Вспоминается рассказ отца про "Люки стрюки". Так он произносил название американских сигарет, известных ему с военных времён. Отцу тогда было лет 14-15, и учился он в ремесленном училище в глубине Кольского полуострова. Но самое интересное происходило на разбомблённом и зализанном ледовитыми волнами краю земли, в Мурманске, куда прибывали корабли американских и английских конвоев. О танках и американской тушёнке, которую доставляли союзники, отец не вспоминал, а вот "Люки стрюки" прочно засели у него в голове. Отец не курил, но главной целью его контрабандных поездок в Мурманск, куда он добирался с пацанами за 100 с лишним километров по железной дороге, были сигареты. В училище подростки тайно изготавливали финки (специальные ножи) и также тайно меняли их у иностранных моряков на курево. Порою их высаживали контролёры или сдавали куда надо за безбилетный проезд, но они упорно продолжали свои набеги. Сигареты в то время, видимо, были главной валютой и предметом гордости.
Отца давно нет в живых, а я сижу за письменным столом и мучительно пытаюсь вспомнить подробности его рассказа. Не вспомнить уже и не расспросить. Придётся ещё долго ходить с этой занозой, пока случайно не обнаружу какие-то сведения тех страшных, но полных приключений дней.
Я тоже не научился курить ни в мореходном училище, ни в долгих полярных плаваниях. Но иногда, всё-таки, покупал пачку "Luky strike" и принюхивался к ним, пытаясь вызвать какие-то ассоциации. Нет. Детство моё было совсем не похоже на детство моего отца. Не было того интереса к военному времени, и не пытался я в тех рассказах узнать подробности и обнаружить сопереживание. Мои родители остались живы и худо-бедно вели нас по залечившей раны земле. И только значительно позже, когда рука потянулась к перу, я стал мучительно жалеть об утерянных ощущениях чужой боли. И стал страдать не столько физически, сколько от непонятных ни одному врачу симптомов. Порою я не мог ни спать, ни лежать. Меня выталкивали с дивана симптомы неясной тревоги. Я бродил по полутёмной комнате, оглядываясь на спящих детей, и бормотал слова горечи и сожаления. Заноза продолжала сидеть, и я оставался, как мне казалось, не прощённым.
30 сентября 2011 года