***
Никогда я здесь не был...
Откуда ж я помню
Сероглазое небо
И речку-тихоню,
Вековечную лужу
И прозу навоза,
И досмертную дружбу
Избы и берёзы?
Никогда не петлял я
По этой тропинке,
Так откуда ж узнал я
Две кротких травинки?
Почему как родного
Меня принимает
По-над белой дорогою
Память немая?
Уцелевшей ограды
Коснулся рукой...
Может, это не радость,
Но, верно, – покой.
Двинул в омуте тесном
Тяжёлым хвостом
Гостомыслов ровесник –
Громадина-сом...
Александр
– Уйти? Уйду, коль вам не люб. –
И он ушёл, не хлопнув дверью,
Не разжимая гневных губ…
За Вышним Волочком, за Тверью,
В глухой залесской стороне
Есть от забот и браней отдых.
Нет немцев. Басурманов нет.
До упоенья русский воздух.
Здесь можно мирно брагу пить,
Не слушать злобных наговоров,
Глядеть в озёрные просторы
И рыбу ряпушку ловить,
Величьем дел не беспокоясь,
Вершить помалу правый суд,
И утишать ночами совесть:
Мол, буду нужен – позовут.
Владимир Андреевич
Князь великий Дмитрий Иванович, с братом своим, с князем
Владимиром Андреевичем… (Сказание о Мамаевом побоище)
Ну, вот и всё!
Он только час
Держал в руке Руси поводья,
Узду судьбы и славы часть, –
И отпустил,
Когда по воле
Его
Пошёл Засадный полк,
Гремя копытом и железом…
Земля дрожала, словно пол
Под каблуками пляски резвой.
– Пошли, родные! –
Дорвались
И дотянулися мечами,
Кроша в капусту вражий визг.
Весы пока ещё качались,
Но брошен жребий, свален груз
На спины ополченцев гневных,
И, крикнувши себе – Не трусь!
Рубился с ними наравне он.
Потом –
молебны, и огни
Свечей, и ладана приправа,
И он останется в тени,
А брат – в сияньи гордой славы.
Но зависть не возникнет в нём.
Есть час гордыни, век смирений
И дума:
Все мы так живём –
Для брата,
Для земли,
Для тени…
Стечение
Урутью и рдестом заросшие реки,
Избёнки – столетней старухи старей,
Неявные лики седых иереев,
Устав их невидимых монастырей,
И недоносящийся звон колокольный,
И несуществующий плавный язык –
Всё кончилось.
Но – под закатом свекольным
Всё тот же просёлок, всё в той же грязи, –
И вдруг пересёкшийся с мощной бетонкой...
Под электросветом шатается тьма.
Лягушки спасаются от пятитонки.
С английскою лексикой спутался мат.
И реки увязли в химической тине.
И три тракториста,
И литр на троих.
И сёла,
которые
бесперспективны.
И я – стороной огибающий их,
По кромке, по топкому берегу, с краю...
А реки текут и куда-то впадают.
В углу иконостаса
Иконописцу было трудно –
Канон: святой Григорий – грек.
Власы – как смоль, брада – пречудна.
Лицом – смуглявый, как орех.
Был богомаз молчун и сидень.
Писать не торопился он –
То ль греков никогда не видел,
То ль надоел ему канон.
Когда же взялся он за кисти
И в одночасье кончил лик –
Увидел; получился чистый
Дед Гриша – с Вожеги старик.
И вот, одетый под святого,
Дед помещен в иконостас,
Среди пророков чернобровых
И пышных византийских ряс.
Кручина напрягает жилы
И морщит лоб в кайме седин:
Кругом святые да чужие,
А он один, совсем один...
Лики на сводах
Выведав суть земли,
к небу глаза поднять,
чтоб навсегда понять
недоумённый лик.
Так высоко вознесён!
Смотрит – не в небеса,
смотрит обратно он,
к нам опустив глаза.
Ибо в тех небесах
ясный дух аксиом,
а на земле – роса,
песня, слеза и стон.
Там наверху – пустота,
высшая чистота,
а на земле – уста,
сжатые у креста.
А на земле – человек,
горюшка голоса…
Значит – подняться вверх
и опустить глаза
на добыванье огня,
на ликованье зла,
чтоб до конца понять
ждущий подмоги взгляд,
пока ещё не ослеп,
покуда ещё не ночь…
Главное – на земле!
Главное – всем помочь.
В середине стены
Фигура в светло-голубом
символизирует любовь…
…И тайну строгую храня,
задумчиво глядит окрест.
Направо – серебристый блеск,
налево – языки огня.
Взгляните – контур, колорит…
О чём нам это говорит?
…О том, что ржание коней
на шёпот вишен приплывёт.
И выбор сделан, только вот,
каков же путь и где конец?
Зачем же мастера рука
её вместила в облака?
…Совсем не зря, совсем не зря!
– Ведь ничего не решено.
Ещё сияние дано,
но пламена уже искрят!
Случайно ль здесь наискосок
клубится дым, задев висок?
…Кругом – боренье и разлад,
а цельность только в ней одной!
Направо – хлад, налево – зной.
Направо – рай. Налево – ад.
Водонос
Котлы, жаровни и костры,
и клочья вечной тьмы – углами.
И когти у чертей остры,
и жгуч
священный адский пламень.
Священный –
ибо высший суд,
решивший твёрдо и однажды,
братоубийцев и иуд
обрек на огнь и пытку жажды.
И прочих – несть числа имён,
кто грешен более, кто – мене…
Суров и справедлив закон
для не постигнувших знамений.
Но что за тень скользит в дыму
– безмолвна и почти бесплотна?
В руках – сосуд с водой.
Кому
глоток воды?
Через икоту
посмертную,
сквозь уголь уст, –
глоток студёный –
в пекло глотки…
И никогда кувшин не пуст.
И всюду сострадалец кроткий.
И в запредельный миг души,
когда она почти что пепел,
он к ней
с глотком воды спешит…
Обличье – тёмно.
Взор же – светел.
Лишь миг – и далее,
к другой
душе,
а этой снова – мука…
Но кто же он? Садист? Святой?
По воле неба? Или –
жутко
подумать –
с высшим судиёй
он непреклонно не согласен?
С неиссякаемой водой
он даже здесь
почти опасен.
И, может быть, ещё возьмут
на вилы!?
Но пока – страшатся.
И бесы
молча сторонятся
и не препятствуют ему.
Чудо Георгия о змие.
Во прах повержен змей,
И на коне Георгий.
Тут шутковать не смей,
Благоговей в восторге!
Но только почему
Без всякого восторга,
Столь безотрадно хмур
Глядит окрест Георгий?
Он отирает меч,
Скорбя челом остывшим,
И помнит всех предтеч
В сражениях погибших,
И сонмы многих жертв
Невинно убиенных…
Да, змей, похоже, мертв.
Но сколько жизней бренных!…
За всех, за всех Георгий отомстил!
Но никого не воскресил…
* * *
К тебе с молитвой, Отче наш,
Я в первый раз вхожу сегодня,
Но без надежды, что подашь
Ты мне от милостей господних.
Поскольку не хочу просить.
Слезливо каяться и нюнить,
Ни фимиамы возносить,
Восторженно роняя слюни.
Нecy не жертву, не обет,
Не ропот, чести недостойный...
Но я подумал о тебе,
Как об отце своем покойном.
Я в детстве веровал в него.
Как в символ всемогущей силы.
Но так случилось – нагрешил я,
И тем разгневал божество,
И в страхе ждал – вот кара хлынет...
Но вдруг увидел – не разят,
А плачут – жалобные, злые,
Бессильно-грозные глаза...
И я вхожу к тебе во храм
Делить с тобой, как хлеб насущный,
Все сострадание к отцам,
Которые не всемогущи.