Небо — такое чёрное, словно выкололи оба глаза сразу. Словно уже наступила ночь, наступила навсегда, и рассвета больше не предвидится. И мелкий, противный дождь, что моросит по щекам, и озноб. Озноб везде. Снаружи, внутри.
Эмма поёжилась. Сколько раз она выступала в трагических ролях. Ах, как она пела Тоску в Мариинке! Как заламывала руки! Да что там Мариинка! Ей рукоплескали в Метрополитен-опера! В Ла Скала!
Захотелось упасть и разреветься. Прямо вот тут на ступеньках театра. Какого-то… Эмма подняла голову. «Новый театр» — закрученные вензелем гипсовые буквы на фронтоне фасада вызвали зубной скрежет. До чего она докатилась! Какой-то завалящий театришко! Разъеденное каньонами морщин лицо худрука тут же всплыло перед ней огромной персиковой косточкой. Как смеет он… человек от сохи… так с ней разговаривать? Делано вежливо, но презрительно. С ней! Одной из лучших сопрано в мире! Обладательницей красивейшего, насыщенного бархатом голоса… так писали о ней в «Педивикии», между прочим… с рабочим диапазоном от середины малой октавы до середины второй!
— Извините, но на сегодняшний день у нас нет вакансий. — Человек с лицом персиковой косточки опустил глаза в стол и стал нервно перекладывать какие-то листы.
— Так освободите! — не выдержала Эмма. — Вы понимаете, кто к вам пришёл? Имя — Эмма Требьяни вам ни о чём не говорит?
— Говорит, конечно, — худрук поднял закопавшиеся в морщинах глаза. — Я узнал вас. И заслуги ваши знаю. Особенно перед Отечеством.
Трагедия! Она столько раз играла её на сцене, что, кажется, трагедия приклеилась к ней, впечаталась в её жизнь навсегда. А что такого она сделала? Что такого? Они называют это изменой… Тычут в лицо. Пусть не прямо. Хотя и прямо тоже. Но её вынудили. А как она должна была поступить, если её поставили перед таким выбором — Родина или Ла Скала? Ла Скала! Она жертва! Её обманули. Её вынудили. А все те слова… все её заявления… её заставили. Разве это её слова? Её мысли? Ну да, она их говорила… в многочисленных интервью, но она так не думала, она вообще об этом не думала. Какое ей дело до всего, что не касается театра. Что они ей тычут её гражданством. Ну и что, что она приняла гражданство другой страны? Искусство оно для всех. И она же, в конце концов, вернулась.
О том, что вернуться её заставила не любовь к Родине, а бессмысленность существования, отсутствие работы и, как следствие, грозящее безденежье, Эмма старалась не думать. Её обманули, её использовали. Она жертва обстоятельств, жертва сведения чьих-то счётов. И она совершенно не понимает, почему её талант, её исключительной красоты голос вдруг стал не востребован. Стал не нужен ни тем, кому она — ради искусства, конечно же — готова была служить, ни здесь, на родине, куда обстоятельства заставили её вернуться.
Такого она не ожидала. Ни один из театров, ещё недавно умолявших её выступить на их сцене, теперь даже разговаривать с ней не хотели. Ни в Питере, ни в Москве. Этот был последним. И что же ей теперь делать? Ехать в Иркутск? Туда, где она родилась, откуда начинала? И то, не факт — что её примут с распростёртыми объятиями.
У неё не осталось сил. Она окончательно расквасилась. А самое трагичное, что когда сознание уже буксует на холостых ходах, нужно бешеное усилие воли, чтобы овладеть собой. Иначе окончательно рехнёшься, и до дома не доедешь. Нда… Мрак.
Когда такси подрулило к дому, небо просветлело, и Эмма решила, что это хороший знак. Глупые мысли про ночь и рассвет теперь казались несусветной глупостью… на часах ещё и пяти нет. Ещё не ночь, до мрака ещё далеко, скоро тучи разойдутся, и в её жизни настанет рассвет. У неё всё для этого есть, голос, который удалось сохранить, здоровье и пока ещё достаточно неплохой запас финансов. У неё даже была пусть и не очень твёрдая, но всё-таки уверенность, что всё наконец образуется. Ведь не может полоса так долго быть чёрной, ей на смену обязательно должна прийти белая. Пора уж.
Не хватало связей. Вернее они у неё были… раньше… и она очень на них надеялась, но оказалось, что все, кто ещё недавно с придыханием отвешивали ей комплементы, теперь очень заняты. Так заняты, что у них даже не хватает времени поговорить с ней по телефону, про личную встречу и заикаться не стоит.
— Сволочи! — процедила сквозь зубы Эмма и, заметив удивление на лице водителя, добавила: — Ездить не умеют, так и норовят подрезать.
— Это да! — закивал головой водитель, перебирая полученные от пассажирки сторублёвые купюры, — У меня сдачи нет. Может у вас мелочью 35 рублей будет?
— Не надо сдачи, — зло кинула бывшая примадонна и вышла из машины, громко хлопнув дверью.
Вся её жизнь последние полгода — это громкое хлопанье дверьми. Ну ничего, она даст им всем сдачу. Они ещё пожалеют, что отказали ей в приёме, ещё сами будут просить о встрече с ней, звонить, умолять, пресмыкаться. Ради билетика, ради контрамарочки на её спектакль.
Эмма скрежетнула ключом и распахнула дверь. Скинула в прихожей плащ и, не разуваясь, процокала шпильками ботильонов в гостиную. Присела перед огромным экраном домашнего кинотеатра. Под ним на белой подставке среди дисков лежал мятый листок. Эмма взяла лист в руки, расправила, улыбнулась. Вот и подсказка. Вот и выход. Вот и возможность. Всё-таки у неё есть интуиция. Интуиция ей подсказала. В тот момент, когда она по привычке хотела выбросить его вместе со всей остальной рекламной макулатурой, что-то её остановило. Не просто так. Она почувствовала… ну да, сначала посмеялась… потом засомневалась, но всё-таки не выбросила. Сердце подсказало ей. Сердце.
Вы прочли отрывок из детектива Елены Касаткиной "Солнце на блюде". Полностью книгу читайте на Литрес, Ридеро и Амазон.