Сентиментальная проза Глава 14 Под сводами

 

  Очередное свидание с дочерью. Очередная ссора. Очередной всплеск перманентного чувства вины. Кальфа не считал возможным прекратить эти встречи, да что там прекратить – нарушить традиционную схему не считал возможным. Это он предал, оста-вил, бросил. Обида на него переросла у девочки в обиду на весь подлый непонятный опасный мир, побудила защищаться всегда, вне зависимости от ситуации. Нападать первой.  Надежда, что Ритка простит, сменит гнев на милость, давно умерла, оставалось только терпеть. И он терпел. Как-то поймал себя на едва не сладострастном ожидании пытки. Мне так нравится страдать? быть виноватым? Подставлять обе щеки, чтобы ей было куда бить, куда сбрасывать неуверенность и страх. Очередное выслушивание бесконечных жалоб на мать, учителей, подруг, погоду, фигуру, судьбу.

  Спускаясь в метро, Кальфа чувствовал себя поганым, доверху наполненным ведром. Ничего, ничего, всё утрясётся. Ритка перерастёт, это нормально – переходный возраст и всё такое. Главное не поддаваться на провокации. Терпеть. Терпеть. Терпеть. А может наоборот – взорваться? Так порой хочется взорваться! Быть может именно взрыв сдвинет ситуацию с мёртвой точки? Весь вопрос – куда? В какую сторону? Знать бы наверное. Нет, терпеть и ждать. Не могу решиться сказать ей о Ларисе. Боюсь. Воспримет, как очередное предательство. Хотел, но не могу заставить себя, испросив разрешение, привести её в Сад. Реакция может быть любой, вплоть до поджога. Познакомить бы её с Ником, где-нибудь вне Сада, но вдруг вообразит, что это – упрёк, очередная попытка заняться её воспитанием? Бедная девочка! Бедная, бедная моя девочка. Сколько успевает накопиться в ней за неделю! Ничего, ничего, посижу на мостках, и всё встанет на место. Хорошо, что Ник уехал в издательство – не надо будет лгать. Там сейчас вообще никого, и это именно то, что мне нужно.
      
  Вот, черт!  На кухне возился с ужином Дима Копейкин.
   
– Привет!
      
– Добрый. Горин уехал в издательство.
 
  Да знаю я, знаю.
       
– Ты не волнуйся, он на такси туда и обратно. Я хотел с ним – но человеку должно быть неуютно, когда плотно так      что?

– Ничего, Дим. Я поброжу там.
       
– Что-то случилось?
       
– Нет-нет, всё нормально.
   
– А?
      
– Она к родственникам в гости.
   
– А, понятно. Извини!

  Бросился к плите, где, судя по запаху, что-то сгорело.

  Теперь  под своды  к пруду на мостки. Сидеть, вдыхать осеннюю горечь и смотреть, смотреть, смотреть на тот берег, как на нечто недоступное, хотя вот же – минут пятнадцать и там, но зачем? Достаточно просто смотреть, впитывать, ощущать покой не как итог - как движение. Первый раз это было – удар шаровой молнии. Ещё до Сада. Не на столб – на взгляд полностью зависимого от действий окружающих и в то же время абсолютно свободного шестикрылого мальчика – с размаху. Налететь и почувствовать – вдруг – что ты много больше, чем то, что рвалось к столбу. Несравнимо больше. Стоило труда привыкнуть. На самом деле, я и не мог привыкнуть, пока не попал сюда
 
 Мальчик на каталке  вбирал  и боль, и караулившую его Старуху, и меня с моим столбом, и Сергея с его раздраем, и ситуацию – госпитализировать его не хотели, но пришлось – легко и спокойно, как видимо легко и спокойно вбирал в себя вообще всё. Я позавидовал. Он был много больше своей боли, а я, в лучшем случае, равен. Он был огромен. Его измученное болезнью тело не могло уместить его всего, целиком, и он вбирал в себя окружающее, отдавая окружающему себя. Это было странное неравенство. Хрупкое вместилище, порой не способное самостоятельно дышать, и дух, способный заставить дышать всё вокруг. Серафим мог просто быть, а я – я – нет. Почему, почему нет? И тут меня шарахнуло. Почему – нет?

  Повидавший на своем веку больных, заранее решивший, что все, имеющее отношение к этому мальчику – норма, просто другая норма, я всё равно не уставал удивляться и ему и себе и всему происходящему вокруг. И только когда Копейкин отвез нас к сюда, перейдя черту, я удивляться перестал. Неравенство, так остро ощущаемое мной, получило здесь исчерпывающее объяснение. Я правильно угадал. Вступив под своды, я почувствовал, что все беды и несчастья, все унижения  и обиды, вся дрянь, что скопилась во мне за сорок с лишним лет, подступает к моим глазам, рвется наружу. Я не боялся запятнать прозрачную прелесть этого сада, я брел по нему, пока были силы, а потом упал в траву и перестал пытаться сдерживаться. Я рыдал в этом саду, лежа на усыпанной листьями траве, я обнимал этот сад, я вжимался в него, оставлял в нем свой отпечаток, точно зная, что место это – продолжение того мальчика, что остался в больнице, и давно пора забрать его домой - здесь ему будет лучше. и не приобщился к покою, который есть движение, а не итог. Хотя никуда не двигаться здесь совершенно естественно. Можно просто смотреть. Часами смотреть на тот берег и не думать ни о чем. Состояние близкое к медитации самое здесь, пожалуй, естественное. Ты есть. Ты слит с миром. Ты вмещаешь в себя мир, точно так же, как мир вмещает тебя.

 От нового ощущения кружилась голова и дрожали руки. Было страшно упустить и   освоюсь ли? потом был ещё один удар – Лариса. Именно в больнице я встретил её. Она пришла навестить Ника, но я её не пустил - он горел и был слишком слаб, чтобы общаться. В тот день я вообще никого к нему не пускал, даже Сережку с Копейкиным. Она была ошеломляюще красива. Надави она посильнее, я бы сдался, но она – мягкая и женственная, отступила, но отступила только для того, чтобы взять меня без боя, чтобы я сам на бархатной подушке вынес ей ключи от давно и прочно запертого города и на коленях умолял принять их. Нет! Всё не так. Не умолял, но она вошла и не пожелала покидать крепостных стен. С ней в город вернулась жизнь. Я влюбился. Нет, не так. Я полюбил. Сразу, слёту, как возможно только в юности, увидел у дверей в палату и всё.

  Мне так же больно за Ритку, я по-прежнему не знаю, как ей помочь, но надеюсь, что смогу понять – как. Сумел же я после того, как улеглось потрясение, понять, что шестикрылый мальчик – человек, со всеми вытекающими. Понять и не разочароваться, проникнуться нежностью.
 
  Жалобно скрипнули под тяжестью Копейкина мостки.

– Сидишь? Что случилось то?

– Ничего нового не случилось, Дим. Просто сижу. Красиво.

– Как обычно. Изменений не происходит.

– Это только кажется.

– Да брось. Вчера, сегодня, завтра, через неделю – всегда одно и то же.

– Пусть так.

– Ты чего квёлый такой? Ник звонил, он скоро. Хватит сидеть, пойдем  ужинать.

– Нет, Дим, это только кажется, что неизменно. Ты просто не видишь.

– Куда уж мне, с суконным-то рылом!

  Это я – не подумав. Вот сейчас он заведется и обязательно выбьет меня из замечательно настроенной тональности. Копейкин сел рядом. Грузно сел, со значением и так долго молчал, что Владимиру показалось – пронесет. Но нет.

– Я сюда не по своей воле. Сбежать пробовал – возвращаюсь. Как привязанный. Меня здешняя благодать напрягает, понимаешь? И она же вылечила. Я только в неё сумел выкричать провинцию Кандагар.        Ну что ты уставился?

– Ты? Про Афган? Ему  выкричал?

  Димка кусал губы.

– Нет,  конечно. Несмотря на суконное рыло, и лаптем щи, я сообразил, что могу его убить. Он спал. А я – сюда вылил, выблевал, в общем сумел пережить и начать отсчитывать заново. Такие вот.

– Прости.

– Да ладно. Ты попробуй. Вдруг поможет.

– Речь не обо мне.

– Приведи того, о ком речь.

– Не думаю, что это правильно.

  Прозрачная ткань элегии расползлась, рассыпалась осенними паутинками, легла на воду бликами, осела между ветвей. Кальфа поднялся, с сожалением глядя на тот берег пруда. Картинка неизменна, но восприятие зависит не от объекта – от настроения, попасть в такт которому непросто. Объект и есть камертон? Дорожка подгоняла, поторапливала,  срезала углы. Путь отсюда – туда был много короче, чем оттуда – сюда.  Бывало и наоборот. Но сегодня  так.