Часть 4. Воспоминания о службе в Советской Армии на территории Украины. Об армии, о людях в армии, об Украине и украинцах
19.
Молодёжь дивизиона и некоторые старослужащие глядя на меня, стали вслед за мной читать книги, которые присылали мне друзья и родители. На некоторые книги и журналы «Иносстранной Литературы» даже сформировалась очередь. Читали мои книжки и некоторые офицеры нашего дивизиона, главный инженер полка Белугин. Число книг в моей прикроватной тумбочке росло. Старшина Лихобицкий периодически требовал из тумбочки их убрать, мол, не положено, а если я убрать их не успевал, то вываливал их на пол. Грозил, что если не уберу, даст команду дневальному - в мусор. Я вынужден был собриать их, как правило, перед командировками и относить в библиотеку, часть раздаривал. Библиотекарь, милая женщина, родственница или жена кого-то из офицеров (степень родства не помню) была начитана, любила поболтать со мной и с удовольствием принимала мои книги на хранение и в пользование. Подразумевалось, что увольняясь в запас их заберу. Когда увольнялся, оставил полковой библиотеке все, что остались - около пятидесяти книг, которые далеко не все сам прочёл. Полковая библиотека занимала два больших помещения и вмещала немалую и довольно богатую подборку зарубежной художественной литературы, которую я и пополнил. Иногда, чтобы не маячить в казарме и на территории, проводил с друзьями время в библиотеке. Библиотекарь угощала нас кофейком, завареным в кофейнике. В те годы кофе-то в такой дыре как Ковель был напитком из общего котла, не говоря уж о том, что итальянские кофейные аппараты эспрессо только начали появляться в совке.
Не только Лихобицкого раздражали мои книги. Его они раздражали с точки зрения прагматической (порядок в спальном месте солдата, казарменные ограничения и т.п.). Нашёлся ещё один ревнитель – идеологический. Им являлся старший лейтенант, впоследствии, капитан Юлов. Тот самый, пытавшийся расколоть Кутняускаса на предмет выпил-не выпил. Ст. лейтенант Юлов, служивший в дивизионе начальником станции радиоразведки и целеуказания СРЦ) был небольшого росточка, безбров, безус и безбород – полное отсутствие вторичных половых признаков, и вообще выражением лица походил на хомячка: стойка, манера держать белые прозрачные ручки, которые однако не знали в полку поражений у бильярдного стола. Белёсая, из тонких жиденьких волосиков, причёска шевелилась даже в практически безветренную погоду, золотилась и просвечивала на солнце, как пух, не скрывая кожу и абрис круглого розового черепа. «Ты, Лейбовичюс, какой-то не такой, фальшивый, скользкий, строишь из себя... Умный? Читаешь много... Всяких нерусских.. Устав читай, матчасть!,- говорил он и водянистые его глаза бегали, следя за реакцией окружающих: «Ты вот, такой вот не нашенский, не советский (читай нерусский), вот ты такой как Пал Палыч из фильма.» Имелся ввиду Пал Палыч в исполнении Иннокентия Смоктуновского в фильме 1958 года «Ночной гость».
Кроме уже описанных выше и, тех кого ещё опишу, в дивизионе служило много офицеров. Все они заканчивали военные радиотехнические или артиллерийские училища. Все боевые дивизионы 8-й отдельной армии, как и наш, имели на вооружении Зенитный Ракетный Комплекс С - 75М «ДЕСНА» или такого типа и были кадрированными – офицеры составляли немного меньше половины штатного списочного состава. Как видите, начальников там было почти столько же, сколько солдат, а если учесть сержантский состав ... Ракеты всех его серийных модификаций двухступенчатые. Первая ступень (стартовый ускоритель) – твердотопливная, представлял собой пороховой реактивный двигатель, работавший в течение первых 4,5 сек. Вторая ступень имела жидкостной реактивный двигатель, работавший на соединении керосина и азотной кислоты. Боевая часть – осколочно-фугасная массой около 200 кг. Максимальная дальность поражения целей С - 75 «Десна» составляла - 34 км. Максимальная скорость обстреливаемой цели - 1500 км/ч. Комплекс включал в себя станцию наведения ракет с кабинами автоматизированной системы управления, шесть пусковых установок, средства энергоснабжения, средства разведки воздушного пространства. Обычно пусковые установки располагались на боевой позиции по кругу на расстоянии 60 - 100 метров вокруг станции наведения ракет. Элементы комплекса могли располагаться на открытой местности, в окопах или стационарных бетонных укрытиях.
В радиотехнической батарее, название само говорит о её технической специфике, на каждого срочнослужащего приходилось по офицеру. Ценились знание срочнослужащими матчасти, умение и способность, если на то возникнет необходимость, произвести ремонт. Самостоятельно произвести ремонт способны были единицы. Поэтому, к приезду из подмосковных Подлипок разработчиков КБ завода производителя, отобрали в бригаду из разных подразделений армии четырёх человек. Хотя бригада армейская, приписана она была к штабу львоского корпуса в подчинение полковнику Молтусову. В течение двух недель нас обучили методам внесения доработок в матчасть комплексов. Тем наша четвёрка и занималась в командировках, объезжая все зенитно-ракетные полки армии и их боевые дивизтоны. В состав 8-ой отдельной армии ПВО входили не только полки ЗРК. В её составе находились истребительная авиация, вертолётная, радиолокационные подразделения, батальон связи. Такие же подразделения, кроме батальона связи входили и в наш 28-ой Львовский корпус ПВО. Корпусом командовал генерал-майор авиации Коротченко, а его папа занимал пост председателя Президиума Верховного Совета УССР. С 1967 г. – он 1-й заместитель командующего 8-й отдельной армии ПВО, генерал-полковника Александра Покрышкина. В 1968 г. Покрышкин стал заместителем Главкома Войсками ПВО СССР.
20.
Однажды наша четвёрка околачивалась в Киеве, в раположении штаба 8-й Отдельной Армии ПВО, когда из здания штаба вышел командующий армией, трижды герой, генерал-полковник авиации Покрышкин. Кто-то из свиты, заметив группку «бездельников», шныряющих по территории, проявил служебный пыл и велел подвести их для выяснения. Откуда-то, вовремя узрев ситуацию, примчался майор, под патронажем которого мы находились. Майор отрапортовал цель и причину нашего здесь нахождения, и представил четвёрку командующему. Каждый из четвёрки отдал честь, назвав воинское звание и фамилию. Последним представился я, и кто-то из свиты вспомнил (а, это тот самый?!) «любителя» американского империализма и рассказал в общих чертах проявившему интерес командующему историю с политзанятием в 438 зенитно-ракетном полку. Трижды герой долго смеялся, и вся свита постепенно стала ржать ему в тон. Генерал-полковник Покрышкин мог себе это позволить... Ему не было дела до религиозных чувств к американскому империализму. Наконец, Покрышкин попрощался, каждому из четвёрки персонально пожав руку. Весь начальствующий отряд сел в автомобили, ворота части распахнулись и ...
А история такова. Шла война во Вьетнаме. Газеты, журналы, радио, телевидение и кинохроника были полны сообщений о ходе военных действий и зверских преступлениях «американской военщины». Политзанятия дивизиона. Капитан Смирнов, обхватил ремень большим и указательным пальцами обеих рук и, расправив свои узкие плечи, обтянул худощавую грудь гимнастёркой, одёрнув её вдоль боков книзу. Слева направо и чуть вверх мотнув головой, словно откинув ниспадающие на лоб локоны, он оглянул классную комнату дивизиона. «Сегодня мы обсудим Звериное Лицо Американского Империялизьма.»,- объявил капитан тему и обвёл взглядом личный состав, многозначительно подчёркивая это выразительной паузой. Я ушёл в свои мысли, и, словно сквозь завесу, доносились до меня зачитываемые газетные цитаты и монотонные комментарии капитана. Он сухо, неторопливо перечислял факты, холодно, без огонька обличал военные преступления американцев и сам скучал от однообразия газетных клише. Отстранённо выслушивал косноязычные «правильные» ответы солдат, не перебивая и не поправляя, а те, в свою очередь, не страдали осведомлённостью и без эмоций транслировали, как умели, газеты, методички и памятки, состряпанные по одному рецепту.
Я уже задрёмывал, когда услышал громогласную команду «Встать!». Вскочил с места, не совсем соображая «на каком свете я нахожусь». Бархатным тенором (капитан пел в полковом хоре), с деланной ласковостью он выговорил: «Расскажите нам, рядовой, как вы ненавидите американский империализьм!» Капитан Смирнов не был лютым солдафоном и юмора был не чужд, и то, что я уснул, а это случалось не раз, вызывало в нём смешинку и эдакое начальственно-снисходительное ёрничество. Он понимал, что я засыпаю не намеренно. Меня в карауле на первый пост не ставили из-за того, что мог неожиданно заснуть. «Ааамериканский империализм... ?»,- выдавил я из ещё скованного сном горла и, стряхивая с себя остатки оцепенения: «Американский империализм? Я, я н-не знааю... Я не чувствую... Я его не не люблю!» «Но вы же его ведь ненавидите?!»,- попытался поправить меня несколько удивлённый неожиданным ответом капитан. Я понимал, что сдрёму сказал так, как думал, и проснувшийся внутренний голос мне подсказывал, что такой ответ давать не надо было. Показалось было, что капитан пытается бросить мне спасательный круг, но «тут Остапа понесло». «Я знаю, что такое американский империализм из газет и политической литературы, но непосредственно с ним не сталкивался и даже за границей никогда не бывал. Для меня это слишком сложно и непонятно, как можно любить или ненавидеть то, что никогда не видел и с чем не соприкасался...» «Отставить, рядовой!»,- скомандовал сменивший бархат на металл тенор капитана Смирнова. «А как же вот политически грамотно и правильно понимают и ненавидят его младший сержант Козачук, рядовой Рыбин, ефрейтор Кириленко? Они, что же, из другого теста? Отвечайте, рядовой!»,- апеллируя к аудитории, настаивал капитан. «Ну, я не знаю из какого они теста. Это надо у них спрашивать. Я проходил другие тесты.»,- недоумённо пожав плечами промямлил я, уже чувствуя грядущие разборки. «Спрооосим!»,- нараспев с улыбочкой, однако без какой-либо злости протянул капитан: «И у них, и у кого не спрсили, спросим. И с вас спросим, рядовой!»,- прочувствованно подчеркнул он.
Далее произошла следующая цепочка событий. Капитан Смирнов доложил о случившемся замполиту дивизиона майору Шайхадарову. Шайхадаров провёл со мной «беседу», и ввиду моей неуступчивости «был вынужден доложить» замполиту полка подполковнику Герасимову. Подполковник Герасимов вызвал на ковёр всех троих. На роскошном ковре замполита в его кабинете они стали грузить меня любовью к родине, отпором затаившимся врагам отечества, гордостью советского человека и, наконец, обязанностью ненавидеть американский «имперьялизьм». Понуро опустив глаза, я разглядывал ковёр замполита и представлял себе, как из затейливой вязи его узоров выползают жучки и паучки, шевелят усиками, и их машинные фальцеты вторят увещеваниям командиров. Не переча складывавшейся сумме правоты голосов командирского хора, я согласно кивал головой, отвечал на вопросы «так точно!», пока меня подводили к тому, что я должен собственноручно заклеймить этот американский имперьялизьм и признаться в том, что ненавижу его лютой ненавистью. Однако, и на ковре у подполковника Герасимова, увы, никаких сдвигов в моей политической подготовке не произошло. Списали на мою тупость: «Уж что может быть понятней?»
На следующий день приказом замполита полка было назначено собрание 4-го дивизиона в клубе полка. Присутствовал весь личный состав дивизиона, все его офицеры и сверхсрочники. Также присутствовали офицеры других подразделений и, в обязательном порядке, политруки. Несмотря на «проявленную Лейбовичюсом тупость», замполитами было решено представить «городу и миру» злополучного рядового, который проявил наглость и сказал то, что думает перед личным составом, вызвав раздражение начальства, не столько содержанием высказанного, но самим фактом. Кроме того ситуация требовала от них, чтобы не получить нахлобучку, беспромедлительно реагировать, опережая какие-нибудь злые языки, которые могли бы донести, например, в штаб корпуса о плохой политико-воспитательной работе. Иначе, героем мог оказаться один лишь капитан Смирнов, показавший незаурядную бдительность и политическое чутьё. Ещё накануне штабные служаки (как бы чего не вышло) доложили об «инциденте» на политзанятиях в штаб корпуса. Информация с быстротой молнии облетела все дивизионы и изменялась то ли из-за того, что передаваясь через не одни уста, то ли уста, намеренно повышая потенциал, пустили гулять по войскам «страшилку»: «рядовой Хона Лейбовичюс любит американский империялизьм». Так, до конца службы за мной тянулся шлейф империалиста или «любителя» американского империялизьма.
21.
На самом деле ни инцидент на политзанятиях, ни шлейф империалиста, сами по себе непосредственно, не возымели каких-либо серёзных последствий. Разве, что у некоторых начальников вызывали улыбку. Другие относились с опаской, что могу без боязни говорить свою правду ни на что не взирая. Третьи, подобно Юлову, с неприязнью, смотрели, как на чужеродную примесь, классового врага. Да я и не чувствовал себя для них своим и быть своим не хотел. Я писал письма из армии нескольким своим друзьям, которые начинал с фразы: «Пишет тебе Хоне-Буратино из Страны Дураков.» После «исторического» политзанятия сказал мне младший сержант Козачук: «Нахрена ты упэрся у цей империялизьм? Кажи нэ любышь! Шо тоби, шкода велыка? Та сам я тэж нэ знаю насправди, шо це означаэ. Алэ кажу нэнавыджу. Хай тышуться!» Козачук для них был своим. В нашей армейкой четвёрке двое также с подозрением смотрели на меня исподлобья. Один по фамилии Шпеник был из Львовского корпуса, второй - Паламарчук из другого корпуса 8-ой армии. Шпеник, губки бантиком, похож был на манерную улыбчивую девушку, Паламарчук с бегающими зенками и сальной, обнажающей редкие зубы, улыбкой - на жлобка с одесского привоза. Они с первых же дней снюхались, о чём-то интимно шептались и приросли друг к дружке. Вызывали брезгливость. Глядя на их ужимки противно было есть с ними за одним столом. Мучительны, надо думать, были их расставанья; служили в разных местах. Третий в бригаде, Омельченко изображал бывалого, тёртого мэна, был сам себе на уме, служил в другом дивизионе нашего полка. Я не стремился кому-нибудь в приятели. Держал их на дистанции.
Мои друзья полтавчане, славные ребята Анатолий Мокиенко, Владимир Войчук и Анатолий Решетник. С перых дней и до конца службы мы пронесли свою дружбу и не забыли её на гражданке. Они бывали у меня не раз, и я у них в Полтаве. Литовцы, которые в подавляющем большинстве из маленьких городков, практически, были разбросаны по всем боевым дивизионам армии, и повсюду они были верными ребятами, на которых можно было надеяться. Естественно, что в этих подразделениях моё общение начиналось с них. Единственный раз за три года службы мне удалось встретить парня, с которым мы были знакомы до армии. Валерий был из Ростова на Дону, а в Вильнюсе оказался, закончив, кажется, Пермское хореографическое училище и получил распределение в балетную труппу Вильнюсской Оперы. Я даже был гостем на его свадьбе. Перед нашим приездом в очередной дивизион, как правило личный состав получал от своих командиров «рекомедацию» не отвлекать и не мешать командированным. Что сие значило? Командование дивизионов не желало и всеми способами старалось избегать нашего сближения со своим контингентом. Отработав рабочий день, мы уходили в близлежащий городок или деревню, куда нам без проблем выдавали увольнительные. Это было куда интересней, чем коротать время на точке. Из увольнения мы возвращались до 12 часов ночи, воскрессеный день также был весь в личном распоряжении. Находясь в расположении дивизионов, мы не ходили в строю даже в столовую. Нас не касались вечерняя проверка и отбой, подъём и утренняя проверка. Одним словом, мы не соблюдали внутренний распорядок. Дивизионное начальство не препятствовало и делало вид, что нас как бы нет. Они старались не раздражать нас, чужаков из штаба армии или штаба корпуса, чтобы не дай бог мы узнав или увидев что-нибудь неуставное или компрометирующее из их внутренней жизни, не сболтнули об этом в штабе или намеренно не донесли вышестоящему начальству. Тем более, что один из нас слыл американским империалистом. Для меня сия свобода от каждодневной армейской рутины была сказочным раздольем. Гулять по Мукачеву, Ужгороду, Черновцам, прикарпатским и карпатским городкам и деревням... Все боевые дивизионы стояли на «точках», в лесах, на приличном удалении от штабов полков и представляли из себя, в определённом смысле, этакое замкнутое болотце, а некоторые являлись «заповедником» дедовщины.
Представьте себе каково приходилось срочнослужащим - бывшим жителям больших городов безвыездно просидеть три года на «точке». Без отпуска. Предоставление отпуска срочнослужащему Советской Армии не являлось для армии её обязанностью. Если кто не знает, отпуск домой за время трехгодичной службы не давался солдату просто так – как положенный, установленный законом и уставом. Его надо было «заслужить». Лишь единицам удавалось «заслужить» его дважды. Казалось бы, рациональность, прагматика, простая бухгалтерия, как раз за то, чтобы каждый солдат пятимиллионнй армии хоть раз покинул воинскую часть. Ан нет. И вот это самое «заслужить» превращало вожделенный отпуск в то, ради чего приходилось выслуживаться, доносить, подличать, и что делало его средством шантажа, манипулирования личным составом, узаконенной возможностью унижать и оскорблять подчинённых. Мало кто волею судьбы оказывался в таких обстоятельствах, при которых, положа руку на сердце, мог сказать, что заработал свой отпуск честной сознательной службой – система этого не допускала. Бывали, правда исключения, но и они подтверждали правило. Не подумайте, что я «заслужил» отпуск. В моём случае просто «не было бы счастья, да несчастье помогло». Мой отец тяжело болел, сказывались последствия четырёх ранений, полученных на фронте, и когда болезнь обострилась и возникла угроза смерти, мама собрала необходимые документы, и меня через военкомат затребовали домой. Пока мама хлопотала, выполнялись установленные бюрократические процедуры, неспеша работала почта, пока решали «пущать али не пущать», пока доехал, папе, хвала Всевышнему, стало лучше. Опасность миновала…
22.
О том как происходило моё возвращение из отпуска я писал в одном из ранних рассказов. Здесь почти без изменений привожу отрывок из ранее написанного.
«Отпуск получился замечательным, как будто в прекрасном сне, очень насыщенным ещё и потому, что я «прихворнул». «Хворь» получила документальное подтверждение из Вильнюсской Гарнизонной Комендатуры, а Комендатура получила от моей мамы подарок, продлив мой замечательный сон на неделю. Как ни печально, всё же мой отпуск подошёл к концу. В последнюю неделю я сумел тщательно подготовиться к отъезду - набил всевоможной снедью и алкоголем совсем немаленький чемодан. Воспользовавшись договорённостью с одним из ковельских ребят, я позвонил его домочадцам за несколько дней до отъезда и сообщил номер вагона и время прибытия поезда. Толпа друзей и знакомых, с которымия успел пообщаться провожала меня на перроне. Меня вместе с двумя тяжёлыми чемоданами погрузили в вагон, дали проводнице денежку, чтобы нашла место в купе, желательно незаполненном (курортный сезон закончился), покурили на перроне у вагона, попрощались, и под звуки Марша Гладиаторов пассажирский состав тронулся. Потом друзья узнали, что духовой оркестр «Тримитас» кого-то провожал.
Поезд прибыл на станцию Ковель. Стояла теплая погода начала осени, воздух омытого дождём захламленного станционного пространства был чист и свеж. Меня подхватил старший брат моего ковельского приятеля, мы прошли через помещения вокзала на привокзальную площадь и загрузили тяжеленный чемодан в его служебный (близлежащего совхоза) УАЗик. Я сел в автобус, который пересекал весь хаотически разбросанный городишко по маршруту «ЖД станция – ГАП» и вышел на предпоследней остановке. Меня радостно встретили на проходной, отметив, что долгонько загостевался я дома, провели неспешный досмотр, порасспрашивали о том, как провёл отпуск и почему задержался, хотя кому положено знали, комендатура уведомляла, и я поспешил в расположение дивизиона. Весь день я провёл на станции наведения. Гоняли аппаратуру, регулировали настройки, выставляли номиналы перед назначением очередной готовности №1. Бурлаков и ребята, все занятые своими регламентными работами, расспрашивали о прведённом времени, и я рассказывал не отрываясь от регламента. Вечером после ужина те, «кто знали», заговорщически улыбаясь при встрече, молча кивали, подмигивали, предвкушая вечернее развитие событий.
Сразу после ужина Казис отправился на станцию, якобы доделать на своих дизелях то, что не успел, о чём был поставлен в известность ст. л-нт Юлов, давший добро. В девять часов вечера УАЗик при погашенных фарах прибыл к условленному месту, и вмиг передав чемодан Кутняускасу удалился столь же тихо, как и подъехал. Казис опустил чемодан в неглубокую яму, вырытую им загодя с внешней стороны забора припрятанной там лопатой, присыпал землёй – этого было достаточно в темное время, вернулся в казарму и доложился оперативному дежурному ст. л-нту Попкову. После отбоя, когда в течение 30-40 минут всё успокоилось, Кутняускас отправился за чемоданом. В помощники был взят Коля Микилюк, чей брат встречал меня на станции. Оба они были здоровяками нерядового телосложения и могли легко и бесшумно переправить тяжеленный чемодан через высокую кирпичную ограду. После отбоя Казис поднял и перевесил через забор, а Коля принял чемодан – операция «Гостинец» прошла успешно. Оставалось оприходовать вожделенный предмет операции, и мы все незамедлительно к тому приступили. В бытовой комнате застелили стол старыми газетами, и после того, как я полюбопытствовал не те ли это газеты, в которых советская пропаганда рукоплескала победным реляциям арабского наступления, чемодан был торжественно водружён на стол, впрочем содержание этих газет никак не смогло бы помешать пиршеству, просто было бы ещё «прикольней».
К ночному «табльдоту» были приглашены мои полтавчане, ковельчане, земляки и кто-то ещё – всего нас собралось человек двенадцать, не считая дневального, который должен был стоять на шухере, на своём месте у тумбочки, на входе в казарму, а кто-нибудь из нас ему периодически подносил. Ненадолго подключился к нам и Попков, с которым была предварительная договорённость, я его настойчиво приглашал. Ст. л-нт Олег Попков был человеком душевным и симпатичным, дамским сердцеедом, очень человечным и благородным, от него веяло чеховским духом. Когда я встречал в войсках таких офицеров, то неизменно приходило в голову: «Что он здесь делает?». Для меня весь этот театр «военных действий» был и навсегда остался чужим, чуждым. Сомневался я в том, что такие Попковы и Бурлаковы в нём свои. Я откупоривал разные бутылки и разливал в гранёные стаканы, взятые до утра нашим каптёрщиком Кануковым из офицерской столовой.. Войска кайфовали, наслаждались привезёнными мною яствами. И ночь тёплая, тихая и ясная тому благоприятствовала. Окно выходило на дорогу, на сады, на темень, за которой едва угадывались невидимые контуры старых утлых хибарок заковельской вёски. Наша неторопливая беседа продолжалась почти до утра, и я рассказывал им о том, как меня все поздравляли с победой, как повсюду это обсуждалось, как эти события были восприняты у нас в Литве, как повсеместно провозглашались тосты в честь победителей. Войска, как всегда, с интересом слушали мои свежие впечатления, и кивком как бы поддакивали, не обнаруживая сомнений. Постепенно участники «конференции» стали «убывать». Нас оставалась примерно половина. После тостов за Литву, за нэнько Украину, за дембель, мои друзья и собутыльники провозгласили тост за Израиль. Я перенёс стакан в левую руку, прикрыл глаза правой рукой и шёпотом произнёс «Шма Исраэль Адонай Элоэйну Адонай эхад», мы чокнулись и выпили стоя...»
23.
В лесу была такая «точка», где жилось совсем неплохо. Такая своеобразная точка, вполне возможно единственная, образовалась в городке Луков на Волыни. Своеобразие её заключалось в том, что в трёх километрах от Лукова на краю леса, в перелеске строились медицинские склады военного округа. Но расскажу по порядку.
1968 год, вторая половина июля, первая половина августа. На фоне некоторой расслабухи – летних отпусков старшины дивизиона и части офицеров, мы, пользуясь ослаблением постоянного надзора и слежки, не упускали возможности бегать за территорию части. Недалеко, за многослойным ограждением позиции нашего дивизиона, где протекающая через Ковель неширокая река Турия, делала петлю и была наиболее глубока, мы купались и прыгали с моста, соединявшего её берега в Брестское шоссе. Там, прыгая с моста, набрал я в уши холодной воды. Скоро заложило слух, уши стали болеть и гноиться. Полковой «лепила», иначе его не назовёшь, майор Морарь долго размышлял о том, что со мной «можно не делать» и, наконец, направил меня в гарнизонный госпиталь.
В гарнизонном госпитале меня принял гражданский ЛОР-врач из Ковельской городской поликлиники, замещавший ушедшего в отпуск военного. Уже немолодой интеллигентный поляк посмотрел мне в уши и сказал, что у меня запущенное воспаление среднего уха. Если нет возможности делать в части необходимые процедуры, то следует ежедневно ходить в госпиталь, то есть лечить амбулаторно. Мобилизовав свои поверхностные знания польского разговорного языка, я сумел объяснить ему про «лепилу» Мораря и упросил его положить меня в стационар, буквально апеллируя к пану доктору, что дьявольски устал и пан доктор должен посочувствовать солдату из Литвы, отдавшему москалям уже почти три года, и помочь отдохнуть и выздороветь. Так, благодаря случаю и сочувствию старого польского интеллигента мне удалось сачкануть. В то же самое время в тех краях случилась эпидемия дизентерии. Госпиталь до отказа набился, как говорил главврач, засранцами, и всех других больных сгрудили в две большие палаты, выписав долой кучу людей с неострыми заболеваниями. Заколотили двери и проходы, наглухо изолировав дизентерийщиков. Благодаря опеке пана доктора меня продержали в палате две недели, и с помощью усиленной терапии и инъекций уши прошли.
Когда выписывали из госпиталя, полковник-главврач предложил пойти в формирующуюся стройбригаду для «реабилитации физическим трудом». Имелась ввиду бригада добровольцев, которая в городке Луков на Волыни будет строить медицинские склады армии. Я с удовольствием согласился. Спросил: «А как же полковое начальство?» – «Пока тебя отсюда не выписали, я здесь твоё начальство», – отрезал главврач. На окраине небольшого городка Луков, в 30 км от Ковеля, в чистом поле, принадлежавшем какому-то совхозу, нам поставили две палатки рядом с готовым фундаментом. Привезли цистерну с водой, лопаты и топоры, строительный инструмент, стройматериалы. В нашу задачу входило, используя привозимый из Лукова раствор, возводить стены из бетонных блочков, во множестве сложенных громадными штабелями рядом с палатками и стройкой. Нас было двенадцать человек – по шесть в палатке. Над нами никто не стоял, никто не пас. После трудового дня мы были вольны заниматься чем угодно. Чистый воздух, принадлежность природе и самим себе… Благодать! Каждый третий день приезжал на «газике» какой-то странный старшина медицинской службы Вакарчук, проверял состояние работ, выполнение нормы и, молчаливо выражая удовлетворение и оставив указания, где класть блоки, как и сколько, уезжал. Три раза в день из совхоза привозили нам вкусную деревенскую пищу. Мы ели от пуза и ещё оставляли себе что-нибудь погрызть на потом или на закуску к вонючей ивано-франковской нефтяной водке из луковского магазина. Потом на танцы в Луковский дом культуры. Веселы были луковские дивчинки и уж как хороши! На второй неделе в среду, к концу трудового дня, прибыл старшина Вакарчук и сообщил о том, что сегодня, 21 августа, войска Варшавского договора вошли в Чехословакию. Гробовое молчание. Молчал и старшина. Выполнив в тишине свою производственную функцию, старшина уехал. На сей раз никто с ним на его газике не поехал до Лукова. Все одиннадцать человек, кроме меня, были деревенскими украинцами-западниками, комсомольцами. Три дня никто из нас в Луков не совался, ибо все были напуганы и благодарили провидение, что оказались здесь, а не в своих частях. И я добрым словом вспоминал главврача госпиталя и пана доктора, благодаря которым оказался здесь. Я почувствовал, что ввод войск в Чехословакию нанёс удар по их безалаберной комсомольскости и тому, у одних – агрессивному, у других – наивному патриотизму, который советские СМИ и политработники вбивали нам в головы. В субботу я и ещё двое решили сделать вылазку в Луков, осмотреться, купить водки, лимонаду и вернуться к ужину. Всё было тихо, спокойно. Вернулись, поужинали, играли в шашки и забивали козла. Мы пробыли в Лукове до 7-го сентября. Утром 7-го сентября госпитальный ПАЗик вывез луковскую стройбригаду в Ковель. Нас выписали из госпиталя, и мы разъехались по своим воинским частям.
24.
День возвращения в часть всегда был не очень-то приятным, в отличие от дня, когда вырвался оттуда. Переступил порог КПП, и сразу же на тебя надели ярмо, и давай гонять. Ты стал орудием в далеко не всегда чистых руках. Добро бы было, как у людей ... Ан, нет! Круглое тащить, квадратное катить. Рота солдат заменяет бульдозер. Копать от забора до обеда. Мыть лестницу не сверху вниз, но снизу вверх. Красить в зелёный цвет выгоревшую на солнце пожелтевшую траву. То не положено, сё не положено. Строевая муштра. Отвратительная жратва – худшая среди всех частей 8-ой армии, где тоже дерьмо. К концу первого года службы, началу второго меня стала ежедневно мучить изжога. В санчасти майор Морарь даёт порошок или пилюлю, но завтра то же самое. Начнёшь жаловаться, Морарь спрашивает: «Не куришь ли часом?» Если отвечаешь, что куришь, говорит: «Бросай курить!»,- если не курю, то следует: «Молодец, курить вредно!» На этом терапия заканчивается. Перестал есть черняшку, а из того, что давали на ужин я съедал только белый хлеб, жареную рыбу и сахар. Примерно каждый третий увольнялся в запас с какими-нибудь нарушениями пищеварительного тракта, с гастритом, а то и с язвой желудка. Рядовой Гульбани постоянно курсировал с язвой между частью и госпиталями. Его решили комисовать. Бедный Гульбани, он мучился и требовал: «Лечите меня, а не выкидывайте больного домой!.» Куда там ... В стартовой батарее ещё куда ни шло – там требовалось хорошее здоровье и физическая подготовка, а в других подразделения кто только не служил: хромые, полуслепые, косые, глухие и даже не совсем в уме. Рядовой Гогчян, у него одна нога была короче, никогда не ходил строем, всегда плёлся сзади, двое других – плоскостопых мучились без поблажек. Я абсолютно не проходил медкомиссию по зрению – большой плюс и астигматизм. Носил очки. Дополнительно пользовался двухкратной лупой. Призвали..! Оказалось, что не ахти как стрелять могу. Приходилось целиться левым глазом потому, что правым видел только две верхние строчки таблицы. Так, что снайпер я был тот ещё ... Всех полуслепых, косых и глуховатых обычно держали в сторонке на второстепенных ролях (хозработы, уборка штаба, территории части) – всех полуинвалидов, не требующих конкретного своевременного лечения не освобождали от службы. Срочнослужащий являлся безгласным крепостным. При некоторой мягкости характера, с ним в армейских условиях могли делать всё, что в голову стукнет и требовать безропотности.
Вообще, войска, в нарушение всех законов и уставов, использовались в частном порядке или по просьбе горкома, обкома на уборке картофеля и других сельскохозяйственных культур, на уборке улиц и площадей, на ремонте городских построек и квартир офицерского состава. Нас вывозили в нищие волынские сёла, где якобы мы помогали стране убирать урожай. Чаще всего на картофель. На самом деле мы копали картофель, отсортировывая лучшие корнеплоды и набирали мешки отборных плодов для офицеров и сверхсрочников. Потом развозили по их местам проживания. Приходилось видеть, как председатели или бригадиры проявляли недовольство такой «помощью», но тут же кто-нибудь из офицеров отводил их в сторонку и заминал их робкое возмущение. Советская Армия хозяйничала везде, где постоянно или временно дислоцировались её воинские части. Подобное творилось повсеместно и пользовалось поддержкой первых секретарей партийных комитетов тех территориально-административных единиц. Несколько раз в год часть отправляла агитбригады в неэлектрифицированные совхозы и колхозы, каких в Западной Украине, в особенности на Волыни было множество. Как правило сие движение наблюдалось осенью, приурочивалось к периоду уборки урожая. Везли дизельэлектростанцию, кинопередвижку, художественную самодеятельность и какого-нибудь комсомольского оратора из политотдела полка. Обычно «операция» по «окультуриванию» местного деревенского населения продолжалась весь день – от зари до зари. Пока войска веселили и развлекали сельчан, попивали бимбер, закусывая салом, луком и картошкой, правда не бесплатно, предствители офицерского «братства» «цыплят по осени считали», и свинку для них забивали, чтобы к столу, к водочке, к празднику ВОСР 7 ноября был свежачок.
В городе Коломыя (Ивано-Франковская обл.) было красивейшее униатское, кажется, кладбище, утопавшее весной в яблоневом цвету, а в конце лета – начале осени в красивейших крупных яблоках. Падалицы на земле, на траве, на дорожках, зрелые яблоки на надгробьях, на крестах, на ограде. Везде, куда бы ни ступила нога. Эти яблоки никто не смел есть, не смел собирать. Так было принято. Приезжали военные грузовики с людьми, лесенками, мешками, набирали, заготавливали на зиму. Что чувствовали местные люди, лицезревшие эту дикость? Однажды автобусом штаба корпуса ехали с полковником Молтусовым из Львова в Ужгород. В ПАЗике кроме нашей чевёрки были сплошь офицеры не младше майора. Проезжая мимо полей, тянувшихся вдоль дороги наблюдали в окна стаи перепёлок. Один из офицеров вспомнил, как они стреляли препёлок из карабинов СКС, другой присоединился. Далее разговор пошёл шире – об охоте. Любителей охоты оказалось среди них немало. С большим энтузиазмом рссказывали друг другу о своей охоте на лосей, кабанов, сайгаков, уток, перепелов, куропаток и другую живность. Однако, традиционное охотничье бахвальство сводилось, в основном, к браконьерству в заповедных местах, дружественном попустительстве инспекторов охраны природы. Для алчной армейской офицерни не существовало никаких препятствий и барьеров: ни хозяйственных, ни административных, ни правовых, ни этических.
Я обратил внимание, что никто на сии антиобщественные преступные действия не реагировал даже, как просто на факт, не говоря уж об осуждении. Мне не довелось от кого-нибудь услышать мнение по этому поводу. Никто не рискнул им со мной поделиться. Когда я сказал про это своему другу Толику Мокиенко, тот ответил: «Успокойся! Тебе, что, мало американского империализма?» «Что думает обо всём этом командир полка Цопин? Пользуется ли он сложившимся произволом сам?»,- приходило мне в голову, и я понял, что ему не под силу пойти против устоявшейся порочной системы. Понял, что, если произошедшие в недалёком прошлом ЧП, его с места не сбили, то буде возникнет скандал, его точно съедят.
Продолжение следует.