ДЕПРЕССИЯ
Художник стоял у окна. Остатки рассветного румянца на снегу слизал наступающий день. Он прошелся по московским крышам, пустил из высоких труб чёрный дым, заглянул в окна, не затенённые соседними зданиями, и уплыл, зовя за собой, в далекую даль большого города. В последние годы этот вид стал самым любимым для Глеба и присутствовал почти в каждой его картине. Там, в этой дали, грезилась свобода. Но вокруг, рядом, свобода была ложной, она была украдена и замаскирована ударными стройками, призывами, «светлым будущим» и «моральным обликом». Как только Глеб обращался к теме социалистического реализма, как того требовало время, в душе его что-то ломалось и лишало творческих сил. Он пытался найти выход, рисуя натурщиц. Но только потом, когда картина считалась оконченной, он вновь и вновь вынужден был признать, что натура ни в малейшей степени не отражала задуманного. К тому же фигура была всегда поставлена против света, в проёме окна, а следовательно, носила в себе некие черты предательства, как Иуда в известной картине Ге. Глеб усиливал этот эффект тем, что не прорисовывал лица натуры, поставленной спиной к излюбленному виду из окна. Фигура, стоящая перед окном, была не единственным препятствием к достижению духовной свободы, брезжущей на горизонте. Мешал переплет окна, до боли напоминающий тюремную решетку. Он убрал этот переплет, но тут же обнаружилась еще одна фальшь – не может быть распахнутым окно зимой.
Снова и снова Глеб выстраивал композицию картины, но снова и снова проваливал замысел. В лицах он видел только неискренность, трусость и страх, а ему нужен был человек. Человек, которому можно доверять, но найти образ не мог. Лицо отворачивалось, прикрывалось волосами, терялось в наклоне головы, складках косынки. Лицо, отраженное в зеркале, резко уменьшалось в размере, носило схематические черты, и что-то дьявольски-хитрое смотрело из зеркала на зрителя. И чем более уродливым или скрытым было лицо, тем светлее и праздничней был зимний пейзаж за окном. Там была недостижимая земля праведников.
Последним портретом, который удался Глебу, был портрет его матери, когда он приезжал в родной Белгород на Рождество. Он любил, как звучит её имя – Евлампия Павловна. В мелодичном переплетении букв слышался перезвон пасхальных колоколов поверженной церкви, в которой крестили обоих братьев – Бориса и Глеба. Округлые и мягкие звуки имени на удивление шли к её доброму лицу, в котором было столько света и неуязвимости, как это бывает только в лике святой. Приехав, он опоздал. Борис, священник, был арестован и расстрелян.
Вмиг постаревшая женщина сидела, безвольно опустив руки, и спрашивала: «Как же так, Глебушка? Как же так? За что ангела божия, нашего Бореньку…?». Глеб не мог перенести этот удар. Его любимого брата убили за веру. Кому она помешала, эта вера? Не веришь, так не верь. Каждому свое. Борьба должна быть честной. Ведь не убивают же художников, по-разному толковавших библейские сюжеты. Рядом со священниками полегали стены и купола их церквей. В гогочущей и вооруженной ломами толпе варваров были и те, кто ранее ходил в церковь. Но там проповедовали смирение – чувство, воспринимаемое не всеми, а при разрушении храмов выпускалась наружу глубоко таящаяся жажда бунта, погрома, мародерства и злобы. Кто отдавал церковь на разграбление? Тот, кто грабил сам? И что они дали этим обманутым громилам взамен? Другие праздники? Другие призывы?
Глеб был сломлен. Просыпаясь по утрам в родном доме, он видел в первую очередь на стене икону со светлыми ликами страстотерпцев Бориса и Глеба. Это были они, два брата, которых родители воспитывали в духе поборников мира. В семье не было ссор. Выбор каждого был делом личным и необсуждаемым. Глеб вставал на заре, долго смотрел на снег – символ чистоты, брал в руки почитаемое в доме «Сказание о Борисе и Глебе» и шептал, читая: « Когда увидел дьявол, исконный враг доброго в людях, что святой Борис всю надежду свою возложил на Бога, то стал строить козни и, как в древние времена Каина, замышлявшего братоубийство, уловил Святополка. Угадал он помыслы Святополка, поистине второго Каина: ведь хотел перебить он всех наследников отца своего, чтобы захватить всю власть».
- Что произошло? – думал Глеб, - что произошло? Ведь на самом деле что-то круто изменилось. Метро, вот, строят, электростанции, телефоны на каждом углу…Ведь это нужно. Но почему через насилие? Почему непременно, подняв руку на брата? Почему не слышно звона колоколов, а вместо благовеста эта одуряющая заводская сирена, на которую, как крысы на дудочку крысолова, собирается масса народа? В любом доме, в любой квартире, в любом дворе поднимаются изможденные люди в сером и стекаются из переулков в плотную массу. Из тысяч ртов выходит пар и сливается в одно большое облако, которое всегда висит над Москвой. Эта масса движется в одно и то же место для того, чтобы, зажав в руке номерок, снятый у табельщика, встать с ним у станка до поздней ночи и забыть о личном. Серая масса, серые грубые робы, эти широкие, не по росту, штаны и рукавицы лишают людей индивидуальности, стирают с их лиц чувства, переживания и радость.
Глеб пробовал писать пейзажи. Многие из них удавались, особенно те, где много солнца. Но вскоре стали поговаривать, что столько солнца не бывает, что в его слепящих лучах скрывается правда окружающего мира, что солнце просто-напросто утаивает то, что должно быть за этим светом. Глеб снова вернулся к человеку. Снова испытывал муки преодоления себя, искал обходные пути, все стирал и писал наново, проклинал ремесло художника, забывался в беспокойном сне, но человек не давался ему. Глеб утратил самое главное – веру в человека.
Когда грянула война, он счел избавлением для себя уйти на фронт добровольцем. Если его настигнет пуля, она разрешит все сомнения, но если пощадит…быть может, там, где опасность равна для всех, где она обостряет истинные качества человека, он увидит того, кого так долго ищет – личность.
Это была не пуля. Осколок не убил, но и не пощадил его в адском контрнаступлении под Москвой. Он был ранен в живот. Глеб долго лежал на снегу, который в ту суровую зиму был окрашен в черное и красное, как траурное знамя. Невыносимая боль лишала его сознания. Он не чувствовал, как кто-то тащил его по снегу на брезенте под непрерывно падающими снарядами. Иногда он слышал женский голос. Это мать утешала его: «Ничего, Глебушка, потерпи немного…»
Длительная дорога до госпиталя, лихорадка, бесконечная боль, жажда и скрежет зубов – все, что переживал на войне каждый третий солдат, привели его, полуживого, в госпиталь под родным городом. Глеб не знал ни что с ним, ни сколько времени он был в бреду, пока однажды ночью не пришел в себя.
Он приоткрыл глаза и сквозь ресницы увидел огромную тёмную палату со множеством железных коек. На верёвках под потолком висели фестонами стираные бинты. На каждой койке кто-то лежал, разметавшись, или наоборот, сжавшись в комок. Сквозь тьму белели бинты на головах, руках и ногах, вырисовывались тени костылей и сидящих с цигаркой людей. Слышались слабый стон и сдержанный шепот. А в середине палаты за грубо сколоченным столом сидела молодая медицинская сестра. Она что-то читала при тусклом свете единственной на всю палату коптилки, которая бросала снизу блик на её круглый подбородок, скулы и нос. Ощущение подсветки усиливали её белая косынка и глухой белый халат поверх гимнастерки. Глеб, конечно, не знал, что именно читает сестра, но по выражению её утомленного лица чувствовал в ней состояние покоя и тихой радости, близкое к выражению матери, просидевшей несколько дней у постели больного ребенка и понявшей, что тот пошел на поправку.
Глядя на сестру сквозь колеблющийся красно-желтый огонек коптилки, Глеб вспомнил свою любимую картину де Латура « Святая Анна с младенцем Христом». Они были очень похожи – Анна и эта сестра. Так же падал свет на лицо, в котором застыло тягостное раздумье, усталость и предрешенность и робкая попытка защитить бессильного. Глеб вдруг увидел то, что давно искал с момента гибели своего брата. Увидел лицо человека, который так же свят, как Борис. Лицо на картине должно быть написано именно таким – усталым и праведным, простым и честным, и непременно освещенным так, как может быть освещена только святая, не ведающая о своей святости.