В тот год в школах ввели группу продленного дня, на деле оказавшейся все тем же классом, где так же играли в морской бой тетрадкой в клетку, а день нисколько не продлился, зимой темнело так же рано, как и прежде. Но в то же самое время распространился слух, что скоро привезут кино с индейцами, тогда Дж. Фенимора Купера не читали только девчонки и конюхи с остальными неграмотными, а шпана затосковала в ожидании Чингачгука Большого Змея. И день настал, и оказался действительно длинным до бесконечности, уже учебник географии был весь изрисован тучами пыли под бегущими бизонами, а день продлевался все дальше. Дважды мы показывали выполненные уроки, но Клавдия Продленного Дня находила другие занятия, далекие от исследований баллистики стрелы в условиях муссонных ветров. Тогда мы бежали поодиночке, я потихоньку вышел из класса вслед за Желтым Медведем, бесшумно пересек широкий коридор, включил и выключил глупости ради поочередно все лампы, подвешенные в стеклянных шарах и тут же был парализован голосом Заведующей Учебной Частью, вышедшей из-за стеклянной двери посмотреть иллюминацию. Она жестко затолкала меня в угол до конца урока, строго поблескивая очками издалека и сказала, что через стекло ей все будет видно. Врет, ничего оттуда не видно, надо бежать, пока никто другой не увидел моего позора, хоть бы и через стекло.
За школьными воротами трюхала мухортая кобыла, запряженная узкими дровнями, ее копыта высекали высокие ледяные брызги из наезженного проселка, в самих санках сколочена домовина, как на картине у передвижников, обличающих времена нерешительности царя в отмене крепостного права, из домовины торчал вполне еще живой старый конюх Яков с вонючей самокруткой в прокуренных усах, согнувшись под большой шапкой. Прыгнув на боковую жердь дровней, я поволочил ногу и слушал тонкий перезвон льдинок, сшибаемых с закраин дороги, скрип полозьев, упругий хруст укатанного снега, срезаемого подковами и бодрый лошадиный храп. Вождь из старого Якова неважный, махорка его разъедает глаза и не годится для мировых трубок, если бы то случилось. Когда кобыла повернула на большак, я побежал дальше, перекатившись клубком на дорогу.
Прийдя домой, я понял, что опаздываю, не стоило так далеко кататься с конюхом, а еще ведь нужно найти яйцо, зимой куры несутся или плохо или никак. В те прекрасные поры натурального обмена куринное яйцо было самой ликвидной заменой отечественной валюты, билет в кино стоил ровно одно яйцо. Накинув отцов полушубок, я отправился в курятник, куры вместе с петухом сбились в кучу на верхнем насесте и зорко следили за каждым моим шагом, одна из них не выдержала, спрыгнула и подняла истошный крик, я отошел в угол, петух не поддержал скандала и все успокоились. Тут из угла вышли еще две курицы и зашагали к насесту, а в оставленном гнезде светилось, сияло небольшое, белое, теплое яйцо! Никогда еще я так не радовался изяществу формы, гармонии симметрии и непреходящей стоимости, красоте их обмена на культурные ценности кинематографа.
Придерживая яйцо, я помчался, прыгая через заборы и срезая углы. У входа в колхозный клуб замешкался Ганс, старый неприятель, стычка неизбежна, но Ганс быстро исчез в проеме двери, понятно — он тоже не хотел рисковать своим билетом в культуру. Фильм уже начался, в темноте я протянул яйцо, кто-то аккуратно взял его и положил в эмалированное ведро под стулом:
— Проходь!
Большой Змей греб веслом, в бортах лодки торчали вонзившиеся стрелы, гуроны пальнули из ружья, Змей упал на дно, а вместе с ним упала и заслонка в аппаратной, глухо звякнула, с тем гнусным шлепком, какой бывает у заслонок во всех кинотеатрах, так еще падает околевшая ворона на ледяную дорогу, так раскалывается перезрелая тыква о голову самого кривоногого гурона — этот лишенный всякой мелодии звук означал, что пропало электричество и никто сегодня не узнает, как гуроны были наказаны за свое коварство. В кромешной темноте все вскочили со своих мест и завыли, засвистели, затопали ногами, индейские многоголосые обертоны перемешались с крепкой матершиной, с проклятиями планам ГОЭЛРО и сожалениями об ошибках работников культуры при выборе профессии. Наконец Большая Зайчиха Никифоровна, кассир с ведром, при неровном свете спичек, объявила, что кино переносится на завтра и чтобы все сохранили сегодняшние билеты.
Определившись, где выход, шпана повалила и сразу его плотно закупорила. Давление темной среды всегда выше давления на свету, об этом догадывался еще старик Торричелли, измеряя по ночам свою итальянскую атмосферу и открывая всем сиу, гуронам и бледнолицым пение пустоты под Круглой Луной. Обманутые зрители освобождались от груза разочарования в прогрессе, погружались ощупью в непроглядный хаос, их закручивало волнами с неустойчивой амплитудой, гремело внизу эмалированное ведро с яйцами, вопила Никифоровна, кто-то пытался прикурить. Во время очередного прилива, при свете вспыхнувшей спички, я оказался прижатым носом в ухо Гансу, тот мотнул в меня головой и получил ответ, теперь уже неуправляемая причастность обрела смысл и при каждом новом сближении мы толкали друг друга локтями, унижали оскорблениями, принимаемыми соседями на свой счет, что дополнительно стимулировало стихийную динамику масс. Драка в пробке на выход непредсказуема ни в причинах, ни в следствиях и еще ждет своего исследователя.
— Бизон! — шипел сдавленный приливной волной Ганс, когда его проносило мимо.
— Скунс! — успел выдохнуть я из зоны пониженного давления.
Наконец нераствореная правая половина двери жалобно заскрипела и оглушительно треснула, разгоряченные могикане с шапками в руках выпали наружу горой, гора сквернословила и беспорядочно расползалась в темноту, за ними повалились зрители на четвереньках, их было уже поменьше, чертыхались они заметно миролюбивее и, наконец, с папиросами в зубах вышли те, кто негромко хвалил Фенимора Купера за талант.
После того дня мы не зацепились с Гансом ни разу — как же хрупок и толерантен человек с яйцом!