19
В самый разгар праздника в доме купца появилась еще одна гостья, увидеть которую Новицкий и хотел, и боялся одновременно. Он поднял глаза от черно-белых клавиш пианино и увидел в дверях Василину. Разительная перемена произошла в ее облике. Настоящая купчиха, слегка располневшая с момента их последней встречи на свадьбе и оттого более притягательная для взыскательного мужского взгляда. На Василине было надето синее атласное платье, хорошо подчеркивающее образовавшиеся округлости ее форм. Золотистые волосы венцом уложены вокруг головы. В ушах – крупные серьги с дорогими камнями. Облик чувствующей свою притягательность и оттого уверенной в себе молодой женщины. Новицкий остолбенел. Василина скользнула по нему холодным, равнодушным, как показалось Новицкому, взглядом и, подбирая подол длинной юбки, важно прошествовала к столу. Несколько мужчин наперебой стали предлагать ей свое место. Она загадочно улыбалась и вежливо кивала в их сторону.
—Какая потрясающая женщина! — услышал Новицкий за спиной возглас Волгина.
Всколыхнулась в сердце прежняя страсть. Заныло, заскребло, подняло из глубин мутную ревность. Варенька подошла к Василине.
—Я думала, ты не придешь. От Григория писем так и нет?
—Нет. — Василина отрицательно покачала головой. — Уехал – и с концами. Верно, места там глухие, раз нет весточки. Но верю: все в порядке. Сердце-вещун беды не чует. Прими мои поздравления, дорогая Варенька, — Василина троекратно поцеловала именинницу. — Подарок мой найдешь на столике в своей комнате. Надеюсь, он понравится тебе.
Она села за стол, окруженная кавалерами. Пишкин отстранил всех, подсев почти вплотную к Василине.
—Штрафную, уважаемая Василина Гавриловна!
Пишкин налил водки в две рюмки.
—На брудершафт!
Василина засмеялась, сверкнув рядом белых ровных зубов, выпила с поэтом, бросила рюмку на пол.
—За здоровье Вареньки! И ее жениха!
—Красавица!
Пишкин не сдержал восторга и обхватил Василину за талию. Но тут же получил от нее по блудливым рукам.
—Не забывайтесь, — сказала она строго, при этом тонкие брови ее нахмурились. — Лучше налейте мне наливки. Не горького нынче хочу, сладкого.
Новицкий потускнел. Настроение, и без того неважное, пропало совсем. Варенька заметила перемену в своем женихе.
—Дмитрий Федорович, что-то случилось? — спросила она участливо.
—Что вы, Варвара Саввична. Ничего не случилось. Увидел свою бывшую кухарку, вспомнил былое. Ведь Василину я встретил не в самый лучший период своей жизни. Только что потерял мать, пришлось многое изменить в своей жизни, а это, поверьте мне, очень было непросто.
—Я понимаю, — Варенька сложила руки на груди. — И хочу, чтобы вы забыли все плохое. Обещаете мне?
Новицкий улыбнулся невесте и вновь посмотрел в сторону Василины. Пишкин не отходил от нее ни на шаг, змеей вился, не подпуская иных претендентов на благосклонное внимание молодой купчихи. Чем породил еще большую ненависть в Новицком. Вареньке поведение поэта также было не по душе. Хотя былая влюбленность прошла, но Пишкин продолжал ей нравиться. Его интерес к другой женщине оскорблял ее чувства. И если Новицкий молча сносил неприязнь к поэту, предоставив тому право безраздельно владеть вниманием Василины, Варенька как всякая уважающая себя женщина решительно положила этому конец.
—Елизар Велимирович!
Варенька подошла к столу. Пишкин не заметил ее, продолжая прижиматься коленом к бедру Василины.
—Елизар Велимирович! Гости хотят иных развлечений. Ради меня, почитайте свои стихи.
Пишкин при этих словах встрепенулся. Покрасоваться перед публикой он всегда был рад и не упускал удобного случая.
—Почитать стихи? Всегда готов услужить вам, любезная Варвара Саввична.
Когда иссяк поток рифмованных слов, сдобренных виньетками пышных метафор, все зааплодировали. Студент-философ крикнул: «Браво!». Новицкий с интересом наблюдал за Волгиным. Все время, пока Пишкин страстно декламировал свои вирши, скептическая ухмылка не сходила с его лица.
За чаем, накрытым вскоре после того, как гости нехотя потанцевали под сиплые звуки граммофона, вспыхнула дискуссия о роли литературы и литератора в жизни современного общества. К удивлению Новицкого, начал спор не Пишкин, и не Волгин, а один из актеров, именующий себя Полем, который посетовал на то, что при обилии поэтов и писателей (двое представителей славного племени даже присутствуют за этим столом), в театре ощущается нехватка современных, злободневных пьес.
—Вы бы хотели иного? — спросил Волгин. — Забавно.
—Что же вас так забавляет в этом вопросе, уважаемый Иван Леонтьевич? — вступился за коллегу актер по имени Жан. При этом красивое лицо его, тридцатилетнего повесы и любителя жизни, вспыхнуло ярким румянцем готового вступить в бой отчаянного спорщика.
—А то забавляет, — ответил ему Волгин, — что за последнее время на Руси почти перевелся тип писателя, озабоченного судьбами родной страны. Гений графа Толстого тому порука. Многие ли поднялись хотя бы до середины его уровня? Пожалуй, только Чехов. Ведь что есть нынешний литератор? Человек, большей частью озабоченный личным успехом, материальным достатком и посему творчеством своим готовый потакать самым невзыскательным вкусам. Что самое прискорбное, эти самые вкусы он и формирует, ибо публике, какой бы она ни была, всегда помимо материальной пищи требуется и духовная. Есть другой тип литератора–с зудом новаторства. Его мало заботят проблемы общества, даже самые злободневные. Для него главное – выразить свободу внутреннего «Я», вывернуть свой интимный мир наизнанку. На всеобщее обозрение. Что за этим ничего нет – не важно! А вы говорите о недостатке злободневных пьес. Так откуда им взяться?
—То, что вы сейчас сказали, верно лишь отчасти, — не унимался Жан. — И талантливых людей, способных еще сказать свое слово в литературе, предостаточно. Великолепен и широк, как волжские дали, уроженец Нижнего Горький. А Мамин? (1) Как хлестко пишет! А злободневность в творчестве Короленко? (2) Подает надежды в поэзии молодой Блок.
—Как-как вы сказали? Блок? Не слышал, — подал голос студент-философ. — Он случайно не из обрусевших французов? Фамилия какая-то странная. Да и Чехов.… Помилуйте, господин Волгин, куда как нелепо ставить его с Толстым чуть ли не на одну доску. Психологическая аналитика Толстого, гениально раскрывающего всю глубину внутреннего мира своих героев, и самоковыряние чеховских обывателей… Кому они интересны и каким современным идеям может служить вся эта галерея по-мещански примитивных очумеловых (3) и потерявших вкус к жизни беликовых? (4)
—Вы не понимаете Чехова, оттого так неумны слова ваши, — возразил студенту актер по имени Поль. — Вы бы знали, что творится в Москве при демонстрации чеховских пьес! Я был в марте девятьсот первого на гастролях Художественного театра в Петербурге. Как гениальны Савицкая, Книппер и Андреева в постановке « Трех сестер»! Публика сходила с ума! Ибо на сцене было не действо, а сама жизнь! Вот вам и искомая социальность, и острота, и злободневность.
—Все это пустое, — стукнул тяжелой ладонью по столу Савва Лукич. — О чем спор? О пустом спор. Жизнь, если хотите, не балаган со всякого рода финтифлюшками, а каждодневный труд. Вот этими руками, — он потряс огромными кулаками со жгутами синих набрякших вен, — добывается богатство и хлеб насущный. В этом главная злободневность. Не дай фигляру (5) пожрать, не о социальной остроте думать будет, о том, чем бы набить урчащую от голода утробу. И пока не насытится, иного помышления в голове не зародится.
Савва Лукич распалялся все больше, доказывая приоритет труда физического над умствованиями широкой массы разного рода деятелей. Широкая натура купца требовала выхода долго сдерживаемой мысли. И она, сумбурная, оказавшись на свободе, понеслась бурным, не знающим преград потоком. Гости притихли, возражать хлебосольному хозяину никто не решался. Да и как возразишь, если Савва Лукич никого не желал слушать? Новицкому порядком надоело словесное самовыражение будущего тестя, и он незаметно вышел на лестницу, что вела на первый этаж – к выходу. Прохладный воздух немного освежил тяжелую голову. Он достал из кармана пачку папирос, жадно закурил. Скрипнув несмазанными петлями, отворилась тяжелая дверь, и на лестнице появилась Василина. Зябко кутаясь в теплый вязаный платок, она подошла к Новицкому. Он вздрогнул, зажал папиросу в зубах, глубоко и часто задышал.
—Ну, здравствуй, барин, — Василина положила руку ему на плечо. — Со свиданьицем.
—Завтра как стемнеет – жди меня, — хрипло произнес Новицкий, потушил брошенную на пол папиросу ногой, отстранил Василину к самым перилам и толкнул рывком дверь.
—Куда же, сокол ясный, ты от меня денешься? — прошептала вслед ему Василина, усмехнулась злорадной улыбкой, — прилетишь к Василине, да сердце свое разбитое у нее и оставишь.
Она немного постояла, облокотившись о деревянные перила, поправила золотой колос волос на голове, взялась за ручку двери. Вошла, окинула всех торжествующим взглядом, поняла, что мужская часть присутствующих гостей разыскивает ее по всему дому. Первым, кто бросился к ней, был Пишкин. Новицкого и его невесты среди гостей не оказалось. Видимо, уединились с молчаливого согласия Саввы Лукича. Была ли она раздосадована этим, Василина не знала. Тревожила ли ее предстоящая свадьба Новицкого и Вареньки? Вряд ли. Она, потомственная ведунья, предчувствовала неизбежность рока. И знала, что с Новицким ее связывает нечто большее, чем страсть. А именно – переплетение судеб.
Примечания
1. Мамин – Дмитрий Наркисович Мамин - Сибиряк (1852-1912), русский прозаик и драматург.
2.Короленко – Владимир Галлактионович (1853-1921), российский и украинский писатель, журналист, правозвщитник.
3. Очумелов – герой рассказа А. П. Чехова «Хамелеон».
4. Беликов – герой рассказа А. П. Чехова «Человек в футляре».
5. Фигляр – шут.
20
Вернулся Новицкий из города уже ночью. Единственный, кто не спал в доме, был Гордей, нервный и злой. Старик еще не ложился, сидел в темноте, по крайней мере, в окнах Новицкий не увидел ни одного проблеска горевшей лампы. Остальным домочадцам было глубоко безразлично, где в такую пору носит барина. Но Гордей не мог заставить себя лечь в теплую постель, томился неясной и во многом необъяснимой для себя тревогой за хозяина. Кто знает, что может случиться безлюдной дорогой? А вдруг лихие люди нападут на беззащитные сани? Или волкодлак выйдет на поиски очередной жертвы. Или, не приведи господи, призрак Мирошки поднимется из присыпанной снегом, посеребренной луной одинокой могилы.
—Что случилось? — спросил Новицкий Гордея, подавая ему пальто.
—Что у нас еще может случиться? — Гордей недовольно пожевал губами. — Все то же. В отсутствие ваше забулдыга приехал. Интересовался, когда будете.
—И что ты ему сказал? — нахмурился Новицкий.
—То и сказал, что нечего всяким там прощелыгам вас по пустякам беспокоить.
—Он на это что ответил? — нетерпеливо спросил Новицкий, на ходу расстегивая пиджак.
—Ответил, что даже если эти стены разразит гром, он, пока вас не дождется, никуда отсюда не тронется. Такие вот дела, Митрий Федорович. Пригрели аспида на своей груди, теперича попробуй от него отделаться. А все потому, что считаете себя умнее всех. Нет бы старика послушались да гнали забулдыгу со двора.
—Где он?
—Где ж ему быть? В гостиной на диване развалился. Храпит, холера, аж дом ходуном ходит.
—Иди спать, Гордей Ермолаевич, первый час ночи. С Булыгой я завтра сам разберусь. Поверь, больше он здесь не появится.
—Свежо предание, — проворчал, удаляясь, Гордей, — только с трудом верится.
Утром чуть свет Новицкий разбудил Булыгу. Тот спал, свернувшись калачиком на диване, подложив под голову ладони. Одеялом ему служил обтрепанный, купленный по случаю задешево на барахолке пиджак. Со сна Булыга долго не мог понять, где он находится и почему рядом стоит Новицкий.
—Уф, — наконец осознал действительность Булыга и быстро соскочил с дивана, пытаясь попасть ногами в нечищеные неделю ботинки.
—Значит, так, — Новицкий бросил на диван перевязанную бечевкой пачку денег. — Как договорились, здесь – оставшаяся сумма. Можешь не пересчитывать, я играю по правилам. Денег этих тебе хватит надолго при разумной экономии. Хочешь дружеский совет? Сними квартиру, купи экипаж, найми горничную, кухарку. От расчетливых баб держись подальше, вытряхнут с потрохами – не заметишь. И не пей так, как раньше. О моем существовании забудь. Более мне тебе нечего сказать.
Булыга молча взял деньги, засунул их в карман брюк.
—Новицкий, один вопрос можно?
—Валяй, — вальяжно сказал Новицкий, присаживаясь на диван и кладя ногу на ногу.
—Скажи, только честно, неужели тебе не жалко князя? У меня до сих пор перед глазами стоит его лицо. Бледное, с дрожащими от страха губами. Такого лица до гроба не забудешь. О пощаде просил, даже деньги предлагал. А я его удавкой! Хрипел, дергался, потом замолк. Ты знаешь, Новицкий, оказывается, убить так легко! Вот оно, безжизненное тело перед тобой, только что дышало, дрожало…. Поневоле начнешь задумываться, сколько же на самом деле стоит жизнь человека и твоя собственная жизнь, если отнять ее – что сдуть пылинку с рукава? Тысяча? Десять? Сто? Как мы легко все оцениваем, словно торгаши на базаре. За фунт хлеба – одна цена, человеческая жизнь – подороже. Какая, право, мерзость!
Булыга сел на диван рядом с Новицким, сжал ладонями виски, затряс головой.
—Уйду в монастырь грехи замаливать, Новицкий, ей богу уйду. Жить как раньше мочи нет. Опостылело все разом, ох, как опостылело! Словно неподъемным камнем придавило. Воздуха нет! Вся жизнь беспутная, никчемная промелькнула перед глазами. Думал сдаться властям, пойти на каторгу. Только там грехи не отмолишь, еще в большую грязь опустишься. Решил: сам себя к пожизненному заточению приговорю. В монастыре. Добровольно. Скажи на прощание, ведь больше не свидимся: жалко тебе князя или нет?
—Честности хочешь? Что ж. Скажу честно. Не жалко. Собаке – собачья смерть. Вернее, волчья. Ты шибко жалеешь кровососа, пьющего твою кровь? Молчишь? Не жалеешь. Вот и я не пожалел. Хватит об этом. Размазал сопли, словно баба.
—Знаешь, Новицкий, я, кажется, только сейчас про себя главное понял. Замутил душу мерзостями, самому противно, но чувствую – на самом дне, глубоко запрятанная, малая толика человечности еще осталась. Не потерять бы ее. А ты при видимом лоске – насквозь гнилой, и гниль эта пожрет тебя до самой кости.
Булыга более ничего не сказал Новицкому. Встал с дивана, развернулся и ушел. Новицкий так и не узнал, что бывший беспутный приятель его раздал полученные деньги бедным и увечным на папертях столичных церквей и ушел в монастырь послушником, где спустя несколько лет постригся в монахи. И стал называться отцом Иеронимом. До последнего вздоха помнил отец Иероним глаза несчастного князя, молившего убийцу о пощаде, и с рвением, удивлявшим насельников монастыря, замаливал свой грех. За молитвой настигла его смерть. Не дожил отец Иероним до грозных лет, изменивших облик и судьбу страны. Не увидел порушенных храмов, не услышал о расстрелянных и замученных служителях Бога. Нашли монахи тело отца Иеронима перед горящей лампадой, на устах его застыла печальная улыбка. Бог простил его. И принял раскаявшегося грешника в своих чертогах.
За завтраком Новицкий был хмур. Еда не шла в рот. Отодвинул нетронутую тарелку, ограничился чашкой крепкого кофе. День предстоял не из легких. Именно сегодня должны были состояться похороны князя Тропова. Не придти на них Новицкий не мог. Но и идти не было никаких сил. Как назло Гордей порывался на разговор. А ему не хотелось никого видеть. Было желание сбежать, спрятаться – пусть ищут.
Как только завтрак был окончен, старый слуга последовал за Новицким в гостиную.
—Митрий Федорович, все же выслушайте меня.
—Гордей Ермолаевич, неужели нельзя отложить разговор? Что такого важного ты имеешь мне сообщить, что не требует отлагательства?
—Какое отлагательство, Митрий Федорович! Я насчет Лукерьи. Новая кухарка наотрез отказалась бывать на кухне, когда там Лушка.
—Почему?
—Как почему? Боится. Накануне в ваше отсутствие Лушка такое учинила! До сих пор стыдно вспоминать. Разделась догола, глупая баба. И ну на метле скакать! Ведьмой, значится, себя представляла. Затем гонялась за кухаркой по всему дому, кричала, что та порчу на нее навела, Аленку побила. Что делать с ней будем? Буйной становится, разум теряет. Временами вроде как ничего, а то вдруг такое выкинет – хоть стой, хоть падай.
—Придется поговорить с доктором. Возможно, возникнет необходимость определить ее в больницу. Кстати, Назарова сегодня, весьма вероятно, что увижу. Поговорю с ним насчет Лукерьи.
—Вот и хорошо, поговорите. Как не жалко бабу, делать что-то надо.
—Надеюсь, это все, что ты имеешь мне сообщить? Если все, принеси темный пиджак. Собираться пора. Впору успеть к отпеванию, будь оно неладно.
—Митрий Федорович, я сегодня уснул только под утро и, поди ж ты, сон странный увидел. Очень, доложу я вам, странный.
Гордей почесал щеку, пожевал губами и продолжал:
—Сон мой, значится, такой. Вижу я – сидят вот на энтом самом диване двое: ваша матушка и их сиятельство князь Тропов. Оба – словно живые. И о чем-то толкуют промеж собой. Прислушиваюсь, понимаю: про вашу милость разговор. Матушка вроде как жалеет вас, а князь, наоборот, ругает. И говорит так громко, чтобы я слышал, что он-де вами недоволен. Приснится же такое! Два покойника вместе. Верно, к перемене погоды.
От слов Гордея у Новицкого похолодело внутри.
—И впрямь к перемене погоды, — сказал он, чувствуя необходимость не молчать, а отреагировать хоть как-то на рассказ Гордея. — Со вчерашнего дня южный ветер задул. Жди через день-другой ростепели.
—И я говорю: покойник – он завсегда неспроста снится. Либо о чем-то предупредить хочет, либо к перемене погоды. — Гордей на минуту задумался. — Не хотел бы я зимой помереть. Могилу копать трудно. Земля твердая. Могильщикам – одно мучение. Нет уж! Помирать – так летом, когда тепло, когда травы пахучие.
—Не все равно тебе, когда? Зимой ли, летом ли землей закидают.
—Не скажите, что все равно. Зимой тело человека дольше в земле гниет. Потому как холодно, и червь спит. А в долгом гниении чего ж хорошего? Мы жизнь проживаем, чтобы душу свою подготовить к встрече с Богом. Обрести жизнь вечную, нетленную. Тело – оно после смерти уже ни к чему. Пущай побыстрей расползается. Жирность земле придает. Так что, Митрий Федорович, помирать лучше летом.
Гордей громко вздохнул. Да, быстро жизнь прошла, недолго последнего часа дожидаться. Жаль. Жить хочется, хотя и немощи одолели.
—Завел разговор, — поморщился Новицкий, которого мало волновали вопросы жизни и смерти. — Неси пиджак. Время поджимает.
В церковь на отпевание он не поехал. Направился прямо на кладбище. Рядом с могилой последней жены Тропова, умершей от туберкулеза, зияла открытой пастью вырытая могила. Около нее толпилась немногочисленная толпа зевак, зябко похлопывал себя по плечам низкорослый, с жидкой спутанной бородой дьячок. После долгого ожидания на пронзительном сыром ветру Новицкий увидел траурную процессию. И первым, кто бросился ему в глаза, была закутанная во все черное Марианна. Ее, обессилевшую от слез, поддерживал под руку Назаров. К удивлению Новицкого, мужа Марианны на похоронах не было.
Новицкий оглянулся, почувствовав на себе пронзительный взгляд. И среди торчащих в снегу черных крестов заметил чуть поодаль высокую фигуру Цивиньского в офицерской шинели. Значит, поляк был здесь. Собравшись с духом, Новицкий подошел к Марианне выразить свое соболезнование. Трудно было удержать скорбную маску на лице, но куда деваться? Вины перед Марианной он не чувствовал. Поплачет и успокоится, получив в наследство батюшкино состояние. Графиня поднесла кружевной платок к глазам и поблагодарила его за участие. Новицкий заметил, как напряглось заплаканное лицо под черной вуалью, когда взгляд ее упал на Цивиньского. Марианна замерла, платок упал на снег. Поляк медленно приблизился, поднял платок, протянул его Марианне. Поцеловал протянутую руку в черной перчатке. Марианна громко всхлипнула. Назаров напрягся. Поправил очки. Новицкий отошел в сторону, наблюдая за дуэлью их взглядов. Назаров, продолжая поддерживать Марианну под руку, вместе с ней подошел к гробу.
Цивиньскому осталось только отступить и смешаться с толпой. Марианна долго смотрела на отца, затем в последний раз приложилась губами к его холодному лбу. Новицкий отвернулся. Поднял глаза к небу. Прямо на них, гонимое ветром, двигалось темное месиво из туч. Месиво, словно живое, то вытягивалось, то кучно вбирало в себя рваные клочья. Через несколько минут повалил густой снег. На тело покойного быстро натянули простыню и накрыли гроб крышкой.
—Дождь да снег – добрый знак в путь, — произнес громко незнакомый женский голос рядом с Новицким. — Прими, Господи, новопреставленного раба твоего Вениамина.
Все присутствующие перекрестились.