Сентиментальная проза Глава 24 Встреча

 

 Догадка мягко толкнула Сергея в грудь, когда, отвезя Ларису, он возвращался домой. Сашенька! Остановил машину. Ай да Сашенька! Ай да спящая красавица! Если я прав, то понятно, каким боком ко мне твоё напряжение, Ник, это ты меня оберегал, опасался нарушить душевный покой. Только мне уже не больно, перемолол с твоей помощью. Здоровая психика, знаешь ли, что не мое – то не мне. Ты сломался? утратил безумную надежду на забвение и нелюбовь? почему сейчас? Вытащил трубку, помедлил, но всё же набрал номер, который запомнил однажды и навсегда.

  И сразу, по тому как она откликнулась «Да?» понял, что не ошибся. Караул, она спалит этот город дотла!

– Рада буду встретиться, можно прямо сейчас, дома бы не хотелось, давай через полчаса в кафе на углу?
 
  Правильно. Ищут пожарные, ищет милиция, а хвостов не найти. Бедная девочка! поневоле ухватишься за любой. Саша больше не напоминала ни человека, погруженного в летаргический сон, ни тень, ни карандашный набросок. Она была живая, почти незнакомая, вокруг неё сыпались искры, потрескивали электрические разряды. Пожалуй, я расскажу тебе о Нике Горине и, если ты не передумаешь, а ты не передумаешь, отвезу тебя     Горин меня убьет         но иначе ты убьешь его, Саша, убьешь случайно, по незнанию, от избытка сил. Тише, тише, не дави так сильно, он хрупок, как в марте лед. А я? Больше не люблю, не хочу, не ревную, а только помню о ревности, любви и желании? Ложь, которой следовать,  которую следует.

  Косички – две справа, пять слева – придавали ей вид несколько игривый и легкомысленный, оттеняли выражение почти охотничьего азарта. Нет, нет, я не могу вмешаться, это их жизнь, пусть проживают её как могут, как умеют, как хотят. Я наблюдатель,  не сторонний, но наблюдатель, и уже жалею, что решился и сижу напротив, не зная - о чем? зачем? убедиться, что хочу их встречи? что у Ника нет шансов? что она не отступит ( ведь я боюсь, Горин вот не боится, а я боюсь).

  К этому времени Саша успела предпринять несколько безуспешных попыток – Лидочка уволилась из «Букиниста», в справочной требовали отчество и год рождения, в Москву звонить не хотелось – обида была ещё горяча, и теперь, уже решившись, раздумывала – спросить? Или слишком жестоко? Спрошу, иначе мне придется обойти все обиталища Веселого поселка, в поисках. Нет. Не стану, посидим, как старые друзья, поболтаем о том, о сем. А ведь у него ко мне тоже        мается чем-то запретным. Пили кофе, неловко сталкивались взглядами, понимали, что ничего друг другу, ничего друг у друга. Условности! Чертов такт! И тут Сашу осенило – в объезд! Уже сделав движение – прочь,  спохватилась:

– Сережа, чуть не забыла, дай мне телефон Лиды. Тихомировой Лиды. Она уволилась из «Букиниста».

– У меня нет с собой, я завтра, – и тут же потянулся за салфеткой, на которую чужим корявым почерком – адрес и телефон – поперек. – Тебе ведь не Лида нужна, верно? И давай договоримся сразу – никакого идиотского треугольника не существует!

– О чем ты?

  Спрашивая, не поднимала глаз от манерного, с цветочной каёмочкой, лоскута бумаги. Учила наизусть?

– Я не должен вмешиваться, но в процессе жизни выяснилось, что  вернуть долги самому себе куда сложнее, чем кому бы то ни было. Все равно встретитесь. Он сдался. Оберегает меня от потрясений, иначе уже рванул бы навстречу. А я         когда-то невмешательство слишком дорого обошлось мне – расхлебываю до сих пор, и потому прошу – не торопись. Подожди. Черт бы побрал сладкую парочку Эрос + Танатос! Я потрясений боюсь, резких толчков, стрессовых ситуаций. Он тяжело и безнадежно болен, Саша, и я до умопомрачения боюсь за него.

– Ник Горин?
 
  Если поставить точки над ё, оптичить й, и присобачить хвостик к ъ, то следует признать, что нежные мои чувства к бедной, неверящей девочке, лишь приняли другую форму, но Ник! Всё к нему глубже и старше, сорняком, куда не кинь. И тут же по донышку сознания прошелся жаркий лучик, осветил и погас. Неправда! Жду? надеюсь быть рядом, когда его не станет, утешать, поддерживать, в том числе разговоры, и в итоге? Потому как для меня это единственный способ? Додумываю за Лену гадости о себе? Зачем?

  Саша с брезгливостью даже, не веря, смотрела в оплывшее от усталости лицо. Разговора, того доверительного и необходимого разговора, на который он рассчитывал, не получалось.
         
– И давно?

– С рождения.

– Почему ты не сказал мне полгода назад? ты много чего тогда...

– Не помнил, так не помнил, что забыл. Он, думаю, тоже – Старуха долго не трогала его. Выжидала. И с тех пор никак не оставит в покое. Наверное, вообще больше не оставит. Он не ушел. Его увезли, Саша.

– Какая старуха? Куда увезли? Там не было почты? Телефона? Телеграфа? Соседа?

– Телеграфа? Там – нет и никогда не было         ничего.         Никаких соседей.  Мне не приходилось, но догадываюсь. А потом     он не захотел тебя ввязывать, связывать. Думаю - так. Не спросишь ведь, не расскажет.

– Не мог бы ты изъясняться  хоть чуточку менее иносказательно?

  Нет. Не мог, но именно невнятная эта, спотыкающуюся речь,  заставила Сашу поверить.

– Я не тебе, и уж поверь – не себе,  я ему пытаюсь соломки на всём протяжении. По возможности толстым слоем. И скорее всего опять ошибаюсь – он пойдет по другой дороге, а может – того хуже –  споткнётся именно об неё. – Помолчал и спросил с нажимом: – Почему не тогда, почему сейчас, Саша?

– Встретила во сне. Зачем ты     объясни наконец!

– Есть два момента. Один совершенно невероятный, но ты справишься и, увидев, во что отлилась тоска, простишь ему всё. Другой - не испугайся, или уж испугайся сейчас и настолько, что     не воспользуйся ни адресом, ни телефоном. Это страшно, Саша, это правда страшно, бояться каждый день        не выдавай меня и подожди.  Не звони хотя бы сегодня. Вот он – кивнул на салфетку, что она то сворачивала трубочкой, то разглаживала на столе, – уже лежит в твоих ладонях, не сожми слишком сильно – он хрупок, как в марте лед. Навязчивая, надоевшая фраза – не избавиться.  Пусть сам, пусть не внезапно. Он придёт, Саша, придет. Надо только ещё немного подождать, и не спрашивать ни о чём, когда.

– Что с ним? Что?

– Надо было сразу. Никуда бы он не делся, поверь. Ты уже оказалась бы втянутой и решала сама – оставить его? быть с ним? Он ошибся, он взял на себя      за двоих, но это ты, ты дала ему такую возможность.
   
– Спала. Летаргический сон. Полное отсутствие воли к жизни. Почти смерть. Сережа, да объясни же! Ты…

– Я на грани истерики. Почти за. Извини, пойдем?

– Ты не?

– Завтра, Саша, завтра. Подробно и по порядку. Дай мне отдышаться.

  Проводил до подъезда. Бедная девочка!  Едва раскрыл рот – сводило скулы и немел язык – для прощания и на прощание просьбы: не выдавай меня.     Едва кивнула в ответ.      Хорошо, Сережа.    Домой, теперь домой. Или в пыточную? Он со мной, со мной не знает, как быть, он попался и затягивает всё туже. Вернуться? Объяснить? Просто посидеть рядом? Не Саша – я. Или – скорее –  Саша и я. Старуха будет соблазнять его простотой и доступностью выхода. Поеду. Бред. Зачем я выдумываю весь этот бред. Домой. Надо выспаться.  Попробуй! У Лены есть снотворное. Выключиться часов на восемь-десять и утром спокойно обдумать сложившееся. Сложенное. И мною. Добавил деталей.

  Сергей, лифтом пользовавшийся только в крайнем случае, решил что случай именно такой. Пропахшая мочой, разделанная под орех, кабина ползла вверх натужно поскрипывая, но лучше плохо ехать. Пока рылся в аптечке, выгружая содержимое на кухонный стол, заверещал сотовый, не успел добежать – верещание прекратилось, пока раздумывал кто бы в столь поздний час, замурлыкал стационарный телефон. Галя. Спросила/ констатировала: ты дома? И тут же, не дожидаясь ответа, теплым и низким голосом сообщила: я зайду. Он неожиданно для себя обрадовался, сгреб лекарства со стола, утрамбовал и прихлопнув жестяной ящик крышкой, сунул на место. Снотворное отменялось.

  В объемистом пакете у Гали был ананас, ещё горячая кура гриль и запотевшая бутылка шампанского. Сбежала или выгнали?  Ананас внутри оказался коричнев и ноздреват, курица – пересушена, шампанское отдавало дрожжами. Галя, устроившись на диване в призывно-соблазнительной позе мгновенно уснула и даже похрапывала во сне. Однако!  Заварил себе чай. Сожалеть о содеянном? Корить себя за бездарность – не донес, не поверила? Гадать – что дальше? Не без  того. Сумерки сползали по оконному стеклу грязноватыми подтёками.

                ***
               
  Саша расплетала косички, уткнувшись взглядом в стену напротив. Напугали её не слова, а страсть с которой. Упустила? или главное не было произнесено в смятении? Беда казалась всеобъемлющей именно в силу своей безымянности. Что с тобой? Что? Если бы я нашла тебя сразу! Если бы я искала тебя! Надя нашла. И скрыла. Почему? Ник? Почему? Сереже звонить бесполезно – для него случившийся разговор был потрясением даже большим, чем для меня. Но он понимает, о чем говорит, а я нет. Ты не ушел? Тебя увезли?  Но Лия Александровна? Я просто не доживу до завтра, Сережа. Я должна знать – сейчас. Ты ничего не объяснил мне, в том числе какое тебе дело до Ника Горина? Почему ты рядом? Не взглянув на часы, позвонила в Москву, Надежде, та упрекать Сашу за поздний звонок не сочла нужным и, с облегчением – слишком долго ждала – перезрел – произнесла многократно отрепетированный монолог.

  Саша молчала.
            
– Не молчи. Тебе надо выплакаться и хорошенько подумать, что делать дальше. Давай вместе подумаем. Хочешь я приеду?
            
– Спасибо, Надя, не надо.
             
– Не торопись, пожалуйста, не торопись. Уйти будет трудно, лучше совсем         ты не представляешь, как с ним тяжело. Я неделями ходила под впечатлением. Подумай, может лучше оставить всё как есть? Его жизнь более-менее устоялась, твой визит в лучшем случае выбьет его из колеи. Подумай, Саша.
             
– Извини, я не могу ни говорить, ни плакать, ни думать, извини.

  Положила трубку. Беда приняла более четкие очертания, но легче от этого не стало.  Уснуть и плутая в осеннем саду встретить вновь? Уснуть не пришлось. Сон ломался, ледяным крошевом лез в глаза, навязывал бесконечные узлы воспоминаний. Это ошибка. Ошибка. Но я, я ждала беды – слишком вольно он играл с пространством и временем.  Получается, что винить кроме себя некого. Если бы искала – нашла. Бедный мой. И Лия Александровна. Как ты могла столько времени молчать, Надя? А если бы Митька не принёс тот полупрозрачный лист? молчала бы до сих пор? Как всё странно сошлось. Сдался? Рванул бы навстречу? Никакого идиотского треугольника, Сережа? Я не понимаю! Не понимаю, чего ты хотел – предупредить меня? остановить? подтолкнуть? Ещё и ещё раз – всё сказанное, интонации, жесты. Ты боишься. Ты на самом деле боишься за него. Как в марте лёд?  Не испугайся, или испугайся сейчас. Именно так. Я не знаю, почему ты оберегаешь его, но ты именно его оберегаешь. Обо мне или о тебе самом речь не идет вовсе. Как странно всё сдвинулось. Двое пытались объяснить – я их услышала, но не поверила. В безнадежность не поверила. Молиться Саша не умела, но встав у кровати на колени, шептала, обращаясь к чему-то огромному – спаси и сохрани его, спаси и сохрани, спаси и сохрани, спаси и сохрани!
   
                ***      
 
– Зачем ты так старалась её напугать?

– Тебе показалось.

– Не думаю. Представь, что у тебя получилось, Надя.

– Я выполняла его просьбу, которая, позволь напомнить, казалась тебе вполне разумной. Давай спать.

– Если она испугается, то будет жалеть всю оставшуюся жизнь.

– О чем? О ведении совместного хозяйства с инвалидом?

– Надя!

– Давай называть вещи своими именами.

– Флорентийца вот язык не поворачивается.

– Он умирает, Витя.

– Насколько я понимаю – он умирает последние двадцать пять? или двадцать шесть? лет. Я разговаривал с ним позавчера – расписывает стены в каком-то подвале на Невском. Увлечен и более жив, чем большинство наших знакомых. Ты плохой советчик, Надюш – Саше Богоявленской сказочно повезло.
 
– Куда там!  Жить долго и счастливо?  Тяжелая сердечная недостаточность - это в любом случае - недолго. Может счастливо? Смотреть, как он мучается, и не иметь возможности помочь? Что да – так это умереть в один день. Выпить и вколоть себе всё, что останется после. Или дети      если секс с ним сейчас вообще возможен, насколько я понимаю - любое усилие может стать последним        но вдруг? Ты знаешь, что заболевания сердца передаются по наследству? Нет? Подвал, говоришь, расписывает? То есть кто-то его все-таки раскручивает. Эх, я не смогла уговорить его сделать выставку! Раскручивать его должна была я, но как-то не срослось. Надо было сразу, как только его в первый раз выписали, не хлопать ушами, а взяться за него всерьез, но он был так несчастен, что жалость отшибла мне мозги. Теперь, наверно, поздно. Кто-то в Питере взял его в оборот. Странная, если не сказать - пикантная сторона всей этой истории – Сережа Павлов. Вот скажи –  ради чего он старается? Хочет чего? Что он вообще делает рядом с Гориным?

  Виктор долго молчал, и Надежде показалось даже, что он уснул. Нет.

– Странно в этой истории другое – ты ни словом не обмолвилась о месте его обитания.

– Прости? А знаешь, я как-то забыла. Да и к чему? Решится – сама всё увидит, а на нет и суда в общем-то        помилуй, два часа ночи. Куда ты?

– Выпить воды.

  Он просидел на кухне до утра. Жалеть. Да, жалеть, как жалею, но ничего не могу поделать со своим страхом я. Но забыть? Пройти мимо? Отказаться не из страха – из равнодушия. Вот скользнуть взглядом и отвернуться. Как же мы друг о друге – ничего? Немота вызвана не потрясением – отсутствием интереса, потому как применения не найти, а значит и обсуждать нечего? Кстати! Ни в коем случае не натолкнуть Надежду на мысль о возможности практического использования. Стоит только – флорентиец и его Сад обречены. Что-то я излишне злобствую. Быть может это у неё просто такая защитная реакция? Скорее всего, да и забот полон рот – пацаны,  переезд, Москва.

                ***


  Воробей на заднем сидении междугороднего автобуса тихонько целовал в макушку прикорнувшую у него на плече девушку.



  Кальфа не спал, потому как дежурил.



  Едва Лариса  уютно устроилась перед телевизором, собираясь посмотреть «Подругу французского лейтенанта»,  в дверь начали стучать громко и требовательно. Кто бы это? Вскочила, накинув халат. За дверью - довольно высокая плотная девочка-подросток.

– А       папа?         извините, я потом.

– Нет, Рита, сейчас. Заходи. Он на работе, а я вот взяла в прокате хороший фильм. Составишь компанию?

– Я лучше домой.

  Лариса глянула на большую спортивную сумку, набитую девчачьим скарбом так, что не выдержала, разошлась молния.

– Ты уже.

  Рита упиралась скорее по инерции – сил осталось – перешагнуть порог и расплакаться, что и сделала, уткнувшись в теплое, пахнущее солнцем плечо почти незнакомой женщины.  Ни сна, ни роскошной Мерил Стрип  не предвиделось.

  А Горин, проводив друзей, вернулся в иллюстрацию к тысяче и одной. Устроившись на подушках, зябко поёжился и тут же был укрыт шелковым одеялом – теплым и почти прозрачным. Сад баюкал, приглушив свет и звук, отгонял образы, рвущиеся извне, навевал легчайшие сны. Сад плел вокруг преграду для тени, делился силой. Его старания не пропали втуне – Ник уснул тем спокойным и глубоким сном, каким не удавалось уже давно. Старуха побродила вокруг, посмеялась ненадежности выстроенных Садом стен, но пробиваться не стала – никуда не денется – некуда. Любые усилия –бессмысленны, ухищрения – обречены, как ни крути – я венец, итог, чаша. Всё в меня и всё мне. Но наблюдать забавно.

               
      
  Ранним утром, когда те, кто не спал, улеглись наконец, Ник, благодарно коснувшись ветвей выбрался из под сотканного  листвой покрова. Покой и сила, впрыснутые в кровь этой ночью, давали надежду на передышку и странным образом примиряли с ситуацией. Что будет – будет. Он мылся, одевался, завтракал, то и дело ловя себя на улыбках – просто так – без повода. Солнечное, звенящее воробьями и трамваями утро приняло его, как родного, он отпер подвал на Невском, постоял перед стеной, испытывая удовольствие от теплой белизны, пробежался по гладкой поверхности пальцами, предвкушая.  Ловил кайф от каждой мелочи и жаждал только, чтобы никто не мешал – не вышло – в соседнем помещении, служившем кухней/столовой/офисом зазвонил допотопный, но исправно действующий аппарат. Сергей. Привет. Как ты?         Всё хорошо. Работаю. Что-то случилось, Сережа?             Нет-нет, звоню узнать, как дела.              Прекрасно дела.           Ну и прекрасно.       Отбой.

  Не успел Горин вернуться к стене, как телефон зазвонил снова. Да что же это! Это – опять  был Сережа Павлов, за прошедшую ночь  убедивший  себя, что Сашеньку не остановят никакие увещевания, а значит необходимо сознаться в содеянном как можно скорее, иначе вчерашняя встреча эффект будет иметь прямо противоположный ожидаемому. Выдохнул в трубку:

– Я дал Саше твой адрес и телефон.

– Хорошо. Которому Саше? – Горин был весь там, в старом дворе, где девочка с малиновым бантом прыгала через веревочку.

– Которой, Ник.

  Вот теперь сказанное дошло по назначению.

– Зачем  она?

– Это была моя инициатива, то есть добровольно. Саша не решилась. Каяться поздно, но ты должен знать.  Так случилось. Нас троих спаяло такой вот загогулиной и нам придется научиться с этим жить. Сосуществовать как-то, поскольку я не собираюсь уступать тебя  Саше в личное безраздельное пользование.

– Спасибо.

  Покорное такое, смиренное. Угол срезан. Два тупых вместо одного острого.

– Прости. Знаешь, как это бывает, когда не только на чужой – на свой роток ни черта не накинуть? Я не       да ладно. Ты только…

– Я постараюсь.

– Не мечись.

– Хорошо, Сережа.
 
  Оглушила его не новость – новостью, в общем, не бывшая –  вот уже несколько дней как понимал – рано или поздно встреча произойдет – сдался. Оглушила страсть, с которой Сергей  доказывал окружающим   и, прежде всего себе, что чертова загогулина приняла именно такую форму.

– Приведение? – спрашивал, посмеиваясь, щуплый бригадир, он же отец здоровенных парней, переодевавшихся в соседней комнате.

– Здравствуйте, Михаил, – Горин положил наконец трубку на рычаг, – будьте добры, предупредите Ларису – меня не будет пару дней.

– Предупрежу. А сам позвонить?

– Если получится.

– Уезжаешь куда?

– Не знаю, впрочем – нет.

  В замедленном темпе мыл кисти, завинчивал крышки, оттирал руки.

– Николай, всё в порядке?

  В этом Городе не осталось никого, кто  не знал бы о моих проблемах со здоровьем. Захочешь – не дадут забыть.

– АБСОЛЮТНО!
 
  Отчего я так раздражен?

– Простите великодушно!

– Да ладно. – Михаил вышел, и слышно было, как он за стеной командует сыновьями. Братья относились к Горину с подозрением и чуть свысока – мазилка. Отец поправлял их – мастер, но настороженность разделял, поскольку точно знал – нарисованные окна свет пропускать не могут. Пропускали. Он ложился на стяжку, в нем  кружились пылинки, рыжий, вполне реальный кот ловил невозможные солнечные зайчики. Бред! Ни разу не возникло желания выглянуть из, хотя за – угадывался живой солнечный мир. Пацаны росписью не интересовались, что собственно к лучшему. Фантазии – вещь бесполезная, не сказать – вредная. Ларисе вот пытался объяснить, что не каждому будет здесь           уютно – свет считай, что из под земли. Посмеялась: Буду ссылаться на специальное освещение. Кстати, про освещение, надо бы       но Горин уже ушел. Ладно, попробуем разобраться.
   
                ***               

  Те два часа, на которые удалось заснуть, никакого облегчения не принесли. Где я? Что со мной? Надо привести себя в порядок. Такого моего лица ему точно не следует видеть. Холодный душ и горячий чай? Разрыдалась, наливая кипяток в чашку.

– Саша, Саша, милая, что случилось, Саша?

  Михаил Платонович обнял и притянул к себе дочь.

– Что за беда, девочка, кто тебя обидел?

– Надя и вам, и вам ничего не сказала? - Захлёбываясь слезами.

– Надя? О чем нам должна была сказать Надя?

– О том, что случилось с Ником Гориным.

– А с ним что-то случилось? Саша?

  Саша плакала горько, безудержно, неутешно.

– Он жив?

– Да. Ещё да.

– Прекрати рыдать  и расскажи мне все по порядку. Садись.

  Михаил Платонович усадил дочь на стул и сел рядом, держа её руки в своих.

– Я не могу, папа, не могу, – твердила она, - вслух – не могу, я подавлюсь, поперхнусь словами, папа.

  Но сквозь удушье и  судорогу вытолкнула из себя:

– Это не он, это я – бросила, предала, не пожелала искать.

– Кого бросила, Саша?

– Это я, я оставила, вычеркнула из жизни, практически буквально – вычеркнула. Это я решила, что он имеет право поступать, как ему заблагорассудится, и подарить ему свободу! Я же знала, я же где-то там – знала! Я все это время прожила в кольце его рук. Оберегал, не пускал, уговаривал забыть. Это не он, это я ушла из его жизни. Он в моей - остался. Лия Александровна       я думала – случись с ним что-то, она непременно сообщила бы. А она не могла ничего сообщить, папа. Во дворе больницы её сбила скорая. Я не искала. Если бы искала – нашла. Нашла же его Надя. Нет, Виктор, не важно.

– Почему не сказали?

– Запретил, подарил мне свободу, не захотел связывать. Я не его оплакиваю, папа, а время. Свое время без него и его время без меня, понимаешь? Утром того дня, когда я видела его в последний раз, он был  здоров и счастлив, а вечером  дважды умирал в реанимации.

– Авария?

– Инфаркт. Две недели его почти не было, а потом, потом меня не оказалось рядом. Никого не оказалось.

– Перестань так убиваться, девочка. Люди живут после долго и счастливо,  дядя Петя, к примеру – то рыбалка, то охота!

– Потом, весной, ещё один, а меня опять не было. Теперь просто страшно.

– Кто тебе сказал?

– Сережа Павлов.

– Но зачем?

– Нет, не оттолкнуть. В качестве буфера, так мне кажется, чтобы я не позволила Нику все это – вслух, чтобы не дала ему      что мне делать?

– Ехать к нему.

– Я боюсь, боюсь, боюсь.

– Чего, девочка? Его – другого? Не такого, каким видела в последний раз? Чего ты боишься, Саша?

– Я боюсь, что наша встреча убьет его.

– А если его убьет невстреча?

– Сережку просто трясет от страха потерять. Я не знаю, почему он вдруг        но рада, что получилось именно так – никого надежней просто не существует. Он просил меня – не спеши, пусть сам, пусть не внезапно, а Надя так просто заклинала подумать, стоит ли нарушать его покой вторжением, уверяла, что я – слишком сильное для него переживание. Я не знаю, не знаю, что делать.

- Для начала – приведи себя в порядок. Твое заплаканное лицо точно ничем ему не поможет. Радуйся каждому дню. Не притворяйся, не плачь в подушку, не жалей его и себя, успеешь ещё. Сделай ему такой подарок – просто будь рядом.

– Ты на его стороне?

– Выходит, что так. Что изменилось? Почему вдруг – сейчас?

– Так вышло. Случайно. Я справлюсь. Правда. И буду стараться радоваться каждому дню.

– В душ, Саша, бегом марш!

  Пока Саша приводила себя в порядок, Михаил Платонович позвонил Надежде.

– Как ты могла не сказать ей? Как ты могла?

– Ты бы тоже не сказал, Миша. Ты бы тоже выполнил его просьбу. Нику Горину нельзя было отказать. Это была просьба умирающего. Я, кстати, была уверена, что он не выживет.
               
– Но он выжил.

– Но не выздоровел. Каждый день может стать последним. Вот увидишь – потрясение дорого ему обойдется. А она? Ей придется стать нянькой, сиделкой. Он Сашку именно от этого оберегал.

– Что, так плохо?

– По-разному. Представь, что держишь в руках старинную, редкую, быть может – единственную в своем роде, уникальную, наверное чашку, музейную, баснословно дорогую, с тоненькой, невидимой глазу трещиной-паутинкой. Одно неверное движение – бах – в руках у тебя черепки.  Он работает, расписывает стены, общается, переводит и даже, наверное, по-своему счастлив. Он смеет жить так, будто  впереди у него целая жизнь.

– Сашу он в эту жизнь не пустил.

–  Знаешь, Саша не слишком рвалась в его жизнь. Он вполне мог до моего визита в больницу думать, что такой – не нужен, что нашла, но не пожелала. Куда бы он делся, дежурь она у дверей реанимации? Куда?  Не пускай к нему Сашу! Ты правда желаешь дочери жизни с инвалидом?
 
– У Саши без него жизни нет вовсе.

– А Инна что?

– Я не собираюсь её посвящать. Скажи, а тебе? Что тебе в нём?

– Мне – ничего. Почти. Его нашел Виктор, очарованный его пастелями и жадный до впечатлений – хотел увидеть ещё.  Ник и правда со временем стал бы знаменит не только здесь. Вот только времени у него практически не осталось. А то, что осталось, отнимет Саша.

– Нельзя же быть настолько уверенной, что отнимет.

– Ты не понимаешь. Не понимаешь. Он в лепешку расшибется ради твоей дочери. То есть буквально. Ради её счастья и спокойствия расшибется. Останови её.

– О чем ты печешься, Надежда?

– О вечности, Миша, я пекусь о вечности. К сожалению, он не занимается  станковой живописью, Миша, и не желает выходить из подполья – я не смогла уговорить его на выставку. Талантливых художников – пруд пруди, но он не пьет, не копирует, у него не сносит крышу от собственной гениальности.  Я не сумела разглядеть черту, которую он бы не перешагнул в графике. И остается только жалеть, что он не пишет маслом.  Он огромен, прекрасен и свободен, что совпадает крайне редко. Он не знает себе цены, или нет – его не интересует цена – ни на рынке, ни        он просто есть. И это тоже – редкость.  Его образ жизни исключает…

– Извини, Надя, я не могу больше говорить.

Сашенька стояла в дверях.

– Ты позвонил в Москву убедиться, папа?

  Она не выглядела заплаканной. Невеселой и тревожной – да, настороженной и ждущей, но не опухшей от слез.

– Я позвонил, чтобы высказать Надежде свое возмущение. Не вини её.  Она выполняла его просьбу. И не слушай никого – чужие резоны – сплошные потемки.
 
– Да.

  Обнял дочь, поцеловал в макушку.

– Не бойся, ты не причинишь ему вреда, держись сама и держи его.

  Уже совсем вослед, когда она перешагнула порог:

– Сашка!

– Не надо, папа. Я знаю, что отказаться будет нельзя, невозможно.  Я не откажусь.

  Едва за ней закрылась дверь, раздался треск междугороднего вызова.

– Ты пытаешься разбудить Инну?

– Позови Сашу.

– Она  ушла.

– Ушла? Ещё только четверть восьмого! Как ты мог отпустить её? Ты, неглупый взрослый человек, должен понимать, что он обязан соблюдать режим, что все это не игрушки? Сашка убьет его. Она нарушение всех условий, при соблюдении которых он может  продлить себя.

–  Надя, не надо, Надя. Всё будет хорошо.
 
–  Она выдержит? Справится? Не повернет?

–  Послушай, давай прекратим, и  – не подключай Инну.

–  Не беспокойся. Это в моих интересах. И позвони мне. Потом.

                ***

  До метро пешком, от метро пешком, на шестой этаж тоже пешком.  Стоя перед дверью, прижимала холодные руки к разгоревшимся щекам и не думала ни о чем, отдавшись единственному желанию – увидеть прямо сейчас. Не пришлось.  Никто не открыл. Едва не расплакалась от досады и обманутого ожидания, вспомнив себя у другой запертой двери. Тронула ручку, и дверь неожиданно легко распахнулась, и Саша вошла. Ник! Не откликнулся. Но в квартире кто-то движется, шепчется.  Значит оно и правда существует – это место, значит не только во сне? Ступала осторожно – не спугнуть тишину. Прихотливо изгибалась тропинка, не ты за ней, а она перед тобой, ложилась под ноги так, словно впереди разматывался волшебный клубок. Шорох павшей листвы, умопомрачительный запах яблок. Зрительные образы дробились, сталкивались, сплавлялись в одно, не разрозненные картинки – неделимое целое. Кто-то шел за ней. Ник? Оглянулась. Худенький подросток спросил невпопад:

– Вы муза?

– Муза? Нет, я Саша.

– Представляете, и я Саша! Вы плачете?

– Это я так  радуюсь.

– Не плачьте, – мальчик подошел совсем близко, – здесь  классно! Хотите – покажу?

– Осень. Отлившаяся тоска.

– Зато весной не было бы яблок! представляете? – подпрыгнул, сорвал яркое, как светофор,  – вот, держите! Вы как сюда попали?

– Как и ты, через дверь. Толкнула и вошла.

– Я в смысле     вы всё-таки, наверное, муза         он сказал – переводчикам не положено – обслуга, технический персонал, но смотрите!

  Яблоневая, касавшаяся Сашиного плеча ветка наливалась тугими белоснежными бутонами. Отстранилась, тут же коснувшись другой. Ни удивиться, ни испугаться не успела –  напрямик, по траве, медленно шел почти незнакомый.

– Привет! – проследив её взгляд, Саша бросился к Нику. Позавидовала – так легко мальчик прижался, обхватив. Имел право на безоглядную радость встречи. А я? У меня подкашиваются ноги, накатывает тошнота. Помоги же мне!

– Смотри, там муза, – Сашка щедро делился открытием. – Представляешь – ветки собираются зацвести!

  Но черный не слышал. Спотыкаясь, нелепо вытянув перед собой руки не бежал, не летел – приближался к неуклюжей – вдруг – грации. Она тоже двигалась, как слепая. Сашка заворожено наблюдал, как в том месте, где они должны были столкнуться, из ниоткуда появляется белая, в ходе длительной эксплуатации утратившая лоск новодела, скамейка.  Несколько беспорядочных линий обретают вполне материальную форму.  Не столкнулись – коснулись друг друга кончиками пальцев – дальше он смотреть не стал.     Саша! Не остановился. Им сейчас уж точно не до меня.        Я позвоню, Ник, ближе к вечеру позвоню!


  Едва коснувшись кончиками пальцев, она вдруг, всем существом поняла, что – да – не может причинить ему вреда. Это просто невозможно, как невозможно навредить дождю или листопаду. И поддержать не может, и помочь – ни дождь, ни листопад просто не нуждаются в помощи и поддержке. Опустилась следом за ним на скамейку и уткнулась лицом куда-то в его ключицу, и не его руки укрыли её, а невесомое крыло нежности. Все страхи исчезли разом, стоило нырнуть в её/его огромность, потому что Ник Горин, тот, которого она знала и тот, о котором только догадывалась, и был этой нежностью. Она не вернулась в точку, на которой прервалось их взаимное прорастание, но это не имело значения, потому что никакой точки не существовало. Не было никаких линий и плоскостей. Был целый мир, и что бы с ними не случилось – мир этот оставался неизменен, и даже разлюби они друг друга, он сохранился бы где-то, осиротевший, но вечно помнящий и ждущий.

   Это была самая лживая ложь и одновременно – самая правдивая правда, на которую он был способен. Сережа Павлов, вот беда, не верил ни тому, ни другому, а Сашенька – сразу и навсегда, за что он был благодарен ей настолько, что сумел перестать терзаться её будущей болью. Она выбрала безошибочно и мгновенно, и все его страхи оказались бездарными и пустыми. Саша! Никто и ничем не мог помочь ему больше, чем эта девочка сейчас. Он вдыхал запах её волос и хотел только, чтобы мгновение длилось и длилось и длилось.

                ***
               
  Покачиваясь в такт вагону метро, дядя Федор не слишком был озабочен проблемой ночлега, его волновала другая. Встреча музы и черного вызвала в нем множество совершенно разных эмоций, которые требовалось состыковать в одну. К радости за – ясно-понятно – влюбленные встретились после длительной  разлуки, вплотную примыкало беспокойство – на них было непросто смотреть. Задумался, едва не проехав остановку –  почему? Смешно и больно было смотреть, как они двигались по направлению друг к другу, кстати, совсем не обидно, что отстранил и мгновенно забыл о моём существовании, страшно, что забыл и о своем. Это ведь Саша заставила его окликнуть. Ха! Не только у него не будет на меня столько времени, сколько было раньше! Прощаясь, Ариша сказала – увидимся. Стоп. А домой? Ещё - максимум – неделя и всё. Большой привет. Надо возвращаться. Мама напечет пирожков с вареньем и, подперев кулаком щеку будет слушать мои бесконечные байки, не верить (кто же поверит в черного и его Сад) но делать вид, что верит.  И вообще! главное не проболтаться всем и сразу. Эмоции не выстраивались, не сводились к простым и понятным формулам, перекрывали Вологду, срастались с ней, вбирали Аришу, разбегались кто куда.

  Твердо решив – никому, воробей буквально через полчаса сдал Горина Ларисе.

– Сандерсончик, милый, ты же спишь на ходу. Зачем сразу за работу? Отоспался бы, отдохнул           ты потерял рюкзак?

– Нет, оставил у Ника.

– А сам почему не остался?

  Сандерсончик – зацепил, заставил маяться ощущением уже бывшего/пережитого соответствия. Стараясь вспомнить, что же, что? спохватился, только когда ответил:

– Он не один, к нему пришла…

– Фея? Муза?

– Откуда вы знаете?

– Я только пошутила, Саш, что стряслось? Чай и бутерброды? А? куда бы тебя пристроить, чтобы ты хоть несколько часов.  Постой, постой, а фея случайно не твоя тезка?

  Оступившись врезался в кособокий стул.

– Моя.

  Сел.

– Санечка, я не нарочно, честное слово, я случайно отгадала – Ник был утром, после телефонного разговора куда-то  ушел. На, вот, пей и рассказывай, как съездил. Нам всем без тебя  неуютно было, правда-правда.

  Она сидела напротив в той самой позе, в которой будет через неделю сидеть мама. Это успокаивало и располагало к легкому, пересыпаемому смехом трёпу. Как добирались, как бродили, что видели, вплоть до индюков на монастырском дворе, до прозрачной воды озера. Рассказывал, увлекшись, но всё равно прокручивал Сандерсончика и тайну, тайной вовсе не бывшую – сам выдумал.
 
  Ночью, у Сергея, ворочаясь с боку на бок, вспомнил. Значит я – Санди, Саша – Молли, а черный умрет на третий день. Мама, пытавшаяся приобщить к чтению подсовывала книжки одна интересней другой. Глотал, не приобщаясь – плацебо, но что-то всё же задерживалось в памяти. Встал, включил свет, нашел собрание Грина на нижней непочетной полке, вытащил нужный том. Убедился.  Что теперь? Предупредить Кальфу и светлого. Ерунда какая! О чем? Что сказать? Едва слышный удар в дверь. Ты что не спишь? Вот с кем бы поговорить на тему, но что-то держит. Не пускает что-то.

  Сергей сел рядом, повертел в руках серый, с красным парусом на переплёте, том, отложил. Он ни о чем не спрашивал, когда Санька позвонил: пустишь переночевать? Да, конечно, приезжай. Но казалось – знал, чем вызвана просьба.  Накормил, напоил, спать уложил, избегая разговоров обо всём. Сослался на  усталость – работы невпроворот, а теперь вот тяжело, гулко молчал.

– А ты что не спишь? – Отважился Матроскин. Не сидеть же вот так всю ночь.

– Знаешь, – невпопад ответил светлый, –  когда чего-нибудь очень хочешь/ ждешь/ подталкиваешь и думаешь неотвязно, а оно вдруг возьми и случись, вместо радости – растерянность – что дальше? Ты просто не в состоянии адекватно реагировать на случившееся, оно ведь всегда несколько иное, чем виделось, всегда либо слишком, либо не дотягивает до того идеала, что уже сложился/оформился/прирос к тебе. Потом, конечно, уляжется, осмыслится и всё равно никуда не денется – состоялось. Будешь корректировать, но не событие, а свое восприятие оного.

– Ты о чем?

– Думаю о том же, что и ты. Давай спать, Саша. Утро вечера мудренее.

– Давай. – Лег, натянул одеяло до подбородка, зажимал себе рот двумя, для верности, руками, так хотелось услышать что-нибудь утешительное на рвущийся наружу вопрос.

  Светлый не уходил. Сидел в ногах, прокручивал что-то невесёлое, но само его присутствие отменяло всё,  что Сашка успел напридумывать и чего успел испугаться. Глупости.  Усталость брала своё, и он не заметил, как уснул.

  Вот так. Мальчик проводит параллели, а я боюсь вполне конкретных вещей. Эйфория неизбежно пойдет на спад, и Саше станет невыносимо жалко его и как следствие – себя, а он, чтобы ей не о чем было жалеть, будет с особым тщанием скрывать. Мы с дядей Федором не попадаем в такт событиям, поскольку пытаемся вмешиваться в чужое, нам не подвластное бытие. Но! это моими стараниями они встретились именно сегодня. И повернётся всё так, а не иначе, быть может именно потому, что сегодня. Завтра всё было бы по-другому. Я зря пытаюсь предугадать – предугадывается исключительно то, что предугадывать не стоит. Как утверждает ба – все наши страхи материальны. Санька спит и, мне тоже пора. Посидел ещё. Ревность. Однозначно меня гложет ревность. Только  кого ревную больше?