем битвы, когда слышит, что обе стороны взывают к нему одному. Мы склонны обманываться в том, что называем любовью к ближнему. На самом деле мы любим себя. Даже если ты сделал много добрых дел, тебе хочется услышать своё имя в устах других. Это, знаете ли, как-то подвигает к добродетели. И не говорите мне, что человек бескорыстен. Даже в любви человек корыстен, увы. Редко, когда наоборот. Чаще по-другому – «Я люблю тебя, а это значит, я люблю твоё тело, твои губы, твои ласки. Вот, что я люблю. Я люблю, когда ты соответствуешь моим ожиданиям и позволяешь этим наслаждаться».
Туренев содрогнулся. Неужели это правда? Неужели любить означает эгоизм? Страстно желать кого-то означает лишь удовлетворение своих грёз и мечтаний. И вспомнив, как по ночам, когда он думал о Вере Александровне, её руках, пахнувших лавандой, голосе, взглядах, в которые нельзя было не верить, где-то далеко, в самой середине живота, поднималась неясная волна, похожая на бесплотную тревогу. Эта волна поднималась к самому сердцу, словно раздумывая, выпорхнуть ли ей и унестись, или стукнуть по сердцу, заставив его биться чаще. Так, предвещая дождь, на небе скапливаются тучи; порывы ветра раскачивают и гнут деревья, размётывая длинные ветви, достигающие земли, и вдруг ветер внезапно исчезает, умчавшись вдаль, но забыв прихватить с собой тучи, и вновь небо погружается в тяжёлую, неразрешившуюся тьму. А что, если то, что он считает любовью, всего лишь тщеславие, желание вылепить из Веры уникальное произведение искусства и наслаждаться творением рук своих? Что, если потом, когда она станет знаменитой и будет предметом поклонения публики, червячок честолюбия будет нашёптывать из-за угла: «А ведь это я, я этого достиг. Если бы не я…».
Туренев уставал от этих мыслей. Он чувствовал себя скованным, лишённым тяги к полёту, импровизации, связанным обязательствами, которыми сам опутал себя. «Неужели это и есть любовь? - думал он. - Что есть любовь? Жертва во имя другого ? А кому она нужна, эта жертва?». И он с ужасом осознавал, что именно ему она больше всего и нужна. Что это единственное, за что в период упадка и сомнений можно уцепиться – «Я сделал всё, что в моих силах, но был не понят», пустить слезу сожаления, оправдать неумелые шаги, смириться со вторым планом и ощутить когда-нибудь свою ненужность. Туренев задыхался в паутине неразрешимых вопросов. И вдруг ему захотелось бежать. Бежать далеко, туда, где нет никаких соблазнов и тревог, где нет лжи и кокетства, где нет борьбы. Ему хотелось свободы, воздуха, движения мысли, полёта чувственной души, хотелось сбросить одеревенелость непонимания, убежать прочь от этого садка, в котором он один ещё, подобно рыбе, был жив и отчаянно глотал воздух.
В тот вечер публика долго ждала аккомпаниатора. Вера Александровна сердилась и нервничала, теребя кольцо с бриллиантом на пальце, и наконец спросила, не видел ли кто Туренева.
- А он уехал совсем недавно, - услышала она в ответ, - сел в татарскую повозку и уехал. С чемоданом.