Исполнилось 30 лет с начала ваучерной приватизации, но страсти вокруг неё утихают в обществе крайне медленно. И это несмотря на огромное количество серьёзных событий и изменений, произошедших в стране и в мире с тех пор. Интересно, что на протяжении большей части минувших лет отношение к приватизации являлось и является чуть ли не единственным примером «консенсуса» среди самых разных политических сил России – от правящей партии, до «Яблока» и так называемой «внесистемной» оппозиции. Различия носят скорее эмоциональный характер: кто-то критикует, а кто-то ожесточённо проклинает как саму эту процедуру, так и главного руководителя её проведения – Анатолия Чубайса. Относительно последнего все почему-то дружно забывают, что Чубайс был всего-навсего исполнителем решения, принятого Президентом, Правительством и Парламентом. Известные телеведущие и авторы популярных телепрограмм (в том числе уважаемый мною Никита Михалков в своём «Бесогоне», который я обычно смотрю с большим интересом) до сих пор приводят впечатляющие списки проданных за бесценок предприятий, игравших огромную, порой незаменимую роль в экономике СССР.
Все эти факты действительно вызывают грусть. Совершенно очевидно всем, даже самим «приватизаторам», что она не оправдала возлагавшихся на неё надежд, не смогла обеспечить продолжение работы советских предприятий в новых, рыночных условиях, не смогла спасти разваливающийся производственный сектор России от разрушения и практически полного исчезновения. И это правда. Однако, далеко не вся правда. Другая половина правды, которая умалчивается критиками приватизации, заключается в том, что вся советская промышленность и структурно, и технологически, и экономически, и по своему географическому размещению была создана, изначально рассчитана лишь на работу в условиях социалистической плановой экономики. Это касалось всех предприятий, даже самых лучших и самых передовых (а таких тоже было в СССР немало). Работать в условиях рынка, а тем более – открытого для зарубежных товаров рынка, да ещё и в условиях распада СССР и неизбежного при этом разрыва большинства хозяйственных связей между предприятиями бывших республик такая промышленность просто не могла.
Что же оставалось делать в таких условиях государству? Оставить эти предприятия в своей собственности? Но у нового государства уже не было тех инструментов и рычагов воздействия, с помощью которых обеспечивалась при социализме их работа: не было Госплана, Госснаба, сотен отраслевых министерств, всей партийной иерархии от райкомов до ЦК с их отраслевыми отделами. Не было руководящей роли КПСС, партийного контроля, угрозы исключения из партии, висевшей как дамоклов меч над головой практически любого руководителя любого уровня, и не было ещё очень многого другого, что составляло ту сложнейшую, строившуюся десятилетиями систему, призванную стать альтернативой капитализму (как показала история – альтернативой неполноценной), без которой экономика не способна была работать даже с такой низкой эффективностью, с которой она работала при социализме. Не было всего того, от чего с такой радостью отказалась «прогрессивная» часть общества в тот бурный период краха социалистической системы. И оставить в таких условиях предприятия в государственной собственности означало обречь их на разворовывание, государственный бюджет – на непосильное финансирование этих предприятий хотя бы в части выплат заработанной платы находящимся в вынужденном простое работникам, страну – на гиперинфляцию совсем других масштабов, чем возникшую реально в начале 90-х, на экономический крах, социальные, межнациональные и межконфессиональные волнения, конфликты и столкновения с непредсказуемым по своей трагичности концом.
В таких обстоятельствах приватизация оказалась меньшим злом. Не выполнив возлагавшихся на неё экономическими романтиками надежд, она обеспечила более плавный и менее болезненный для страны демонтаж всё равно обречённой старой промышленности. Вполне уместно сравнение приватизации с похоронами советского производственного сектора, а приватизаторов – с его могильщиками. Но могильщики – это не убийцы. Они всего-навсего обеспечили предание земле уже начинавшего смердеть трупа, способного, не будучи похороненным, заразить и убить этим заражением многое и многих. А кто же тогда убийцы? Да те, кто начал (руководители партии) и поддержал (мы с вами) ошибочный в последовательности выбранных этапов реформ курс на «гласность» и «демократизацию», как первый этап преобразований, оставляя экономику «на потом». Жизнь показала, что ничего хорошего «потом» с экономикой быть не может. «На потом» надо было отложить как раз «гласность» и «демократизацию», а экономические преобразования в направлении перехода к рынку нужно было бы, как в Китае начинать проводить не только не ослабляя столь ненавистную для «прогрессивной» интеллигенции партийную диктатуру, но и, возможно, даже усиливая её в неизбежно сложный переходный период. А «демократизация» и «гласность» в случае успешности подобных экономических преобразований никуда бы не делись, а выросли со временем сами по себе из успешной рыночной экономики, как это происходило во всех без исключения странах мира, где они сейчас имеются. Таким образом, получается, что жалеть о «похороненной» приватизаторами советской промышленности – по сути означает жалеть о разрушенной социалистической системе. А кому её не жалко (а она действительно была мало симпатичной), те пусть не вздыхают обо всём, что за этим последовало. Включая, конечно, приватизацию. Как говорится, «снявши голову, по волосам не плачут».