Сентиментальная проза Глава 23 Метаморфозы

   

  Саша возвращалась из Болгарии через Москву – в аэропорту её встречала пригласившая погостить Надя Воронина, вопреки ожиданиям – не деловая респектабельная дама, а задерганная домохозяйка – не вписалась в столичную жизнь. Ещё. А может и не впишется уже. Привыкшая, пусть исподволь, руководить, столкнулась здесь с бешеным сопротивлением окружающих – сами с усами. Не срасталось. Ни на работе, ни дома, ни со знакомыми. Даже покладистый/ ведомый/ привычный муж оказался вдруг чересчур само-стоятельным. Тосковала, боясь признаться себе в том, что тоскует по «болоту», в котором только и стоило кулику. Сашин визит был очень кстати – будет с кем проговорить и в процессе говорения уяснить для себя многие намеченные к осмыслению/переживанию/пережёвыванию моменты. Хотелось бы наедине, но это вечером – вернувшиеся от бабушки погодки новому человеку проходу не дадут, пока не покажут все свои игрушки и не замучают вознёй до полусмерти.

  Отдых ничего не изменил, а была надежда, в Сашином мироощущении. Отправили в Болгарию – отправилась. Пригласили в Москву – приехала. Не жила – ждала. Боже мой, скоро год как, а она всё там же. Разбитым сосудом не удерживает ни радости, ни печали. Что воля, что неволя!

  Сашенька возилась с мальчишками, скорее отбиваясь от их атак из чувства самосохранения, чем принимая искреннее участие в ве-селом тарараме. Сопротивление бесполезно. Устанут – отвяжутся. Младший – Сеня – стукнулся щекой о подлокотник, взвыл сиреной и забрался к маме на руки. Утешая, Надя тихонько покачивала сына – наигрался – уснет. Всхлипывание плавно перешло в посапывание, кулачки разжаты, губы бантиком, красное пятно во всю щеку – зреет синяк. Отнесла в детскую, неотрывно целуя, шепча: сыночек маленький, цветочек аленький, солнышко, детонька, пушок-мальчишок, глупстон, котик-воркотик, белёчек. Старший – Митя - спать не ляжет из чувства противоречия – наиглавнейшего своего чувства, но скоро потеряет к гостье интерес. Потерял. Занялся   было строительством железной дороги из гостиной в кухню, но вскоре – скучно одному – усвистал в неизвестном направлении.

– Тихо, Митя, пусть Сенька поспит, а то будет нам веселый вечер! – крикнула ему вдогонку Надежда.

  Не отреагировал – лишнее. И то правда – над Сенькой сейчас хоть из пушки.

– Ну? Как? Что? Рассказывай! Прелестные у тебя косички – сама придумала?
здорово!

  Тоненькие – пять слева и две справа – с разноцветными бусинками, придавшие общей массе волос некий игривый ритм, добавляли жизни всему облику.

– Парень пристал на пляже. Согласилась, чтобы не нудил.

  Она всё равно была рисунком, только теперь – загорела – сангиной.

  Митя принес фломастеры, бумагу и уселся за стол рисовать. Надежда хотела было похвалить его мирное занятие и обмерла – милый ребенок увлеченно раскрашивал вполне узнаваемый набросок. Старалась не смотреть, лихорадочно соображая, как избежать катастрофы. Поздно. Саша рассеянным взглядом по уже оранжево- красному листу. Ещё, и ещё раз – внимательнее.

– Можно мне посмотреть, Митя?

– Можно! Красиво получается?

  Он был счастлив, что его творчество заметили и по достоинству оценят.

– Очень, – Саша едва могла говорить, – А где ты взял этот листик?

– У папы в столе, там много, хочешь, я ещё принесу? 
 
  И вприпрыжку помчался к отцовскому кабинету. Саша, а за ней и Надежда – следом.     Сколько раз я говорила Виктору, что надо запирать стол? сколько? В столе действительно много – целый ворох – тщательно собранных по дому, снятых со стен перед Сашиным приездом листов. Лгать? Для начала выставить вон радостно делящегося добычей сына. Удалось. Прельстился новой спрятанной до дня рождения Сеньки игрушкой и парой дежурных «киндер сюрпризов».

– Это его давнишние работы. 

  Поперхнулась. Бессмысленно. Саша бережно, как стеклянные, сложила листы стопкой и, проскользнув мимо подруги, стала бес-шумно и быстро собираться.

– Саша! Саша, я все тебе объясню!

  Поздно. Капризный замок сдался без боя. Глупая девочка, я бы всё – телефон, адрес, интригу – пожелай она меня выслушать. Максималисты, дети! только если, только если      нет, не думаю, что он так расчетлив        а ведь мог предположить, что, отдавая Виктору свои работы – рискует. Может оно и к лучшему, это их каша, пусть расхлебывают. На «Юность» Сашка уже опоздала, ближайший поезд ночью, билетов наверняка нет. Дурочка. К чему такая спешка? Люди обожают создавать себе преграды и сложности, без которых им пресно и скучно, жаль я не успела с ней ни о чем        странная реакция!  Нет, чтобы поплакать вволю и получить своего ненаглядного всего, со всеми потрохами на блюдечке с кобальтовой сеточкой.
 
  Яркая и мгновенная, одним махом выдернувшая из ставшей привычной дремоты, вспышка ослепила и погасла. Спеша на Ленинградский вокзал, Саша двигалась не сама по себе, а подхваченная потоком самых разнообразных и противоречивых эмоций. Удержаться над. Выбраться. Капсулировать и неторопливо разглядывать сквозь стекло. Принимать только разумные решения, то есть вестись исключительно за интуитивными легко и без малейшего сопротивления. Не сомневаться – сомнения завели в тупик, в нынешнее состояние, когда полностью парализована воля к жизни. Но серое! Один из листов, вытащенных Митей был концентратом скорби, сплошным рыданием, отсутствием не только света, но и надежды на свет, желания света. Бедный мой. Дурочка, зачем сбежала? Куда рвалась? Почему не расспросила, не разузнала всё в подробностях? Надя, чувствуя за собой вину всё бы мне      поздно      или наоборот – слишком рано возвращаться.

  Очнулась посреди длинной очереди в билетную кассу. Стоящий впереди мужчина обильно потел и тяжело вздыхал, вытирая огромным платком блестящую, обожженную солнцем лысину. Сзади Сашу то и дело кто-нибудь толкал – четыре развеселых тетки активно жестикулировали, извинялись, ни на минуту не прекращая трепа. Вслушалась. Смешно. Нет, правда смешно.

   Работало только одно окошко,  сомлевшая от духоты кассирша отвечала односложно: да, нет, не знаю. Билетов, естественно, не было. Пока Саша мямлила насчет срочно и обязательно, её снова толкнули. Девушка, вы просите до Рыбацкого, на хельсинкский всегда есть. И правда есть. Томная кассирша томно щелкала по клавишам. Не знаю, как благодарить. Отмахнулись. Их  жизнерадостности только позавидовать, думала Саша, не стала бы ни одна из них год убиваться и ждать, они бы горы, коня, в горящую избу!

   Времени до отправления – вагон. Есть хочется, сумка тяжелая, руки дрожат от возбуждения, от решимости изменить смерзшуюся   реальность. Набрав легко запоминающийся код, всё же записала – забуду в лихорадке. Вместилище громоздких чемоданов и неуклюжих сумок было пустынно и гулко. Странный какой-то звук у моих шагов. Ремешки босоножек позванивали крошечными – на отлете – пряжками. Как только ногу не подвернула, растяпа!  Теперь найти едальню вне и желательно подальше от вокзала – пора – в самолете отказалась, у Нади не успела. Вспомнила, как умилялась, читая «Руслана и Людмилу»:
                Подумала  - и стала кушать.
   
  Какая-то её часть автономно и непрерывно мучилась и строила догадки. Где ты? что с тобой? Какая-то вскрикивала от боли, но в общем и целом Сашенька держалась мужественно, хотя суп-пюре из шпината со сливками и фаршированная куриная грудка казались сделанными из картона. Какая-то часть её возопила, увидев счет, другая осведомилась – есть варианты? и полезла за кошельком. Самая нетерпеливая из частей, на которые рассыпалось её целое, не знала как дожить до мягкого, ни с чем не сравнимого толчка, с которым поезд отчаливает от платформы, другая, весьма флегматичная, был уверена, что время с гиканьем пронесется мимо, а третья безмолвно кричала и билась снятой с крючка рыбиной.

   В отличие от  подавляющего большинства односельчан, Сашу, не таскающую за собой груз провинциальных комплексов, Москва не раздражала, а потому две тысячи сто пятидесятая её часть жалела, что не  узреть масштабов великолепного безобразия с которым город осваивал чужие идеи, мозги, деньги. Не увидеть спектаклей, на которые Надя взяла билеты, а следующая по счету задыхалась от нежности и беспокойства –  во всех, кроме серого, листах чувствовалась отстраненность, столь несвойственная           где ты? что с тобой? А в качестве клея для всех без исключения кусочков, использовался почти охотничий азарт и уверенность в необходимости встречи.

  Простая комбинация цифр и номер ячейки всплыли в памяти одновременно с тем самым долгожданным первым толчком, который уже движение, но ещё иллюзия, что можно – и ведь можно же остаться, вернуться – вот он перрон, не проносится мимо, даже не плывет, почти стоит на месте, сдвиг минимален, но это всё равно уже – отрыв, первый поворот колеса, за которым     растяпа! Придется либо звонить Надежде, либо оставить сумку Москве в качестве выкупа. Митя – поросенок, цвета ему не достало в тонкой полупрозрачной пастели – добавил и меня подпалил оранжевым и красным     как же я хочу увидеть тебя, Ник, пусть издалека увидеть. Хренушки – издалека! Я хочу вдыхать тебя, вбирать тебя. Хочу знать почему – серое, почему нельзя вбирать и вдыхать.

  Саша стояла у окна в коридоре, дожидаясь пока в купе улягутся суматоха и пассажиры. Как давно я не ездила поездом, особенно таким вот ухоженным, вкусно пахнущим дорогой, а люблю, если недалеко и комфортно, вот это мерное покачивание люблю, и при-глушенный свет, и разговоры эти особые, дорожные, ни к чему не обязывающие, и все эти жаренные курицы, свежие огурцы, крутые яйца, и крупную соль в спичечном коробке, смешно, а люблю. Вспомнилось почему-то, как однажды возвращалась из Сочи с ро-дителями, и все было прекрасно, пока не стемнело – в вагоне фир-менного поезда обитала банда рыжих тараканов – лунатиков     и вот с последним лучом       б-р-р-р.

  Казалось, испытанное потрясение не даст и глаз сомкнуть, но стоило устроиться на прохладных простынях, как навалилась лас-ковая истома, от которой занемели язык, губы, небо. Засыпая, Сашенька надеялась – случалось иногда –  попасть в тот осенний за-пущенный сад, где замысловато переплеталось изношенное кружево дорожек, и темнел большой пруд, где ничего не происходило, но всё свидетельствовало.  Особые, ею же выдуманные приметы указывали, что он частый в этом саду гость – то и дело попадались странные странности, напоминающие о. Мы блуждаем по яблоневому лабиринту и никак не найдем друг друга. Нечем вырезать, нацарапать на мостках письмо тебе в никуда, на песке пробовала -  высыхает и рассыпается так быстро, что не успеваю…        и перестала дышать – не разорвать тонкую пленочку сна –  Ник сидел на огромном камне по ту сторону ручья.
   
               

  Остановись! Да остановись же! Чистое, беспримесное удовольствие от процесса не давало передышек. Картоны не пригодились – готовые – показались ограничительными рамками, загонять в которые себя не хотелось, он и не загонял, импровизируя на заданную тему, благо Лариса была не против. Единственное, что её не устраивало, так это отсутствие передышек и тени. Володя не замечает – провалился в трясину тягучих, не двигающиеся с мертвой точки отношений с дочерью, у Серёжки работы по горло, Саша сбежал в Вологду на пару с девочкой из соседнего подъезда, а я не знаю, как поступить. Чем больше в подвале света, тем глубже тени на висках под глазами в углах губ. Я боюсь, Ник! Поделиться страхами с Володей? будешь под присмотром и безвылазно сидеть дома. Дело не в Маргарите или, упаси Бог, в зависшем ремонте, нет! Дело в тебе – ты здесь счастлив. Уговорить? найти предлог? не петлять, объясниться напрямую?
 
  Меланхолично помешивала успевший остыть кофе. Обернулся на её затянувшееся молчание.

– ?

– Отдохнул бы несколько дней. А, Николка?

Он неожиданно легко согласился – стена не готова. Сашки не хватает, подмастерье из него был        ревностный          строители ушли? Десятый час? Уже? Ладно, завтра позвоню.

   Дома щеткой, тщательно отмывал руки, долго и со вкусом готовил на ужин кальмаров по-римски, бесцельно бродил по Саду в догорающих сумерках, уютно, с лампой и пледом устраивался поработать перед сном – детектив шел легко, интрига так себе, а стиль острый, игристый. Брют, а не стиль. Сто лет я не пил шампанского!      И всё это под аккомпанемент грез о девочке с малиновым бантом, заранее проигрывая каждое прикосновение кисти к гладкому на глаз и шероховатому на ощупь слою штукатурки. Лег раньше обычного и приснилась ему Сашенька. Стояла по ту сторону ручья и был уверен – не видит, пока не позвала тихонечко: Ник. Заметался, уже зная, что поздно и пойман – сознайся, ты только об этом и мечтал, свалив вину на обстоятельства, быть пойманным. Вырвался и проснулся, раздираемый желанием немедленно вернуться и невозможностью вернуться. Саша! Не надо, Саша!

  Старуха сидела в кресле, разглядывая его с некоторым даже любопытством.  Как тебе такой поворот, сказочник? Осмелюсь предложить наипростейший выход.     Не воспользуюсь.       Как ты мог подумать! Ни в коем случае! Отказ от вмешательства в естественный ход событий, и всё! Мы ведь тоже с понятием - кому утонуть, тот не повесится.    Убирайся.
      
  На плече у тени восседала птица не птица -  купидон с плоским лицом дауна и цыплячьими крылышками.
      
                Напои меня водой твоей любви,
                Чистой, как слеза младенца

напевала старуха, удаляясь в темный, содрогающийся от омерзения Сад. Горин знал, что произойдет дальше. Ждал.  Амурчик с разворота, не целясь спустил с поводка крошечную, не длиннее шипа боярышника, стрелу.
   
                Прилети ко мне стрелой,
                восхитительной
                стрелой
                В сердце, в сердце.

  Ничего, отлежусь. Очень больно, Саша! Бедная моя девочка, стоило глодать железные просфоры и стаптывать чугунные башмаки, ради       естественный ход событий? что ж ты не добила меня, тварь? развлекаешься? Огарок ночи коптил и бестолково мерцал. Телефон недоступен, а даже если? Старая сучка толковала о невмешательстве – да будет так. Слабенькая надежда, что ты одумаешься, единственная из моих надежд, Саша, ты уж прости. Вина вкруговую – частоколом, не выломаться. Запертый сад сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник.     Не сейчас! Когда листья начнут падать вверх.

  Под утро боль умалилась до терпимой. Лекарства спрессовали её в одну обжигающую точку. Растеряв привычные ориентиры, Ник бродил по Саду, боясь повстречать Сашеньку и ждал встречи. Родник пульсировал в такт с болью, и звенело что-то на грани слуха. Как глубоко я забрался/забился в кокон ветвей и листьев, намотал на себя шелковой ниточкой – что из такой-то личинки? Саша!

  Телефон. Лариса.
   
– Где ты пропадал?
 
- Я здесь пропадал. Дома. К какой экзекуции?

  Не понимал о чем она, напрочь забыв, что неделю назад долго и весело пререкался с ней по поводу стрижки.
      
– Я вооружена, слышишь? я иду, беги, берегись, спасайся!

  Приехала через полчаса, сияющая, с ножницами наперевес и не узнала – подавленный, незнакомый, покорный сидел, напряженно к чему-то прислушиваясь. Таким – не доводилось, но не заострять же.

  Пряди не успевали падать – черными бабочками разлетались по Саду, деловито обследовали последние соцветия шиповника, тан-цевали в воздухе и пугали её, мешали ей, а Горин не обращал внимания, так словно их не было вовсе. А может и не было? Я начиталась Маркеса? У Маркеса бабочки были желтыми? Не могу сосредоточиться. Гривы жаль, но узкое лицо в её обрамлении слишком трагично, да и любопытно посмотреть, что получится из затеи придать Горину цивилизованный вид. Неделю назад смеялась - неандерталец, хиппи, отец диакон, а теперь черные бабочки кружили, привнося ощущение жути, чертовщины, беды, а Горин отсутствовал. Всё. Пожалуй, всё, ну-ка посмотрим.

– Ник, – позвала тихонько.

  Не отреагировал.

– Николо, Клаус, Микола!

  Поднял голову, и Лариса отшатнулась, таким страшным было его лицо, лишенное привычно-подвижного (голова Горгоны?) ореола волос, милосердной лжи кулис. Бред заразителен – резко и остро над плечами изломы      я сошла с ума. Целовала влажный лоб, плача от бессилия и нежности, гладила колючее, подернутое щетиной лицо. Возвращайся, Коленька, возвращайся, милый. Отстранился.

– Привет, я не слышал как ты вошла.

  Не понимаю.
 
– Ты чем-то напугана, Лариса, что случилось?

– Случилось. Пойдем к зеркалу.

– ?

– Увидишь.

  Хмурился. Ничего необычного – прелестная встревоженная женщина и он сам, небритый и осунувшийся. Всё.

   Лариса, не отрывая глаз от отражения, провела рукой по его волосам. А никуда она не делась, моя странная влюбленность в этого странного человека.

– Я выполнила  угрозу.

– Какую угрозу, Лариса?

– Ты невыносим. Я состригла твою гриву, Николас. Не заметил?

– Нет, прости, задумался.

– Настолько?

Он был смущен и растерян. Настолько.

– Спасибо. Ты талантливейший имиджмейкер.

– Перестань трепаться, имиджмейкер, ты же знаешь – для тебя всё, что душа пожелает.

  Он знал. Позавчера ещё знал, но война с самим собой была кровопролитна, жестока и проиграна. В отличие от Ларисы, он всегда помнил о её готовности влюбиться и возможности такой не давал, но сейчас не владел ситуацией. Присел на край ванной.

–  Нет, так не пойдет. Выпей сладкого чая и ложись. Володя дежу-рит, позвонить? Точно нет? Ложись. Я похозяйничаю немного?

  Не возражал, что неожиданно, но кстати. Надо же, как разыгралось воображение! вернейшее средство от галлюцинаций – незамысловатая, требующая внимания работа, например обед – не спалить, не пересолить или         ничего не могу, но кто-то же  должен быть рядом, когда человеку плохо, а ведь плохо.

  Непохожий на себя Горин лежал на диване, глядя вверх, в отсутствие потолка, держал в одной руке  отливающее синим перо, а другой тихонько перо это поглаживал. Хорошо, что я давно и твердо решила ничему здесь не удивляться.

– Вот, – сказал Ник, протягивая ей длинное, черное, шелковое, – поднял с пола. Для вороны великовато, а для ворона, пожалуй, в самый раз.

  Взяла – красивое, чуть изогнутое, с трогательным пушком у основания. Сказать? или не стоит? То, что его бред материален – факт, не вызывающий лично у меня никакого протеста – втянулась, но чтобы и мой – это уж, извините, перебор.

– Обедать пойдешь, орнитолог?

– Спасибо, чуть позже. Передать не могу, как ты вовремя – стакан воды на лицо.

– О чем ты, Николенька?

  Благодарно дотронулся до руки.     Ты меня не слушай, Лариса, вовремя и всё.     Осторожно сел. Утонченная красавица, умница, мужняя жена вместо прогулки, посещения выставки, шопинга или, чем ещё принято заниматься в выходной? вынуждена сидеть рядом, потому что бледен и плохо дышишь. Дышу я и впрямь неважно, но это не меняет дела.

  Удобно? Хочешь подушку под спину? Не смотри так, я ничем не жертвую, и рядом не потому, что Володя просил, и не потому что ты плохо, тяжело дышишь, хотя и поэтому тоже. Я корыстна. Меня завораживает сказка, в которой ты, которая – ты. Расслабься, Сад предостерег, и влюбленность моя снова в узде, а в том, что готова ухаживать за тобой, нет ничего стыдного.   
 
  Звонок. Убежала на кухню. Звонил Сергей, спрашивал не купить ли вина к обеду, или лучше дыню? пахнет охренительно. А может того и другого? Нет, дыню со всем нашим удовольствием, а вина не надо. Сергей заметно скис. Плохо? Не очень, Сережа, приезжай скорее, я проголодалась.

– Что стряслось?

  Ещё в дверях – непривычно видеть смятенной, покусывающей губы.

– Не знаю, но стряслось, – и улыбнулась лукаво, – А я добавила. Только давай договоримся – сразу не падай.
Добавила. Неожиданно, а, пожалуй, и хорошо, если бы не выражение болезненного внимания, с которым        к чему он так напряженно прислушивается? Уже нет – Горин подался навстречу, смеясь:

– Представляешь?

– Представляю, -  ответил  Сережа в тон и обернулся к Ларисе, – скажу без преувеличения – подвиг. Как тебе удалось? Девять лет весь педагогический состав безрезультатно          Родион Степаныч так прямо на уроке, походя - чик и оттяпал клок, кровища        ухо он тебе?

– Кожу над, – Ник подыгрывал с нескрываемым удовольствием.

- И что? – Лариса, наоборот, включалась в игру медленно – покалывала пальцы остью пера.

-  Что – что? Как на кошке.

-  Это понятно. Родион Степанович добился желаемого?

-  Отнюдь. Перед девчонками гоголем–моголем  – рваный бок.

-  Из принципа?

-  Из наиупрямейшего упрямства. Чем усерднее наседали, тем отчетливее понимал, что длина моих волос никого, кроме меня, не касается. Обрился бы наголо – но с одной стороны – тоже  стрижка, а с другой – зима и холодно босой-то  головой                каюсь, был несносен.

– Правда? – спросила у пристроившего дыню на подоконник Сер-ея, - свалится, отнёс бы на кухню.

– Кокетничает.

– А ты?

– А я по всем параметрам был образцово-показательным...

– Занудой?

– Редкостным!

– Кокетничает, – сказал Ник и снова стал проваливаться куда-то с выражением крайней степени сосредоточенности на заострившемся лице. Горин и рад был присутствию друзей и тяготился их присутствием. Цеплялся за «здесь и сейчас», но водоворот безумия тащил его за собой тупо и безжалостно, сознание расслаивалось мерзким чайным грибом, зыбкие, всплывающие на поверхность образы медузами истаивали на песке, освобождая место всё новым. Вызывающе пахла зеленовато-серая торпеда, лениво сверлила сердце боль. И Лариса, с которой Сад сыграл какую-то злую шутку, и Сережа, которому, как не крути, а хуже всех, горше всех, тяжелее всех.

                Бабах!

  Арбуз непременно бы раскололся.

  Ник балансировал между заторможенностью и нервным срывом.

  Зависая, неотрывно и тяжело смотрел на Сергея в упор. Срываясь, прятал глаза.

  Что? Что случилось с тобой? или случилось вовне? Я останусь ночевать, ты не против? Быть может завтра - на озера? развеяться? Чем ты так напугал Ларису? Нежна и заботлива до приторности, обычно несвойственной           а умопомрачительной нашей к лицу и платье это, подчеркнуто скромное, и прическа эта, ну просто монашеская и встревоженное выражение лица, олимпийски спокойного обычно. Жар-птица, царь-девица            каково с ней Володе? Ни золотой клетки у него нет, ни других каких соблазнительных изысков.

  Не любившая  готовить Лариса, ещё на заре первого своего замужества, придумала несколько фирменных блюд для гостей и праздников. Доведенный до автоматизма процесс исключал неприятные сюрпризы и не давал угаснуть мифу о недюжинных кулинарных способностях – пустячок, а приятно. Блеснуть не удалось – скудный набор продуктов требовал мастерства и/или вдохновения – увы и ах. Не заметили – проглотили, поблагодарили рассеянно – не до глупостей.

  А ведь мы тоже – щепками в воронку – зацепило и подтаскивает.

  Вскрывая дыню, точно рассчитанным движением оцарапала себе кожу на запястье.

– А, чёрт!
      
  Дынное нутро окрасилось розовым.
      
– Глубоко?
      
  Павлов кинулся на поиски перевязочного материала.
       
– Скорее длинно.
      
  От пребывающего в ступоре Горина, ждать мгновенной реакции не приходилось – выбирался из, а выбравшись перегнулся через стол, схватил за руку и, сведя края ранки, рассмеялся колюче:

– Стакана не хватило? Решила из ведра – для надежности? Подозрительно часто приходится…

  Не договорил и кровь останавливать не стал, а мог бы, на что и было рассчитано – занять пусть небольшой, но внешней проблемой. Запястье как в тисках – терпела, изображая искреннее недо-умение – о чем ты?  Пока Сережа возился с йодом и пластырем напряжение достигло пика, стало потихоньку спадать и рассосалось бы со временем, но поза в которой висел над столом Ник, но бодрая улыбка, с которой Лариса смотрела на него, были так неестественны, что Сергей не выдержал:
   
– Лара, а всё-таки?

– Коля догадался, что я неслучайно порезала руку, –  жестко, раздельно.

– В смысле? – оторопело, – Зачем?

  Горин разжал пальцы и медленно, в несколько приемов, вернулся из положения – над, в положение – за.

– Дурочка. Ты могла задеть вену. Она здесь, понимаешь? Здесь и ждет. Любой промах. Ради чего?

– Не задела же, – нахально, поскольку ничего не оставалось кроме нахальства, и душили подступившие слезы, так жалко было и себя, и его, и весь этот дурацкий мир.

– Дурочка, – повторил Горин слабо и нежно, - шрам останется.

– Наплевать. Ты больше не похож на зомби.

  Он снова засмеялся, на сей раз легко и привычно:

– Ну треснула бы чем-нибудь, хоть поварешкой, что ли.

  Отчаянная девушка – экстрим плюс членовредительство. И правда – ради чего? Что он Гекубе? Не театр. Отчаяние? уравновешенная, целеустремленная       вот это я понимаю – работа на результат, но     объяснение не исчерпывает. Горяча – грузинская кровь прорывается сквозь позднейшие наслоения?

   Сергей хотел помочь – отчаянная девушка убирала со стола, но был пойман Гориным за руку. Не надо!  Он прав, пусть придет в себя, незамысловатая, требующая минимального, но внимания ра-бота –  хорошее средство             дыни как-то расхотелось и зябко –  объяснение, данное Ларисой, надуманно и не исчерпало – слишком просто, а довольствоваться придется – ничего больше не вытрясешь.

  Оставшись одна,  расплакалась. Вымелись, наконец, тугодумы, хотя могли бы и остаться – посочувствовать, погладить по шерстке, я бы взбрыкивала, конечно – это так удобно, когда напакостишь и жалеют тебя же, поскольку совершенно искренне раскаиваешься, сокрушаешься, недоумеваешь – и что меня дернуло? а потом устала бы взбрыкивать и пристроилась поплакать – Сережке в жилетку. Единственный в этой компании человек, внешний вид которого не вызывает во мне ни малейшего протеста никогда. Изящная небрежность, с которой можно только родиться, и стиль, для которого мода – бедная родственница.

  Хотела убрать перо со стола в сумочку – рука не поднималась выбросить - оно мало что оказалось крохотным, воробьиным, так еще было нарисовано на столешнице пастелью и рассыпалось/ расплылось, испачкав подушечки пальцев.
   
            
  Сергей сорвал с ветки яблоко, золотистое, светящееся собственным светом, что там – свеча внутри? Сад догорал, привычно, но уж как-то особенно светло и трепетно. Пруда не было, вместо воды – пролом, провал, проход в другой мир, двойное кольцо лип, сочащихся светом. Кроны рвущиеся вверх и стекающие вниз, отраженное продолжение стволов. Которые реальны? Облако – отмелью. Что это? Последняя вспышка? Последняя капля чуда, казавшегося бесконечным? Неуловимость перемены, но на моей памяти пруд ещё не был так гладок, чтобы создавалась иллюзия отсутствия воды, и Сад так щемяще, так победно красив. Надкусил – солнечная свежесть, терпкая страсть, жажда жить и невозможность жить. О чем я? Разве бывает у яблок привкус беды и счастья? о чем горячечно шепчется Сад? Съел яблоко целиком, без остатка, разгрыз горчащие семечки. К чему эта размеренность? это почти невыносимое бремя гармонии? И тень. Своенравная, шляющаяся где попало,  так редко совпадающая.

– Это было ужасно?

– На редкость неприятное и жалкое зрелище.

  Он надеялся придать голосу шутейную интонацию. Не сумел, поскольку зрелище действительно было и отвратительным и жалким.

  Лариса, успевшая кое-как привести себя в порядок (для капитального ремонта требовалась ванная, но ванную оккупировал Горин) стояла с незажженной сигаретой в приподнятой руке.

– Спасибо, Сережа, – вытаскивала одну за другой из волос шпильки – разболелся затылок и хотелось освободиться, – отвези меня домой, устала и не могу больше. Как в пыточной. Палач и жертва в одном лице. Уродует себя какой-то железной дрянью, или химической дрянью, или огнем – выдержу? А вот так? а ещё больнее? И сделать ничего нельзя и не понимаешь – почему? Вот ты понимаешь, почему?

– Думаю, нет. – Солгал он.

  Горин был неправдоподобно свеж и юн – купальская роса из под крана? бутылка красного вина под мышкой, стаканы в пальцах – трилистником, гитарный гриф над плечом.

– А не посидеть ли нам, друзья мои, со мной вот за халтуру расплатились щедро и невпопад, здесь рядом есть чудесное местечко, подходящее для такого утонченного безделья, как сопровождаемое винопитием музицирование. Не дуйся, Лариса, виноват и приношу.

– Приняла, но  вина не хочу, хочу домой.

  Но Горин был в ударе – фантастическое внимание к мелочам, из которых, собственно и складывается. Вскрыл бутылку скрутив меж ладоней лист осоки – спиралью. Тосканское солнце выплеснуло в кровь южную негу и страсть, растворило напряжение последних часов. Разбросанные по траве большие и маленькие, атласные и бархатные, круглые, квадратные и валиками подушки превратили крошечную поляну в иллюстрацию к восточной сказке – яркую, не вяжущуюся с Ником, но в тему и в кайф. Не взял – взялось. Соорудил  гнездо, в котором устроилась и убаюканная гитарой задремала Лариса, так и не выпустившая из пальцев сигарету, раскурить которую забыла.

  Внимал и реагировал именно как хотелось Сергею, подсказал пару решений к в общем простым, но упрямым рабочим проблемам, из разряда семейных. В его интерпретации и волки и овцы не оставались внакладе. Пропал, пропал в тебе адвокат, Горин.    Долго и с удовольствием расспрашивал о ба, которая всё обещала приехать в гости, но никак не могла собраться –  выращивание экзотов требовало неусыпного её внимания и личного присутствия. Расцвела и порхает. Водил за нос. Играл. А если прищуриться и посмотреть на тебя, как смотрю, желая увидеть рисунок звуков? Так – темное текучее пламя в сосуде матового стекла. Очередной прокол/привет из детства? Надежная защита от любопытных?

   Ник на попытку вторжения не отреагировал – улыбаясь потерянно и нежно перебирал/переплетал травинки, прислушиваясь к чему-то в себе. К боли? К музыке?  Может у него приступ меланхолии? С кем не случается.