Игорь сиял точно начищенная тарелка из бабкиного сервиза. Он с нежностью прижимал запястье правой руки к груди, на котором под плёнкой красовалась свеженабитая надпись «мой сын — моя жизнь». Он радовался и в то же время хмурился: отдав десять лет своей жизни тюрьмам, Игорь жалел, что не одолжил у соседа побольше денег, чтобы не только набить новую татуировку, но и свести старые: звёзды на плечах и кривые буквы его имени над костяшками истощённых пальцев портили всю картину. Но об этом, как говорила истеричка из любимого Иркиного фильма, Игорь подумает завтра. Он не исключал, что его жена рожала одних баб, потому что рыдает над идиотскими мелодрамами, из-за которых они постоянно ссорились. Хотя зачастую в борьбе за пульт от маленького телевизора Игорь побеждал. Да, иногда приходилось отвешивать Ирке смачного леща, но, во-первых, она заслуживала его, а, во-вторых, он не трогал её, когда она ходила беременная, что, по его мнению, несомненно, заслуживало уважения. Другие бьют своих баб семь дней в неделю, а Игорь не такой — он благородный. Настоящий мужчина. И таким его сделала тюрьма, а не армия. А у каждого настоящего благородного мужчины должен быть наследник.
Первую дочь он заделал — он сравнивал себя с секс-машиной и запрещал кому-либо говорить «зачал», — когда отбывал последние месяцы срока за угон автомобиля. С Иркой проблем не было: она охотно таскала харчи и раздвигала ноги на свиданках — Игорь хвастался об этом сокамерникам и мусолил подробности своей интимной жизни, повторяя, что Ирка привязана к нему, как бездомная кошка, которую подкармливает какая-нибудь одинокая дура. Ирка же сочетала в себе сразу обеих: и обездоленную, и нетраханную. И той, и другой она была с детства: сначала с ней никто не дружил в детском саду, затем её игнорировали мальчики в школе, хотя она, гордо вскинув подбородок, утверждала, что, влюблённая в Игоря, отшивала всех сама.
Они жили по соседству, и каждое утро из окна угрюмой пятиэтажки Ирка наблюдала, как Игорь в компании «подобных ему отморозков» (ах, как любила это слово упокоившаяся тёща) пил пиво, восседая на скрипучих детских качелях, будто на троне. Иногда, если настроение располагало, Игорь махал стеснительной девчонке, и тогда Ирка, краснея от стыда, пряталась за занавеской. Но в один момент он исчез, и качели скрипели уже от порывистого ветра. Ирка не знала, что его посадили: вернее, знала, но не хотела верить, бормоча под нос «это ошибка, он хороший». А после, когда вина Игоря стала очевидна даже для такой наивной клуши, как она, Ирка нашла оправдание для несостоявшегося возлюбленного: он был вынужден. Был вынужден избить парнишку и забрать у него телефон. Но, к счастью её матери, помешательство на Игоре закончилось также внезапно и быстро, как и началось: Ирка поступила в университет и погрузилась в учёбу.
Затхлые чувства вспыхнули вновь, когда Ирка списалась с Игорем на сайте знакомств. Она, тихая и замкнутая обладательница диплома филолога, зарегистрировалась там в надежде встретить скорое двадцатипятилетие не с престарелой матерью и её орущим котом, а с любимым мужчиной.
По фотографии, на которой Ирка скромно стояла у входа библиотеку, в которой работала, Игорь узнал её сразу: она не изменилась; разве что у неё выросли сиськи, и юбка не пережимает талию, словно спасательный круг. Слов он не подбирал и спросил в лоб, не та ли она красотка из пятого дома. У Ирки, откровенно скучающей в переписках с завсегдателями сайта, вспыхнули щёки. Она ответила короткое «да» и бросилась изучать анкету вопрошающего. Её не смутили даже ошибки в его сообщении, хотя она без сожалений прерывала общение с теми, кто хаотично расставлял запятые или писал её имя с маленькой буквы. А, когда Ирка приблизила фотографию собеседника, у неё ёкнуло сердце: именно в шрам, возвышающийся над бровью, она когда-то влюбилась.
Разговор завязался молниеносно. Они вспомнили общих знакомых, посмеялись над побегами Ирки за занавеску, а затем Игорь сказал то, что она мечтала услышать в пятнадцать лет: он любил её. На вопрос, почему не признался тогда, Игорь пояснил, что не хотел портить её отношения с матерью; давил на жалость, уверяя, что он не пара ей, что тогда, что сейчас. Игорь не скрывал, что сидит в тюрьме: глупость за глупостью приводила его на скамью подсудимых, его «благородство» не позволило оставить незнакомую беззащитную девушку в руках ублюдка, и он подрался с ним. О чём Игорь тактично умолчал, так это о том, что он напал на незнакомую беззащитную девушку, объединившись с ублюдком, а после избил соучастника и угнал машину девушки. Впрочем, обнажи он перед Иркой все свои грехи, она простила бы ему их и приняла бы его уже с новыми.
Они поженились через три месяца переписки. Иркина мать умерла, не узнав, что вместо весёлой свадьбы у её единственной дочери будет роспись в тюрьме, а первую брачную ночь (и последующие тоже) Ирка будет вспоминать с болью и отвращением: в ушах навсегда застынет гогот Игоря, что крови вылилось столько, будто он не девственницу трахнул, а свинью зарезал.
Через девять месяцев после росписи Ирка родила девочку. Игорь, который к тому времени уже освободился, как настоящий отец надрался с друзьями юности и выкинул из окна пятого этажа орущего кота почившей тёщи. Ирка простила ему и пьянку, и размазанный по асфальту труп животного, который лицезрел весь посёлок.
Три года Игорь держал себя в руках. Пил, но не до слюней, пытался работать: правда, его отовсюду выкидывали как нашкодившего котёнка, но то были происки завидующих ему коллег и страх начальства, что он займёт их кресло. Но рождение второй дочери окончательно сорвало его «крышу».
Сначала он обвинял Ирку в изменах, утверждал, что её шлюшья натура порождает таких же будущих шлюх: «Как жопа уменьшилась, так пошла вразнос! Ещё бы! На жирную тебя никто не покушался!». После переключился на дурные гены: «Это тебе от твоей мамаши какая-то херня досталась!». И в конце концов сказал, что уйдёт от неё, если она притащит в его дом ещё одну бабу. Игоря вовсе не беспокоило, что «семейное гнездо» они свили в её квартире.
Ирка терпела. Сжав зубы, днём она работала в библиотеке, а по вечерам мыла полы в своём же подъезде, пока Игоря, расстроенного очередным несправедливым увольнением, утешала бутылочка пива. Обязательно холодного. А если Ирка или старшая дочь забывали убрать пиво в холодильник, то по возвращении главы семейства их ждала «рыбалка» — так Игорь называл подзатыльники, которые отвешивал жене и дочерям.
Уйти от него она не могла. Ирка не столько боялась Игоря, сколько жалела: озлобленным его сделала тюрьма. Прогнившие морально сокамерники, надзиратели, пользующиеся своей властью, — все они превратили некогда хорошего Игоря в «домашнего боксёра». Так Ирка говорила сочувствующим ей подружкам. На работе о семейных делах она не распространялась. Тётки «советской закваски» не поймут и осудят: в их головах прочно сидит мысль, что невиновные за решётку не попадают, и надзиратели над заключёнными не издеваются. Или, если всё же «советских тёток» сломала современность, они посоветуют обратиться в полицию, что тоже не было выходом.
Ирка уже обращалась. Трижды. В последний раз, когда она писала заявление, сотрудник отдела едва сдерживал тяжёлый вдох. А всё потому, что Ирка была одной из сотен, тысяч женщин, столкнувшихся с домашним насилием и впавших в «стокгольмский синдром»: они, умываясь слезами и кровью, оставляли заявление, требуя «посадить ублюдка», а на следующий день возвращались, чтобы забрать его. Они попадали в воронку, из которой не могли выбраться, из которой никто — ни родители, ни друзья, ни полиция, ни сам Господь бог — не мог их вытащить. Она засасывала их всё глубже и глубже, и они — эти несчастные женщины с гематомами на лице и шрамами по всему телу — вытаскивали руку из болота насилия не для того, чтобы их оттуда вытянули, а для того, чтобы вцепиться, иногда намертво, в своих детей: чтобы захлёбываться и тонуть вместе с ними.
Четвёртое заявление Ирка написала дома, но до участка не донесла: узнала, что беременна. Оно пролежало в ящике письменного стола неделю, прежде чем она отдала его младшей дочери в качестве бумаги для рисования, а после выкинула с остальным мусором.
К третьей беременности жены Игорь отнёсся равнодушно. Всё, чем он занимался на протяжении полугода, сквозило равнодушием и пугающим молчанием. И хотя Игорь не бесновался — не оскорблял и не дрался, пока Ирка не выползала из роддома, на пятом месяце она решила подстраховаться: сказала, что её тянет на сладкое, а это верный признак того, что родится мальчик. Она ляпнула, не подумав: не то хотела порадовать Игоря, не то сама грезила о сыне, — её вообще манили не шоколадки, а бетон, безмолвно призывавший то нюхать его, то лизать, однако, увидев загоревшиеся глаза Игоря, Ирка прикусила язык, готовый вот-вот выдать, что приметы порой ошибаются. А когда Игорь занял у соседа денег на татуировку, посвящённую будущему наследнику, и вовсе захотела его отрезать.
Октябрьский ветер дул в спину, поторапливая счастливого папашу домой. Игорь опустил руку, согревающую его сердце, лишь, когда не сумел повернуть ключ левой рукой.
Квартира встретила его запахом сгоревших котлет и хохотом старшей дочери. Она прыгала на одной ноге, весело крича:
— Папа! Папа пришёл!
Игорь скинул кроссовки в коридоре.
— Не жужжи, — он чмокнул её в лоб. Она, уткнувшись на секунду носом в его прокуренную толстовку, закашлялась.
Игорь направился на кухню. Дочь попрыгала за ним.
— А мы с мамой сегодня у доктора были!
— Ммм, — он взял со стола нож и потянулся к хлебнице. Котлеты в сковороде не вызывали аппетит. — Бутерброд будешь?
— Буду! — девочка плюхнулась на табурет. Нож пилил батон, точно бензопила — дерево. — Ой, а что это у тебя? — она потянулась к плёнке на его руке.
Игорь отскочил.
— Хочешь, чтобы я отрезал тебе пальцы? Хочешь бутерброд со своими пальцами, да?
Дочь в ужасе отшатнулась, вжалась лопатками в стену.
Игорь шмякнул кусок колбасы на хлеб.
— Мать твоя где? Спит небось опять?
Она кивнула.
— Спит.
— Конечно, — фыркнул Игорь и впихнул бутерброд в маленькую руку дочери, — что ей ещё делать. Дел же у неё нет! — последнее предложение он произнёс нарочито громко, надеясь, что Ирка услышит.
— Мама сегодня плакала.
— Поменьше дурости будет по телевизору смотреть, — Игорь вцепился зубами в бутерброд и уселся на пуфик.
— Доктор сказал, что у меня будет ещё одна сестрёнка, и мама заплакала.
Игорь впился в дочь взглядом, отчего она, опустив глаза, притворилась, что увлечена колбасой.
Он проглотил недожёванный хлеб.
— Что доктор сказала?
Дочь не отвечала, и Игорь отвесил ей подзатыльник.
Всхлипывая, она повторила:
— У меня будет сестрёнка.
Игорь подорвался с места. Споткнувшись о пуфик, он, матерясь, пнул его ногой и, схватив со стола нож, направился в комнату, где спала Ирка. Дочь побежала за ним.
Ирка лежала на продавленном диване в обнимку с младшей дочерью. Игорь смотрел, как вздымается семимесячный живот жены; слушал, как сопит девочка, прильнувшая к груди матери.
Игорь схватил младшую дочь за волосы и стащил с кровати. Она заревела, и Игорь толкнул её в руки старшей дочери.
— Игорь, что происходит, — Ирка пыталась разлепить глаза.
— Вышли нахер отсюда! — велел он дочерям. Старшая дочь, прижав к себе сестру, вылетела из комнаты. — На сладкое тебя, значит, тянет, — сказал он жене, — мальчик, значит, родится, говоришь.
Он выставил нож перед собой. Глаза Ирки округлились.
— Игорь, пожалуйста, не надо.
— Сейчас мы вскроем твой киндер-сюрприз и посмотрим, кто там: мальчик или девочка.
Под пронзительный крик матери девочки бросились к соседям.
*
Игоря посадят на пятнадцать лет. В тюрьме он будет с той же нежностью смотреть на татуировку, как в день, когда её сделал.
Девочки, за неимением родственников, готовых их забрать, отправятся в детский дом.
Врачам не удастся спасти ни Ирку, ни ребёнка.
Это был мальчик.