Часть 5. Воспоминания о службе в Советской Армии на территории Украины. Об армии, о людях в армии, об Украине и украинцах
25.
Поневоле, на протяжении трёх лет, наблюдая за армейской жизнью, видел, за некоторым исключением, безынтересную серую офицерскую массу. На фоне серости выделялись и злодеи и светлые личности. Рассуждаю о них здесь, как о людях, а не с точки зрения их служебной пригодности. И одних и других мне попались единицы. Причём бывает так, что злодея распознаёшь не сразу, но в процессе вынужденного взаимодействия. Такие злодеи, на первый взгляд, почти сливались с фоном и стремились, на первый же взгляд, себя не особо обнаруживать. Они выслуживались, были принципиально требовательны и придирчивы ко всем равным себе и ниже, ко всяким мелочам, не имеющим отношения ни к военно-профессиональному предназначению, ни к несению службы. Им нечего было предъявить, кроме весьма скудных способностей, малограмотности и служачества, и этими потужными качествами они компенсировали свою полную бездарность и поддерживали свой статус. Другие злыдни обнаруживали себя сразу. Видны были издалека. Как правило они являлись капитанами или майорами, обладали солдафонским «чувством юмора», коего перлы вместе с непрезентабельным обращением оттачивались ими на нижестоящих, зависимых от них военнослужащих. Они бравировали своим солдафонством переходящим в садизм и хамство и нередко выглядели «бравыми воинами». Нет желания, удовольствия и уважения, чтобы упоминать здесь имена и рисовать портреты этих прыщей. Ими бы должны были заниматься психологи и психоаналитики, коих в мои армейские годы в Советской Армии не числилось.
Начальство (зам. командира, зам. начштаба, начштаба, замполит и т.п.) нашего и других полков состояло, как правило, в значительной части, из прошедших войну малограмотных дремучих офицеров с менталитетом довоенной и военной поры. Тем, кто закончили войну в 30-40 лет, тогда было 50-60. На фоне всей серой массы солдафонов, старпёров, злодеев служили отдельные личности, которых с удовольстием и благодарностью хочется вспомнить и как бы отдать им мою скромную дань уважения. Мой непосредственный начальник, старший лейтенант Бурлаков; старший лейтенант Попков; капитан Куимов; главный энергетик полка майор Максимов; главный инженер полка подполковник Белугин; командир полка полковник Цопин; полковник Молтусов из штаба корпуса, руководивший нашей четвёркой – они прежде всего обладали ярковыраженными позитивными человеческими качествами. Названные офицеры были образованными, исключительно грамотными, нормальными людьми, достоинство, энергия и знания которых, будучи обращены в гражданские сферы, дали бы горадо более весомые и полезные результаты. Они получили образование в высших военных училищах и военных академиях, были технарями, интеллектуалами и владели грамотной речью. Даже внешний вид этих офицеров отличался от основной массы, у которых то одна штанина короче, брюки не отглажены, то китель мешковат, то вообще мундир не чистотой блещет или обувь не чищена, или фуражка набекрень. И это, заметьте, не в полевых условиях. Уже одним внешним видом мои предпочтенцы вызывали симпатию; стройны, подтянуты, ухожены, элегантны. Этим в особенности выделялся полковник Цопин. Все виды офицерской формы на нём сидели как влитые, как-будто с иголочки, а он в них выглядел несомненным щёголем и никогда не носил дурацкие каракулевые папахи. По национальноиу составу подавляющее большинство офицерства за русскими, немного украинцев, и лично мне не встретился ни один западеньский украинец.
Особо должен отметить полковника Максимова, который в годы моей службы был в звании майора главным энергетиком полка. Немаленького роста мощный мужчина, спортсмен, великолепный баскетболист, он был исключительно образован и грамотен, и хотя мне не довелось с ним непосредственно соприкасаться, он был, как говорится, у меня на виду, и всей своей явью производил впечатление настолько, что надолго остался в памяти. Лет этак десять назад, потворствуя своему любопытству, взялся в социальных сетях разыскивать однополчан. Нашёл всего-навсего троих, одним из которых был тот самый Валентин Максимов, полковник в отставке. Мне удалось с ним связаться. На тот момент он временно проживал у дочки в Лас-Вегасе. Постоянно живёт и квартирует Максимов в Одессе. Мы периодически поддерживаем связь через Skype и WhatsApp. В настоящее время полковнику восемьдесят шесть лет, он в светлом и ясном уме. Несколько лет назад Максимов издал пятисотстраничную книгу о жизненном и воинском пути своих сверстников по Ленинградскому Нахимовскому училищу. Обладая исключительной грамотностью, совершенным знанием русского языка, Максимов, читая мою писанину на proza.ru., неоднократно давал мне советы, которые пришлись кстати, указывал на некоторые имевшиеся ошибки. Уверен, если бы в российской армии хоть четверть кадрового состава были подобны полковнику Валентину Максимову, сегодня бы не было войны в Украине.
26.
«Плох тот содат, кто не мечтает стать генералом.»,- афоризм якобы принадлежащий полководцу А.В. Суворову. «Тот не солдат, кто не сидел на гауптвахте»,- народная солдатская поговорка. Укладываюсь в обе сентенции, как солдат потому, что сидел и был не ахти какой солдат потому, что не мечтал. Даже о том, чтобы стать сержантом не мечтал, и, когда представилась такая возможность, стать им отказался. Осмелюсь к сему случаю привести отрывок из ранее мной написанного.
«На первом году службы, кажется, в мае 1966-го года в войсках прошёл слух о наборе курса в сержантскую школу. Курс намечался в августе. Никто туда особо не рвался. По слухам, там царила зверская муштра. «Сержантом можно стать и без неё, когда уйдёт в запас очередной «дембель», – толковали между собой в войсках. – А закончишь сержантскую школу…? И сочтут неподходящим? Так и с ней не поставят!» Так-то оно так! Однако фишка была в том, что школа находилась в городе-курорте Евпатория на Чёрном море. Перспектива попасть на Чёрное Море затмевала собой всё, кроме солнца, которого, в отличие от Волыни, там бесконечно больше. Я загорелся Евпаторией, спал и видел, прям ощущал себя резвящимся в искрящихся солнечным светом тёплых водах Чёрного моря. Но, на моё несчастье, из политотдела полка пришла директива: «В сержантскую школу отправлять только грамотных, в том числе и политически, бойцов из числа коммунистической молодёжи!» Поначалу это меня охладило, пока армейский кореш Коля Микилюк не вернул в меня черноморскую тягу. Коля жил в Ковеле, нигде не успел побывать, призвался в том же году, что и я и, отводя меня в сторонку, убеждал в резонности «предприятия»: «Мне плевать на эту сержантскую школу. Я им и без неё стану. Сам знаешь, «хохол без лычки, что справка без печати!» Но хочу на море! В комсомол я вступил в школе. У нас тут в Ковеле, когда подходил возраст, принимали целыми классами. Я не лез на рожон, и оно мне до сих пор не мешало. А в армии членство ещё и кое в чём помогает. Так что не боись; примут, поучат, а не будешь как они – помучат, исключат. Поехали!» Эту азбуку интуитивно я и сам понимал, а Коля своей рассудительностью и подначкой меня окончательно подбил ехать с ним.
В клубе войсковой части «в торжественной обстановке» меня вместе с другими срочнослужащими приняли в комсомол и вручили комсомольские билеты. Нас поздравил замполит полка, пожал нам руки, и все разошлись в соответствии со своими воинскими обязанностями. Очень просто, буднично, без громких слов, в отличие от того, как оно бывает на «гражданке», и никаких «даёшь…!», праздничных шествий и комсомольских «мероприятий». И в самом деле, для меня ничего не изменилось ни до сержантской школы, ни в ней самой, ни после, кроме того, что стал платить взносы и за каждый месяц вклеивали крохотную марочку в соответствующую клеточку в комсомольском билете. Командиры (офицеры и сверхсрочники), кроме политотдела, неодобрительно и даже с некоторым сомнением и опаской относились к попыткам организации каких-либо комсомольских акций. Правда, иногда кто-нибудь из них говорил: «Ты же комсомолец и ты должен…!» – распространённая в советской армии тюремно-лагерная повадка ловить на слове. Но с первого же дня солдату вдалбливают в голову, что всё, что он должен, прописано в уставе. В армии только то, что в уставе. «Жить будешь по уставу, завоюешь честь и славу!» Мне не были нужны те честь, слава и лычки. Мне хотелось бежать от ежедневной армейской серости и сереньких, в большинстве своём, людишек в форме. И эта единственная, как мне представлялось, возможность могла быть предоставлена мне исключительно только, если вступлю в ряды ВЛКСМ.
Пришло время, Микилюка и меня вызвали в штаб полка. Нам выписали проездные документы и выдали суточные. Мы собрали свои нехитрые солдатские пожитки, вышли из части и отправились в путь. Уррааа! Это уже был праздник. За два дня более 1400 км в вонючих общих вагонах пассажирскими поездами с пересадками мы пересекли весь украинский заповедник советской власти от Ковеля до Симферополя, а оттуда автобусом до Евпатории. В сержантской школе действительно царила жестокая муштра, и мы исходили липким потом в жарком и влажном климате Западного Крыма раз двенадцать на дню. Душными, влажными ночами Евпатории обмундирование не успевало до утра высохнуть, и тот, кто не прополаскивал по вечерам перед отбоем свои хб, вонял и ходил с белыми разводами подмышками, на спине и в паху. Так продолжалось две недели. В армии даже больше, чем в обычной жизни, людям смелым, умелым и изобретательным всегда находится шаг в сторону от основного подслеповатого потока. И нас местная армейская фортуна не обошла стороной: Микилюка подрядили делать ремонт и отделку в ленкомнате, а меня оформлять дела и разные отчёты, чертить схемы, графики и учебные пособия. И главным достижением, к чему стремились, было то, что нас действительно каждый день по Евпатории строем водили на море, где мы проводили на пляже час-полтора, купаясь и загорая.
Спустя недолгое время после возвращения в часть, Коля Микилюк стал кандидатом в члены партии и младшим сержантом – командиром отделения стартовой батареи зенитно-ракетного дивизиона. Мне было предложено то же самое, и я, если б не отказался от членства в партии и сержантства, стал бы командиром отделения радиотехнической батареи того же дивизиона. Я наотрез отказался и, когда командир батареи майор Ефимов спросил: «Зачем же ты, ХанА, рвался туда? Послали бы другого кого!», ответил: «Люблю путешествовать и загорать на морском песочке». Майор Ефимов, командир радиотехнической батареи, мужчинка, похожий на откормившегося суслика, человек обычно спокойный, ехидный и циничный с типично садистским вертухайским юморком, был в бешенстве. И это тоже делало мне кайф. Но ещё до этого разговора, сразу после возвращения из сержантской школы меня не хотели брать назад в дивизион (я узнал об этом постфактум от одного из офицеров), и кто-то, если не майор Ефимов, задумал перевести меня в другой полк. Дескать, у нас штаты и так полны, а в других местах не хватает специалистов. Но тут за меня встал горой главный инженер полка подполковник Белугин: «Я не отдам моего ученика, одного из лучших классных специалистов 8-й армии! Если ваши штаты переполнены, переводите кого-нибудь другого!»
27.
О том, как удалось мне избежать чести сержантской и доли на пути к генеральскому званию, уже рассказано. Гауптвахта, однако меня не миновала. Бывал я на губе не раз, и неповторимо весело отсиживал. Так, как на Владимиро-Волынской губе я стал клиентом постоянным, то меня приноровились сажать в одиночку, чтобы, рассказывая анекдоты и всякие байки, арестантов не веселил. После истории произшедшей на их губе, которая будет рассказана читателю ниже, они старались от меня отмазаться. Как-то раз на гарнизонной гауптвахте Владимира-Волынского свободного места для меня не нашлось, и меня отвезли в Луцк. Эпизод из рассказа иллюстрирует нескучную жизнь гарнизонной гауптвахты города Луцка.
«Яблоки приехали в недоверху нагруженном кузове грузовичка ГАЗ-53 на базу Горпродторга города Луцка, где руководство базы по договорённости с начальством гарнизонной гауптвахты успешно использовало «высокопроизводительный» труд военнослужащих. Кладовщик Ярема, как его назвал водитель грузовика, приказал перегрузить какое-то количество ящиков в 423-й Москвич-универсал и отвезти груз в обком партии. Остальное было велено аккуратно сложить в указанном месте склада, причём с ящиками обращаться деликатно, не кантовать, не бросать. Нумерованные со всех сторон, чтобы видеть не кантуя, ящики не были тяжёлыми, в каждом между дном и крышкой лежало по одному слою яблок. На каждой крышке поверх этикетки наборным штампом был пропечатан вес. Ярема с водителем отошли в конторку склада, откуда вели наблюдение за складированием, а мы – один в кузове подавал или пермещал ящики к краю, трое носили их в склад. Один конвоир с автоматом сопровождал нас, охраняя внешний мир от нашего преступного воздействия, что не помешало нам поживиться – наполнить яблоками все складки своих хб и бушлатов. Сговор хищения был прост: арестанту в кузове я шепнул подготовить к концу погрузки открытый ящик из которого мы быстро распихали плоды себе в одежду, на него поставить два нетронутых, и кто-то из нас отнес их в штабель. Ярема вскрыл пару верхних, покрутил плоды, понюхал, крякнул, и положил их на место. Ему спешить некуда, он поест их потом. Ярема пересчитал ящики, выборочно взвесил три из них и подписал водителю накладную.
Нас в разнарядке было четверо, но подошёл ещё конвоир с четырьмя арестантами и они вдвоём повели нас на свиноферму, находившуюся киломертах в двух от базы Горподторга. Пока шли, мы поделились добычей с новой четвёркой и конвоирами. Яблоки очень понравились всем. Осень, гнилая волынская погода, морозов ещё нет, сырость, мжавка1... Через неделю 7-е ноября, красный день календаря – 50 лет ВОСР! Заготовка продуктов, чтобы «достойно» отметить «великую годовщину». Ребята в дивизионе уже начинают заготавливать бимбер. Конвой привёл нас к ветхим деревянным строениям, которые в моём разумении не могли соответствовать понятиям фермер, ферма. А был это просто загаженный свинарник, в котором свиньи при ходьбе ногами месили собственное дерьмо, а брюхами разглаживали месиво.
Боевой задачей нам была поставлена загрузка свиней на борт грузового пятьдесяттретьего газика, который задом подогнали к воротам хлева. Мы было испугались, что нам придётся месить дерьмо, выталкивая здоровенных боровов к борту, на который был заведен наклонный настил из толстых дубовых досок. Но оказалось, что выгонять их будет свинарка с ними близко знакомая, которой легче уговорить их выйти из загончика. А непосредственно на борт загружать предстояло нам. Нам, однако выдали кое-какие лохмотья – штаны и халаты и провели коротенький инструктаж. Выбиваясь из сил, мы стали, как нас только что учили, закручивая боровам уши и хвосты заталкивать их вверх по наклонному настилу. Они, что есть сил, сопротивлялись, ревели, визжали и хрюкали. Было скользко, боровы стремились вырваться из наших рук, мы падали, вставали и продолжали «упираться рогом» вчетвером внизу и четверо на борту. После того, как адским трудом загнали двух боровов, мне пришла в голову гениальная идея: яблочки... !
Ещё в пути до хлева от жадности я уписал четыре крупных яблока, сколько не съедал никогда, и понял, что всё количество на «губу» ведь пронести не удастся. Оставлю два – достаточно! Достав яблоко из бушлата, стал крутить им перед пятаком свиньи, маня и побуждая лезть наверх. Тут на меня накинулись мои губерманы: «Да ты, что ****улся? Свиней кормить такими яблоками...? Это ж надо, бля!» Не ожидал я такого яростного протеста. Стал уговаривать ребят, что это нам же поможет и, что труд наш облегчит. Каламбурил, дескать яблоки то, свиньям и предназначены. Аббревиатура СВИНИ – собутыльники власти и народные избранники – ведь эти лакомства даже из-за бугра везут для них, не для обычных граждан. А полезные домашние животные, чем же они хуже? Пусть же «погуляют» напоследок! От такой пищи их мясо и сало станут вкусней. Первая часть моих доводов была принята, вторая подействовала не на всех, но всё-таки, высочайших сортов импортных яблок, свиньи с искренним удовольствием откушали.»
28.
На сей раз привычная губа во Владимире-Волынском. Забавная история оттуда, после которой её начальство всегда старалось от меня отмазаться, но не всегда получалось. Тем не менее... Отрывок из рассказа описывает сию историю.
«Мы были на самом на виду, на главной, можно сказать, площади небольшого западноукраинского городка в апреле 1968 года. Стоял тёплый воскресный денёк, но нас арестантов использовали и в выходные, как подсобных на ремонтно-строительных работах. На сей раз наш гауптический труд использовался для ремонта двухэтажного строения, первый этаж которого до ремонта занимала столовка, а второй притягивал местных гуляк и командировочных рестораном с живой музыкой и танцами. «Губерманы» и не противились такому положению вещей, ибо выйти в мир куда приятней, чем безрадостно просидеть целый день в камере. Отказ же от работы влёк за собой заключение в «одиночку», что было бы войскам совсем тоскливо. Местные власти резидентствовали на этой же площади; райкомы партии, комсомола, профсоюзов, горисполком, райсуд, милиция, ДОСААФ, пожарники и добровольное общество спасения на водах – все неприступными бастионами окружали площадь с клумбами, деревьями, скамейками и сквериком перед столовой-рестораном. Всё, как в большинстве районных городков западных регионов «социалистического отечества», где часто, описанный выше, архитектурный ансамбль дополнялся костёлом и кинотеатром.
Местные власти форсировали ремонт единственного в городке злачного заведения, и работы велись в ускоренном режиме от рассвета и дотемна. Для этого на заднем дворе, за рестораном в деревянных сараях загодя складировались доски, брусья, кирпичи, плитка, известь, цемент и инструмент. Сараи были довольно ветхими, и в ночное время находились под надзором сторожа с берданкой. Кроме стройматериалов в сараях временно содержались покрытая слоем пыли нехитрая мебель заведения, какие-то предметы декора, кухонное оборудование и утварь.
Перед строением, на мощёной тротуарными плитами площадке напротив входа была установлена бетономешалка. Обычная бетономешалка с электрическим приводом, в которую лопатами забрасывали из лежащей рядом кучи песок, предварительно просеиваемый через сетку и цемент, приносимый из сарая, закрытого на висячий замок, ключ от которого по мере надобности мы получали от строителей. Через шнек машина извергала замешанный бетон, густоту которого мы регулировали на глазок количеством заливаемой воды. Подача воды осуществлялась вручную, поворотом вентиля бетономешалки. Обычный резиновый шланг чёрной змейкой выползал из строения к вентилю бетономешалки и крепился к нему самодельным проволочным алюминиевым хомутиком. Мощность агрегата была невелика; принесённого за раз цемента хватало на два-три замеса, а произведённую бетонную смесь подносили вёдрами к подъёмнику. Тем же подъёмником подавались и кирпич, и плитка, и другие понадобившиеся предметы.
В то чудесное, но ветренное апрельское воскресенье подьёмник, в отличие от бригады строителей и сидельцев «губы», забастовал. Что-то в нём замкнуло там, где не надо или не замкнуло там, где должно, и предельно взбудораженный требованием работать в выходной день он, как осьминог выплюнул нестерпимой вони фиолетово-серое облако и замолк. Консилиум из трёх экспертов строительной бригады постановил, что «полетел» мотор, и было решено «оставить сегодня как есть потому, как электриков нет». Было решено заносить бетон на второй этаж по лестнице вёдрами, пока не сбили из некондиционных досок пару носилок. Работа шла медленно. Четвёрка арестантов не успевала подносить то кирпич, то раствор, и строители были вынуждены простаивать. Набравший силу весенний ветер раздувал цемент, не давал возможности сделать сколько-нибудь значительный его запас непосредственно у бетономешалки, сокращая число замесов, и приходилось чаще носить из сарая. Хлипкие носилки, если грузить доверху, не выдерживали веса бетона. Носить вручную на второй этаж занимало время, да и тяжело, и темп держать было утомительно. Пришёл наконец, ненадолго отлучившийся, прораб и запросил подмогу из гауптвахты. Скоро ещё пару солдат, доставленных конвоем, поставили на подноску. Работа пошла шибче и веселее.
Пришло время пополнить оперативный запас, и взяв ключи и два ведра, я отправился в сарай. Рассыпной цемент, который серым замшевым телом возлежал недалеко от входа, закончился, оставив на коричневом земляном полу сероватую тень, и наполнять вёдра пришлось из мешков, видимо привезённых раньше и сложенных штабелем в конце сарая. Рядом с мешками стояла накрытая брезентом бочка. Из-под брезента, который свисал с бочки возле мешков и лежал на земляном полу, простирая фалду в проход, виднелся нижний её обруч, тронутый свежей ржавчиной. Я задел за край покрывала пустыми вёдрами и ногой нечаянно подвинул фалду. Болтавшаяса у меня под левым погоном пилотка выпала на пол у нижнего обруча. Поставив вёдра у мешков и сделав шаг назад, я нагнулся за пилоткой и ууааау... Я учуял знакомый чудесный дух. Пахло пивом...
Вонь гнили и плесени, паутины, цемента и ещё чёрт знает чего с запахом древесины перебивали слабое благоухание накрытой брезентом неоткупоренной бочки. Откинув полог брезента и: «О батюшки мои! Пиво Мартовское Львовского пивзавода!»,- прочёл я на знакомой зтикетке, какие всегда наклеены на зелёные бутылки этого божественного напитка. Вот так так...! Бочка, плотно закупоренная деревянной пробкой, тяжёлая, столитровая не успела уйти в разлив и стояла в вонючем сарае дожидаясь неведомо чего и когда. Сам факт и его запах привели меня в состояние возбуждения и суеты. Я зажёгся, даже вспотел. Попытки руками выдернуть пробку либо втолкнуть внутрь не удались, и оглянувшись вокруг, я обнаружил топорик-тесак, обухом которого, после неудачной попытки подцепить и вытащить наружу, я неожиданно одним ударом вогнал её в бочку. Небольшой конфуз закончился так, что тем же тесачком из куска дерева я смастерил подобие пробки, которую несильно воткнул в отверстие и вернул полог брезента на прежнее место. Однако, несмотря на то, что «операция» заняла минут пять, надо было поспешать; могли хватиться.
Я принёс полные вёдра, присел на пенёк и, сняв рабочие перчатки, вытер запотевший лоб. Все пятеро стояли у бетономешалки. Был объявлен перекур, поспешил закурить и я, и когда Геннадий спросил почему долго и отчего это я такой потный, я ответил что ходил за сарай отлить, что тяжёлый мешок надо было приподнять, опустить на землю и открыть, а в сарае душно. Там, у бочки я сразу усёк, что из неё не отпить, и память о коктейлях в кафе «Literatu Svetaine» навела на мысль про «соломинку». «Соломинку» я обнаружил в мгновение ока, даже не успев закурить; чёрный резиновый шланг лежал у моих ног. Когда ребята закончили перекур и разошлись по своим «позициям», я тотчас рассказал Геннадию о своей находке. Он встал возле меня, немного нагнулся и заслонил ракурс от ресторана. Сделав конвоиру пальцем к губам знак молчания, я отрубил топором кусок шланга. Опасаясь скорого появления смены караула, быстренько расстегнул пуговицы ширинки и просунул, отрубленные примерно полметра, в штаны, в сапог. Пустяк – всего-то легко открутив, алюминиевую проволоку хомутика, стащить шланг со штуцера, отрубить, одеть его на штуцер и закрепить проволокой. Топор валялся рядом и предназначался для периодического обстукивания барабана бетономешалки, чтобы налипший на внутренние поверхности бетон осыпался и не затвердевал. Конвоир понял меня правильно и, пока я прикрытый Геннадием манипулировал топором и шлангом, как бы стоял «на шухере».
Следующая цементная экспедиция была неопровержимо желанной и долгожданной. Найденным в сарае куском ветоши, я тщательно протёр внешнюю поверхность трубки, внутренняя омываемая проточной водой была чиста, вынул пробку и ввёл «соломинку» внутрь. Вдоволь отпив Мартовского, «соломинку» я заховал в сарае. Наша гаубическая шестёрка вся знала, все благополучно попользовались, а последний из пивососов по уговору вынес её и опустил в очко сортира. На перекуре я объяснил ребятам почему об этой авантюре строго-настрого никому не надо рассказывать, и они меня поняли. Два дня мы от пуза пили превосходнейшее Мартовское, благодаря стройбригаде, попросившей прислать тех же, то есть нас потому, что мы быстро, хорошо и сноровисто работали. Мы убедились, таким образом, что честный, добросовестный труд на благо советского народа всегда вознаграждается.
После двухдневного «трудового» пира меня раньше срока забрали в полк, что происходило не единожды, ибо работать на системе было некому. Через неделю слушок приполз с Владимирской губы, и меня вызвали в политотдел полка. Подполковник Герасимов изображал доброжелательную иронию, подкалывал, гладил по шёрстке, но давление, которое он пытался скрыть, всё же просачивалось сквозь маску благодушия. Я чуял это нутром и не заглатывал приманку «доброго» дяди, пытавшегося расколоть меня на признание в украденной социлистической собственности. Скоро он понял, что так не добьётся и пошёл гладить против шерсти; предъявил обвинение, дескать кроме меня никто бы не смог и не посмел. Я безусловно был польщён такой оценкой и отвечал, что помимо меня там было пятеро «губерманов», конвоиры, строители и вообще мимо снуёт куча советского народу. Тогда «добрый» дядя перешёл к угрозам, что если я добровольно не признаюсь, и инцидент будет исчерпан, то с меня снимут отпечатки пальцев, докажут мою вину и пустят под трибунал. Но ведь я-то помнил, что снял перчатки только, когда вставлял «соломинку», а с грязной бочки и пыльного брезента вряд ли удалось бы снять отпечатки, да и конвоир, уверен на все сто, ничего не сказал. На вопрос, что я могу сказать в своё оправдание, я ответил, что оправдываться мне не в чем, а если он не верит мне, то я не верю всему штабу, политотделу, армии и Министерству Обороны, и надо отпускать меня в дивизион, где ждёт боевая работа. Через двадцать минут я находился на боевой позиции. Но разводы об «украденной» мною на Владимирской гауптвахте бочке пива ещё долго блуждали в войсках.»
29.
«Армейская поговорка гласит: «Солдат спит, служба идёт.» Сон – то, чего солдату больше всего не хватает. Первый раз в войсках я выспался, когда меня навестили мама и брат и больше, пожалуй, такого не припомню. Они приехали в канун нового 1967 года. Я знал, что мама намеревалась приехать то ли перед, то ли после нового года, но пока конкретной даты не было, обратился к начальству по-поводу гипотетической возможности отпустить меня на пару суток, и получил положительное заверение. Меня отпустили в субботу 31 декабря, когда мама приехала в часть, до 18:00 вторника 2 января. Я ликовал! В снятом мамой двухкомнатном номере обшарпаного ковельского «ГОТЕЛя», единственого в городе, мы встречали Новый Год втроём, и было так празднично, радостно и хорошо на душе ... Мама где-то раздобыла бутылку «JOHNNIE WALKER KILMARNOCK 400 15 YEAR OLD», заполнила гостиничный столик вкусными закусками, чёрной и красной икрой, шоколадом, и это «царское» изобилие дополнял аромат американских сигарет - был настоящий кайф. Два дня я провёл как во сне – в прямом и переносном смысле; я побывал у своей ковельской подружки, а в течение двух суток увольнения удалось и отоспаться. Душа пела, тело хотело и получило, жизнь была прекрасна, и эйфория, словно часовой на посту, не покидала меня. Я проводил маму и брата на поезд, и, даже наше расставание не легло чёрными мазками на холст моего светлого праздника. Поезд ушёл, заснеженный перрон опустел, а мой путь в часть пролегал мимо вокзального ресторана. У застеклённых дверей ресторана произошла моя непредвиденная остановка.
Я остановился, как вкопанный, перед вынужденностью зайти в ресторан. Духоподъёмное настроение, тот уют, который сквозь стекло манил ёлкой, украшенной мигающими цветными огоньками, дуэтом нарядных девушек за столиком, музыкантами на подиуме и звуками музыки толкали меня. И, конечно же, легкомысленность, непредсказуемость иных моих поступков и просто неутолимое желание продолжать праздник... Я не колеблясь толкнул дверь, вошел, отдал шинель и шапку в гардероб и направился к девушкам, которых успел разглядеть из-за дверей. Девушки не выказали радости, но и протестовать не стали, однако после того, как официант стал обслуживать мои заказы, и девушки оставили нерешительные попытки отказываться от угощения, наша беседа потекла гладко и непринуждённо, и общение становилось всё более тёплым и взаиморасполагающим. Часы над окном гардероба показывали 15:30. Праздник продолжался, вечер впереди, часть далеко, да и какого дьявола об этом сейчас думать, когда тут... Интерьер ресторана полностью был выдержан в приятных коричневато-бежевых тонах. Мебель: стулья, шкафчики, кафедра метрдотеля и столики, убраные бежевыми жаккардовыми скатертями, и столовая керамика – всё свидетельствовало о былом духе западной культуры, остатки которой здесь кто-то как мог сохранял. Поговаривали, что нынешний директор сего злачного места происходил из семьи бывших владельцев ресторана. Заведение отличалось весьма вкусной и добротной едой, хотя и не изобиловало (в те времена?!) недоступным для провинции изыском. Наш полковой шеф-повар, силач и хохмач Степан Наумчик, захаживавший туда, не раз лестно отзывался о достоинствах кухни, кои оценить под водочку имел сегодня возможность и я.
Моё приятственное общение с девушками продолжалось, и приобретя взаимность позволило познакомиться подробней, и мне было поведано, что они работают продавцами в центральном гастрономе. Я отвечал на их расспросы, рассказывал о Вильнюсе, о приезде родных, о том какую радость наше свидание принесло им и мне. Гардеробные часы показывали 17:30. Девушки начали собираться, как обычно перед уходом поправляя причёски, поглядывая в зеркальца, подкрашивая губки. Я поманил официанта, попрощался с девушками, пообещав навестить их в гастрономе. Девушки ушли, я ждал счёта и думал о том, как не хочется возвращаться в часть, но выбора не дано, а дано было ощущение надвигающегося лиха. И лихо не замедлило объявиться. В образе лиха в дверях нарисовался гарнизонный патруль и направился прямиком ко мне. Офицер, в сопровождении двоих срочнослужащих, награждённые повязкой «гарнизонный патруль» обступили меня так, словно ожидали, что я вот-вот сорвусь и побегу. Я обратил к ним взгляд, выдержал небольшую паузу, встал и доложил по форме, не «прикладывая руки к пустой голове», кто я такой и «чё я тута делаю».
Офицер объявил меня задержаным и приказал следовать с ними. В это же время вся обслуга в чёрных парах и метрдотель в чёрном смокинге высыпали из служебного выхода в зал, встали в ряд, как вороны на ветке, наблюдая за разыгрывающимся спектаклем. Спектакля, увы не вышло, потому как, собственно трапеза была закончена, водка выпита, пустая тара своевременно убрана, девушки ушли, осталось только заплатить по счёту, что и позволено было мне сделать, в то время, как патруль в полном составе ждал у гардероба, коротая время в беседе со швейцаром и метрдотелем. Меня препроводили в комендатуру, сообщили дежурному по части о моём задержании и допросили что, где и почему. По приказу дежурного по части заехал оказавшийся неподалёку водитель-порученец на УАЗике и в сопровождении патруля доставил меня «по адресу». На КПП части меня приняли с хитроватой улыбкой, доложили дежурному о том, что патрули меня уже доставили. Тут попался я на глаза, уходившему из расположения части нач. штаба полка подполковнику Кулагину, человеку с громадными густейшими чёрными бровями. С приволжским говорком он чихвостил меня многоярусным матом, какой вам никогда не слыхать. Подоспевший дежурный офицер поспешил отправить меня в наказание драить полы в штабе полка. Пока я ждал, когда один из солдат, дежуривших на КПП соберёт для меня вёдра, тряпки, швабры, слышал как дежурный офицер рассказывал Кулагину: дескать хорошие сознатеьные трудящиеся проявили бдительность, позвонили в комендатуру, мол солдат пьёт с девками в ресторане. "Да, маладцы! Глядишь ябёнть так и да дябоша недляко, и тогда ЧП на нашем полку, мать их ятить, а этот сучай хрен литовскай уже известнай распяздяй. Командир полка их всё жалеят, щадит, в особяннасти нярусских. Я бы...",- уходя закивал нач. штаба.
Так закончился этот светлый жизнерадостный хорал - его затёрли в прозаическую серую монотонную функцию. Армейские будни потянулись медленно и тоскливо в холодном и сыром Волынском гнилом климате, в Ковеле, окружённом лесами и болотами. Вновь пошла тягостная морока, «через день на ремень, через два на кухню», и никакой личной жизни...»
30.
После госпиталя и строительства луковских медицинских складов, в части недолго я пробыл. Наша армейская четвёрка все работы закончила, и мне маячила перспектива сидеть в полковой плесени до нового года. 1968 год ожидался срочнослужащими прежде всего переломом срока службы. Новый призыв осени 1968 года переходил на двухгодичный срок. Тем из призыва 1965, кто «заслужил» обещали увольнение из рядов на полгода раньше. Почти так оно и произошло. Меня же, как систематического нарушителя воинской дисциплины, зачислили в «декабристы». Эта перспектива меня вгоняла в отчаянье, я стал канючить Белугину, и он опять придумал для меня вариант. Белугин лелеял мысль, что я, его выуч, в 1968-м на третьем году службы сдам на мастера, чего в 8-й Отдельной Армии ПВО страны ещё не бывало. Его расчётам не суждено было сбыться – меня не захотели по невыясненным причинам допустить к экзамену. Потом госпиталь, Луков и до квалификационной комиссии в октябре 1968-го «декабриста» уж точно не допустили бы. Через несколько дней Белугин предложил мне командировку на ракетную базу в Азербайджан. Сказал, что там будет «меньше армии и больше работы». Я сразу согласился. Командира батареи майора Ефимова, хотя отменить он этого не мог, такой вариант тоже вполне устраивал; увольнять меня всё равно будет он с места постоянной службы в конце декабря, а до того ещё несколько месяцев, и ХанА мозолить ему глаз не будет. В середине сентября я уже прибыл на ракетную базу Сумгаит-чай.
Трое суток поездами через Львов, Ростов на Дону я добирался до Баку и далее электричкой через Сумгаит до станции Сумгаит-чай. Оттуда три километра автобусом до места назначения. На денёк задержался во Львове, пообщался с Гришей и забрал свои гражданские шмутки. От Ковеля через Львов до Баку около 2900 км и от Баку до места ещё около 40. Жилищные условия там были неплохие – кубрик на четверых, кормёжка тоже относительно неплохая. Никаких проверок и построений, отмечаться при входе в рабочую зону и выходе из неё, рабочий день с 9:00 до 18:00, столовая территориально рядом, но вне рабочей зоны, жилая зона в километре от рабочей. Там какие-то подразделения несли службу, но к нам (прикомандированным) по внутреннему штатному распорядку они не имели никакого отношения. Мы встречались с их контингентом только в жилой зоне. По видимому они приводили изделия (зенитные ракеты ПВО) в товарный вид: мыли, подкрашивали, вывозили от нас отлаженные изделия, упаковывали, складировали, транспортировали, погружали в вагоны до грузинского порта Поти, и оттуда морями на Ближний Восток, к арабам, которых Советы до зубов вооружали против Израиля..
Изделия были те же, что и в нашем дивизионе. В 1966 году наш дивизион пускал такие по реальным целям в ходе учебных стрельб на полигоне Капустин Яр. Здесь на базе они не были новенькими, но вполне исправными и годными для боевых действий. Работа была интенсивной на протяжении всего дня, без времени на хождения и разговоры, и потому день пролетал быстро. Неудобством были только лишь четыре разрешённых перекура в течение рабочего дня в курилке вне ангара. Там впервые в войсках состоялся реальный переход на пятидневную рабочую неделю, и суббота впервые стала для меня выходным днём. Увольнительные давали только в Сумгаит и только в пятницу после работы: на пятницу, субботу или воскрессенье, один день на выбор, но никогда на два или три. Это, очевидно, связано было с тем, что в собботу или воскрессенье некому было их выдавать, ибо офицеры и сверхсрочники отдыхали, и чем заняты те двенадцать прикомандированных было всем побоку. На один только день, из-за «как бы чего не случилось», и только в Сумгаит потому, что распоряжением коменданта положено только в ближайший населённый пункт. Первый раз в увольнении побывав в Сумгаите, я понял, что делать там нечего, разве только в кино сходить. Для этого было достаточно и вечера пятницы, ибо дорога в Баку – три километра до станции Сумгаит-чай, оттуда электричкой до Сабунчинского вокзала в центре Баку, занимала (туда и обратно) почти четыре часа. Я понаблюдал за всеми тамошними правилами и распорядками, присмотром и контролем, поболтал в жилой зоне с тамошними старослужащими и быстро освоился. Брал увольнительную на воскрессенье и ехал в Баку и, убедившись, что довольно безопасно, выходил в самоволку в пятницу в Сумгаит, в субботу в Баку.
В первые выходные, попав в столицу Азербайджана, я прежде всего по просьбе двоих товарищей по радиотехнической батарее, навестил их родителей. Они жили в центре Баку. По их советам и карте, которой меня снабдили, стал знакомиться с городом. В самоволку, естественно, бегал в цивильной одежде. В увольнение в воскрессенье выходил в военной форме, потом переодевался, используя автоматические камеры хранения. В те годы солдату, как говорится, «проходу не было», везде шмыгали патрули, и создавалось ощущение, что их выпустили в город для того, чтобы везде тебя преследовать, проверять откуда, зачем, почему, с какой целью. Туда нельзя, сюда «не положено», надеть пилотку!, застегнуть пуговицы! В цивильном спокойней. Тем более, употребив энное количество ... И никакой грёбанный патруль не выведет тебя из ресторана против твоей воли. В Баку я распробовал тамошние бутылочные вина: красное сухое «Кюрдамир», белые «Акстафа» и «Алабашлы». Забрёл как-то на одной из бакинских улочек в бодегу под названием «Мартуни» и туда зачастил. Каждый раз, оказавшись в Баку, к вечеру я шёл в «Мартуни». Полюбившийся погребок оказался очень популярным, недорогим, всегда был полон, и потому, бывало, приходилось подождать места. Фишкой погребка были, без преувеличений, прекрасные сухие вина бочковые «Мартуни» белое и «Мартуни» красное. Вина подавали в глиняных кувшинах, а к ним калёный, слегка подсоленный миндаль. Интерьер был прост и романтичен – столы, стулья, лавки, бочки, свечи, кирпичные стены с арочными потолками, украшения из металла, дерева и керамики. В подобном винном погребке «Букараш» в Карпатах вино было попроще, да и сама бодега была настолько глубока, а лестница так крута, что после её вина трудно было выбираться наружу.
Однажды, помню даже дату – 10 ноября, воскрессенье, в художественном музее я познакомился с девушкой. Мы смотрели произведения искусства, пообщались и договорились встретиться вечером. Время до встречи провёл у моря на бакинских набережных и прокатился на морском трамвайчике. Разумеется, я пригласил её в «Мартуни», где, как оказалось она прежде не бывала и не знала о существовании сей бодеги. Не удивительно, ибо в те «пуританские» времена было не принято девушкам без мужского сопровождения посещать питейные заведения, что особенно касалось нравов Баку. Девушка была стройна и необычайно красива особой, ярко выраженной небанальной красотой. Звали ёё Рива. Я узнал, что она учится на втором курсе университета, что у неё есть старшая сестра Хана, папа где-то крупный инженер, мама учительница немецкого языка, что происходят они из какого-то украинского местечка и живут неподалёку от Сабунчинского вокзала. Наше общение, вино, настроение - всё было восхитительным, я в ударе, Рива неотразима. К вину Рива отнеслась весьма осторожно, выпила лишь один фужер, хотя вино понравилось ей. К сожалению, вечер не бесконечен, пролетел, словно волшебный миг. Рива собралась домой и, естественно, я пошёл её проводить. Проводы были весьма короткими, ибо у подъезда, оставив мне номер домашнего телефона, Рива решительно попрощалась и не медля поспешила домой. Я стремглав на вокзал, переодеться и на перрон. Выбежав на перрон я увидел удалявшийся хвост последней электрички. Сожаление быстро покинуло меня, сменившись пониманием, что во что бы то ни стало необходимо до 9:00 успеть в рабочую зону, иначе непритности. Немного побродив, я забрался в пустой вагон одной из ночующих электричек, посидел, прилёг и уснул. Ночью меня растормошили, и в свете с перрона, падющем чрез окно, я едва успел разглядеть парней. Они тут же меня сгребли, их оказалось пятеро, обыскали, вытащили из заднего кармана джинсов военный билет, забрали оттуда пятьдесят рублей и бросив военный билет кинулись из вагона. Я за ними что-то крича, они на бегу вдоль длины состава что-то кричали по азербайджански, пока не исчезли за поворотом. На возникший шум прибежали двое сторожей или дежурных, потребовали покинуть территорию перрона. Я поблагодарил провидение за то, что впопыхах оставил в кубрике часы, иначе и их бы лишился. Вышел на привокзальную площадь, где большие часы на башне Сабунчинского вокзала показывали 4:30. Я немного побродил и скоро зайцем отчалил на базу. Ко всему «удачно» успел, а впереди был тяжёлый рабочий день.
В конце недели я взял увольнительную на вечер пятницы и смотрел в Сумгаите кино. Субботу и Воскрессенье провёл в кубрике, ибо в Баку без денег делать нечего. В понедельник после обеда пришло трагическое известие – на сорок седьмом году жизни скончался мой папа. Во вторник утром я отбыл из расположения ракетной базы. Пока я доехал до своей части в Ковеле, пока меня оттуда отпускали и я доехал домой, папу уже похоронили. Я поехал на кладбище, хоть так попрощаться. Так, печально закончилась моя служба, что долгожданный конец её пришёл, но не принёс мне радости.
Я увидел Риву через два года, будучи в командировке в Баку. Она стала ещё краше, и у неё появился жених Зяма. В течение следующих нескольких лет я неоднократно с ними виделся в Баку. Рива познакомила меня с сестрой и родителями, и я бывал принят у этой интеллигентной замечательной и красивой семьи дома. Однажды, когда я позвонил в Баку, незнакомый голос ответил мне, что Зайдманы там больше не живут, уехали в Израиль.