Осень двадцать второго года стала для меня особенной. В свои сорок восемь никогда прежде не ощущал я осени "так", не отмечал "так" её глубины, тихой красоты. И мне кажется, она в Петербурге прежде и не была такой глубокой. Осень двадцать второго не поздняя и не ранняя. Она такая, какую запомнил я на картине неизвестного художника, которая висела в сенях нашего деревенского дома. Ковер из разноцветных листьев, как-то сердечно нетрогаемый ветром, словно он не хочет нарушать покоя. Прозрачный воздух, с каждым днём становящийся чуточку но прохладнее, чуточку свежее.
"Постепенность" этой осени двадцать второго чувствуется во всём, словно она великодушно позволяет запечатлевать её, словно даёт время для осознавания каждого её мига. И не я один с благодарностью принимаю её дар.
Многие мои знакомые отмечают её нынешнюю особенность и выбирают пешие прогулки там, где это возможно. И пушкинские слова "... очей очарованье" звучат в каждом парке, в каждом павшем или ещё только готовящемся к этой неуклонной закономерности природы листке. И есть в этом покое что-то еле уловимо трагическое. Что-то от сцены старого фильма, где в парке отдыха звучит предвоенное танго, и юбка девушки в берете светлым пятном отражает солнце...
И в одиннадцатый день октября осени двадцать второго, на моём пути встретилась женщина, разговаривающая по телефону. Она вошла в автобус, сосредоточенно продолжая свою телефонную беседу, внеся в известной степени в салон с собой его атмосферу. Нет, она не была из тех, кто не обращает внимания на то, что вокруг живые люди со своими проблемами, заботами, мыслями. Говорила она негромко. Она старалась быть собранной, и со стороны могло бы показаться, что она решает по телефону какие-то деловые задачи, по бизнес-закупкам. Но определённое напряжение в голосе её заставило меня прислушаться.
- Термобёлье, тактические перчатки... Спальник до минус пяти... Вот, сейчас еду. Сказали, вроде бы там, есть... А потом в Пушкин надо, там фонарики... Ещё какая-то "горка" нужна... "Горка", говорю... И я не знаю...
Женщина машинально покачала головой.
- Это военный полевой или охотничий костюм - штаны и куртка с капюшоном, - я постарался сказать это максимально ненавязчиво.
Женщина бросила на меня короткий взгляд:
- Да капец, - продолжила женщина в трубку, из которой доносился также женский голос. - Как всё успеть... Ладно, позвоню тебе уже оттуда...
Женщина закончила разговор, но продолжала держать телефон в руке, пространно глядя в окно, за который медленно проплывала осень двадцать второго.
- Простите, Вы собираете мужа на войну? - осторожно спросил я.
Женщина подняла усталый взгляд:
- Да... - Выдохнула она.
- Разве в армии не предоставляют всё необходимое?
- Там выдают такое старьё... А уже почти зима...
- Вам не кажется, это абсурдным - вас посылают на бойню, да ещё и за свои деньги?
- А что делать?... Нам ещё повезло. Я успела купить "берцы" за десять тысяч. А сейчас они уже по двадцать пять...
- Капитализм...
- Всё подорожало. Если раньше полный комплект можно было взять за тридцать, ну, край - за пятьдесят, то сейчас он около ста пятидесяти тысяч... Ведь Путин дал указания не повышать цены... Не понимаю...
- Вы поддерживаете войну? - Спросил я прямо.
Она пару мгновений смотрела на меня, словно что-то пытаясь во мне разглядеть:
- Не понимаю... - Ответила она, наконец.
- Вы поддерживаете эту войну? - Я очень старался, чтобы голос мой звучал нейтрально.
- А как?.. Иначе посадят...
Рядом со мной сидела женщина чуть за тридцать. Не красавица. Видимо - судя по сложению - уже родившая пару детей, что называется "обабившаяся", "забившая" на свой внешний вид, уже не имеющая цели кому-то нравиться. Мягкие черты полного лица, усталые от необходимости постоянного сосредоточения мыслей круглые глаза с тяжёлыми веками...
- Думаете, без рук и ног или на кладбище будет лучше?
То, что она ответила на это, граничило с абсурдом:
- Я ему купила бронежилет...
- Вы понимаете, что современная война - это не то, что Вы видели в кино. Это война тяжёлой артиллерии, ракет. Бронежилет не спасает... Сколько Вашему мужу?
-Тридцать четыре?
- Давно забрали?
Двадцать восьмого. Сразу отвезли в часть...
- Когда отправляют?
- Завтра...
- Он служил до этого?
- Да. В ВВС.
- Офицер?
- Нет. Сварщиком год.
- Скорее всего, его и оставят где-нибудь в техническом взводе, будет ремонтом заниматься.
- Его назначили сигнальщиком. - Эти слова женщины были полны надежды.
- Тогда у вас хорошие шансы.
Автобус подошёл к остановке.
Женщина поднялась:
- Мне сказали, здесь военторг.
- Охотничий магазин "Беркут" - Ответил я. - Неплохой. Уверен, Вы там докупите всё необходимое.
- Спасибо...
Осень двадцать второго продолжает смешивать свои разные краски в единую палитру, которая сгущается в сумерках, и, постепенно серея, уходит в черноту ночи - для того, чтобы на рассвете явить себя вновь чуть преображённой, чуть более прозрачной, чуть более прохладной, более обнажённой. Осень двадцать второго - классическая. Впереди - гибель года. Она неотвратима. И каждый переживёт её по-своему. Для кого-то она станет началом "тёмных веков", для кого-то началом Ренессанса.