У нас, как это часто случалось в последнее время, не было света.
В подъезде я зажёг зажигалку и у лифта на кого-то наткнулся.
- Кира? - удивился я. - Что ты здесь делаешь?
- А, это ты, - Кира устало опустила сумку на выложенный плиткой пол. - Да вот, лифта чего-то нет.
- Пошли, Кира, - охоты шутить у меня не было. - Какой тут может быть лифт, когда почти весь город без электричества?
- В самом деле! - Кира рассмеялась. - А я чисто машинально... Ерунда какая-то. Здесь у нас февраль, темнота и холод. У тебя керосин есть?
- Есть, - подтвердил я, подхватывая у неё сумку. - Могу пригласить тебя на чай.
- Как хорошо! – обрадовалась Кира. - Я как раз пряники у метро купила. Ты любишь пряники?
У дверей она посветила мне зажигалкой, замок щёлкнул два раза и мы проскользнули в холодную, как пещера, квартиру.
- Господи! - всплеснула руками Кира, когда я зажёг свечку. - На термометре пять градусов тепла! Как ты здесь живёшь?
- А ты? – мне не хотелось отвечать на вопросы, предполагающие пространные ответы.
- Ну, я-то прихожу раз в неделю посмотреть всё ли в порядке, - Кира поёжилась, выдыхая пар изо рта. - Мы с дочкой временно у свекрови.
- На этом свете всё временно, – вздохнул я и неизвестно почему поинтересовался: - Как супруг?
- Работает, присылает деньги, ругает американцев, но приезжать не собирается, - кажется она думала совсем о другом и отвечала на мои вопросы заученными фразами.
- Кира, принеси, пожалуйста, свечку, - я хлопотал над керосинкой, которая никак не хотела зажигаться. - И вообще, извини, у меня тут всё пропахло керосином.
Кира присела на корточки рядом со мной: свеча, капнув горячей каплей на тыльную часть моей ладони, осветила её бледное и смуглое лицо.
Керосинка зажглась, а чёрный от копоти чайник уже начинал вполголоса шипеть, когда я вспомнил про бутылку чачи в висячем шкафу на кухне.
- Давай немного выпьем, - предложил я. - Сегодня здесь как никогда холодно.
- Хорошая мысль, - согласилась Кира.
Привстав, она сняла дублёнку и, бросив её на диван, с грустью в голосе произнесла:
- Мне ещё возвращаться домой, а до метро идти пешком. Выпить не помешает.
- В качестве закуски могу предложить тебе холодные макароны с луком, впрочем, закипит чайник и их можно будет разогреть. Ещё у меня есть банка свиного паштета: правда, нет хлеба, но можно - с твоими пряниками.
- Свиной паштет - и пряники?
- Ты ещё не отвыкла чему-либо удивляться?
Кира была младше меня на несколько лет и жила этажом выше. Её, похоже, не особенно волновало отсутствие мужа: она стала хорошо одеваться, курила дорогие сигареты, ходила с подружками в кафе: можно сказать, ни в чём себе не отказывала.
- А где твои? - спросила Кира, когда мы выпили по рюмке.
- У тестя с тёщей. Мне же лучше здесь, я не люблю жить в гостях.
- Но здесь же так холодно! Странные у тебя принципы.
- Видишь ли, здесь я пью водку, чтобы не замёрзнуть, ем макароны с луком, чтобы не тошнило от голода, курю сигареты без фильтра, а потом залезаю в холодную постель и вижу во сне красивых женщин из моего далёкого прошлого.
- А в настоящем? Разве в настоящем ты не видишь рядом с собой красоты?
- Нет, какая уж тут красота! Потухшие глаза, искажённые гримасами лица в очереди за хлебом, вялые руки с грязными ногтями... Женщины перестали быть женщинами, а мужчины - мужчинами.
- И я тоже такая? - она машинально взглянула на свои пальцы.
- Ты не такая, но ты не моя.
- А ты бы хотел, чтобы я была твоей?
- Где мне до тебя! У меня денег не хватит.
- Не всё на свете можно купить за деньги.
- Святая истина, но тебя, Кира, это не касается.
- Почему?
Мы снова выпили и мне показалось, что она чуть-чуть захмелела.
- Уже начало десятого, тебе не пора домой? - осторожно спросил я.
- Я тебе надоела?
- Нет, но мне не хочется устраивать вечер откровений. Слишком холодно и в доме, и на душе.
Она надела дублёнку, взяла сумку и, довольно сухо попрощавшись, ушла.
Я бросил взгляд на окурок в пепельнице у керосинки со следами её помады на белом фильтре. В воздухе всё ещё кружил аромат её духов. Что нас связывало? Да, в общем-то, ничего, несмотря на то, что я ей всю жизнь симпатизировал, а в какой-то короткий период своей жизни, много-много лет назад, даже был не на шутку влюблён, пока не убедился в тщетности всех моих умозрительных усилий добиться её взаимности. Мы были просто соседями, почти ровесниками, знали друг друга с детства. Это сейчас четыре года разницы в возрасте не особо чувствовались, но в детстве и юности мы были в разных дворовых компаниях и мало общались. Потом я учился в институте, начал работать, Кира же вышла замуж и переехала к родителям мужа. В последнее время мы встречались всё реже и реже. Мать Киры в годы гражданской войны уехала в деревню и, хотя Кира как-то уверяла меня, что обязательно вернётся, с нашим домом её уже практически ничего, кроме воспоминаний, не связывало.
Мне не хотелось, чтобы она уходила обиженной. Взяв вечную зажигалку в качестве фонаря, я поднялся на пятый этаж и постучался к ней в дверь. С полминуты я простоял в кромешной тьме: дверь никто не открывал. Неужели она уже ушла? - подумал я. Нет, вряд ли, ей надо было забрать кое-какие вещи из дому, она просто не успела бы так быстро всё найти и уложить в сумку. Повернув ручку двери, я вошёл в прихожую. Где-то в глубине квартиры, за занавеской, отделявшей кухню от лоджии, мерцал огонёк свечи.
- Кира! - позвал я.
Никто не отзывался.
Я пошёл на огонёк свечи. Кира сидела в кресле и, обхватив голову руками, тихо плакала.
«Что это с ней?», - подумал я с лёгкой досадой и потом, с замиранием сердца, отмёл как невероятную мысль, что она может плакать из-за меня.
У меня был тяжёлый день: с семи утра до полудня мы с приятелем разгружали грузовики с мукой на Навтлугском базаре, после чего, выстояв получасовую очередь, я купил хлеб для мамы, а потом поехал в Глдани повидаться с детьми, где, как всегда, повздорил с женой. По просьбе мамы, по дороге домой я зажёг свечку в церкви: «Не забудь, сынок, сегодня же прощёное воскресенье».
- Я тебя чем-нибудь обидел? - спросил я, прикоснувшись к её плечу.
- Мне очень плохо.
- Тебе? Почему?
- Меня никто не любит, даже ты не хочешь со мной разговаривать, ты, на которого, как мне казалось, я всегда могла положиться. Почему ты сказал, что у тебя не хватит на меня денег? Разве я продаюсь? Или ты, от которого я этого никак не ожидала, тоже завидуешь мне: что я не нуждаюсь, не хожу в лохмотьях, не прошу милостыню у других? Разве я виновата в том, что мой муж смог уехать в Америку и за день зарабатывает столько, сколько иные за полгода?
- Я не понимаю, о чём ты говоришь. Кто тебе завидует?
- Все, даже подруги. У них свои проблемы: одеть, обуть детей, добыть им пропитание, достать хлеб. Я ненавижу мужа, он отравил мне жизнь, и даже оттуда, из Америки, он продолжает, как ночной кошмар, преследовать меня. Мне не нужны такие деньги, я не могу их тратить, понимаешь, не могу, зная, что рядом со мной живут люди, мечтающие о куске хлеба.
Она отшвырнула свою сумочку из замши, откуда вывалилась губная помада, ключи, тушь для ресниц.
- Дай мне сигарету, - попросил я. - Мои остались внизу.
- Ты дрожишь, - сказала она, протягивая мне пачку «Кента».
На деньги, которые я заработал сегодня на Навтлугском базаре, я мог бы купить полторы пачки этих сигарет.
- Почему ты дрожишь? - повторила она. - Хочешь выпить?
- Если есть такая возможность.
Взяв с собой свечку и оставив меня в темноте, она принесла две рюмки и бутылку коньяка из барчика.
Меня действительно била дрожь: у неё было даже холоднее, чем у меня, и я жалел, что, выходя из своей квартиры, не накинул куртку. Но... было что-то ещё, никак не связанное с температурой в квартире: в последнее время у меня явно сдавали нервы и я стал гиперболизированно-остро воспринимать любые мелочи, на которые в другое время, возможно, даже не обратил бы внимания. Так у меня возникло странное и смутное предчувствие от этих смущавших меня взглядов Киры, от тона её голоса, подтекста некоторых фраз... «Неужели, она тоже?.. Нет, не может быть, мне всё показалось, просто показалось», - решил я, разливая по рюмкам коньяк.
Кира пила мелкими глотками, как и положено пить коньяк, я же свою рюмку выпил залпом и спросил:
- Можно я ещё закурю?
- Кури и не спрашивай, пожалуйста, разрешения. Эти сигареты наши, а не мои.
- Ты не опаздываешь?
- Я уже давно опоздала. Мне тридцать два года, а я всё ещё толком не начала жить. А если ты имеешь в виду дом моей свекрови, то не беспокойся, я позвоню и что-нибудь придумаю: скажем, что течёт труба или разбито стекло на кухне, мало ли что может случиться в квартире без хозяев? Сегодня я хочу пожить так, как живут все нормальные люди в этой богом забытой стране: без тепла, без света, без надежды. Ты ведь спишь в своём холодильнике и с тобой до сих пор ничего не случилось, почему же должно случиться со мной?
- Ты заболеешь, Кира, у тебя даже керосинки нет. Пойдём ко мне, там хоть чаю можно выпить и руки погреть.
- Хорошо, - согласилась она. - Я спущусь попозже, только позвоню по телефону: не хочу, чтобы ты слышал, как я лгу.
Уходя, я обернулся:
- Ты точно придёшь?
К глазах у Киры, к своему удивлению, я снова заметил слёзы:
- Да. Я приду. Обязательно.
У себя я снова поставил чайник на керосинку, положил пряники Киры в плетёную вазу, достал из висячего шкафчика чай. Кира вошла, не постучавшись, закрыла дверь на ключ и положила на стол какой-то пакет:
- Ты забыл захватить коньяк и сигареты.
Она села у керосинки, а я спросил:
- Что сегодня на тебя нашло, Кира?
Она на мгновение задумалась, потом тихо, не отрывая глаз от свечи, стоявшей на подоконнике, сказала:
- Ты, наверно, меня поймёшь... В каждой семье что-то откладывают, хранят на «чёрный день»: это когда нет выхода, некуда больше идти и не у кого больше просить, и вот тогда ты достаёшь это что-то, о чём никто ничего не знал - драгоценный ли камень, золото ли или что-то другое - и оно тебя спасает, помогает встать на ноги, ты замечаешь свет в конце тоннеля, понимая, что не всё ещё потеряно и жить всё-таки стоит.
Отпив глоток коньяка, она продолжала:
- Я знала, догадывалась, как тебе живётся. Очень часто я хотела поговорить с тобой, рассказать о себе, о своих проблемах, ведь один несчастливый человек всегда поймёт другого, но я всё откладывала на потом: ещё не время - говорила я себе, да и неудобно, вдруг он оттолкнёт тебя, засмеётся тебе в лицо? Но жила во мне странная уверенность: я смогу это сделать, рано или поздно, я это сделаю. Сегодня у меня было паршивое настроение, а, встретив тебя у лифта, я подумала, что это - знак судьбы. Ты пригласил меня на чай, всё начиналось так хорошо, а потом ты сказал, что не имеешь никакого желания со мной откровенничать и вообще мне пора идти...
- Я так не говорил.
- Не важно, смысл был такой, во всяком случае, я поняла это так. И потом, когда ты поднялся ко мне... я была так счастлива!
Я удивлённо взглянул на неё:
- Счастлива?
- Да. Значит, я не ошибалась в тебе и все эти годы ты не был пустой мечтой, я тебя не выдумала, ты на самом деле существуешь и можешь понять меня.
Никогда, раздевая женщину, я не начинал с дублёнки. Дрожа от холода, мы целовались, и щёки её были влажными от слёз, и я испытывал то, что не испытывал многие годы: желание, влечение, страсть.
- Ты... ты очень странно вёл себя, - смущённо прошептала Кира полчаса спустя.
Её голова была на моей груди. Мы лежали, укрывшись тремя одеялами, но она не переставала дрожать.
- Почему - странно?
- Как будто я - первая женщина в твоей жизни... Извини, я не хотела об этом говорить, я давно не спала с мужчиной, но ты ведь женатый человек и жена у тебя под боком, а у меня было чувство... даже не знаю, как это объяснить...
- Ты права. Я не люблю свою жену и мы давно не спим вместе.
- Сколько трагедий, невидимых другими, свершается в браке!
Кира залезла с головой под одеяло:
- Давай поговорим под одеялом, вернее, под одеялами. Мне кажется, что я отсюда никогда не вылезу и это будет наш мир: без измен, без тревог, без потерь и несчастий. Всё плохое останется в прошлом, а в будущем будет только любовь, наша любовь.
Она продолжала что-то шептать мне на ухо. Кажется, мы немного согрелись, и я отважился встать, чтобы попить воды.
- Где ты? – с беспокойством в голосе позвала она. - Скорее, а то простудишься!
Я снова залез под одеяло и она сказала:
- Мы ведь никогда, никогда не расстанемся?
- Да, Кира.
Она всхлипнула и поцеловала меня в щёку.