Сентиментальная проза Глава 12 Прочие

   

  Лариса едва дожила до понедельника, по телефону выяснять телефон не хотела,  и неизвестно, как чувствуют себя хозяева удавшегося праздника на следующий день, это она, счастливица, наутро после любого праздника чувствовала себя прекрасно. Если только веки припухнут, но на этот случай есть сто один рецепт. Протерла, например, лицо кубиком замороженного настоя ромашки – и как говорила одна знакомая бабушка – личико как яичко. Вспоминала жесты, манеру двигаться, голос, вороньим крылом упавшие на глаза волосы, и музыку, и насмешку во взгляде. Недостойный раб – сиятельной госпоже. Породист раб. В общем, заболела. Андрюшке в понедельник – допрос с пристрастием, а пока чуть успокоиться и заняться собой. Длинная пешая прогулка по центру (привычно-восхищенные мужские взгляды), посещение выставки в корпусе Бенуа. Врубелевский демон? Тьфу ты, пропасть! Возмутитель спокойствия, и улыбка, улыбка! Зарекалась ведь – больше никогда – использовать и только, а влюбляться ни-ни. Столик в кафе. Не выпить ли вина, трезво поразмыслив – оно мне надо? ведь что-то в нем есть, неправильность какая-то, чертовщинка. Стильную бы стрижку – сто два варианта – а из одежды       опереточный плащ через плечо    как меня Андрейка         а Пашка просто истекал ядом – нахамила. Переживет.

  Маникюр. Ленивый воскресный треп с Ирочкой – про её мужей, дочерей и собаку. Что там, за черной тоской, за вселенской печа-лью? Странно, что один, вокруг должен быть цветник, гарем. Или именно такие – одиноки? Поход в гастроном, яблоко – на ужин, по программам щелк, щелк, щелк, ничего интересного. Книжку? Кроссворд? Надо отвлечься. А ведь не только я – все – в том числе противный такой, как его? – замерли под музыку, а он            и  далее на полночи.

  В понедельник  с рабочего места наблюдала траекторию полета здоровенной мухи. Муха была первая, пьяная от апрельского солнца, не верившая своему счастью – пережила, переспала зиму, не между рам – сухим трупиком, а со стола на окно, с окна на потолок, с потолка на Пашину плешь, с Пашиной плеши на брюки Андрея и опять на стену.

– О чем задумалась, красавица?

  Тошнит меня от Пашки, определённо тошнит. Хорошо, что не начальник, но увольняться пора. Встала, обогнула стол.

– Андрейка, пойдем, покурим.

– Вредно ведь, не модно, пойдем.

  Постукивала каблуком по паркетным рассохшимся доскам, не решалась. А, ладно, что я теряю?

– Андрюш, дай мне его телефон.

  С наслаждением затянувшийся Андрей, выпустил дым в форточку, спросил, потирая конопатый нос:

– Чей телефон? – и тут же засмеялся, – ой, Арефьева, неужели? А кто клялся, что никогда больше?

– Не смейся, больше может и правда никогда, может этот раз последний?

– Позвольте вам не поверить. Предупреждаю – все его романы на удивление скоротечны.

– Почему?

– А кто вас разберет – сбегаете, пугает он вас чем-то.

– Маньяк?

– Горин? страсть к ученичеству в нем и правда того        маниакальна. Не пытайся его…

– Охмурять?

– Соблазнять. Будешь выглядеть несколько          смешно.

– Ты хотел сказать  - глупо? Много ты понимаешь.

– Много не много, а кое-что понимаю. Он сам соблазнит кого угодно, сколько их было? Красавиц – одна краше другой?  Стабильности в нём нет, столь вами ценимой? не знаю.

– Вот вы где! Шушукаетесь, подружки, а работать?

– Оставь, Паша, мы о работе, решаем стратегические задачи.

– А!

  Во вторник утром Андрей обнаружил Ларису  за рабочим столом хмурой, сосредоточенно крутящей на мониторе чертеж коммуникаций бассейна. На приветствие – едва кивнула. Ван-юн-сан выразительно посмотрел на Пашу, тот не менее выразительно пожал плечами. Женщины! Шуршание бумаг, щелчки по клавишам, да вчерашняя муха, которую, в конце концов, отловил на лету Павел. Ван-юн-сан за ужином обсудивший (не осудивший, нет) с женой  Ларисину просьбу, сгоравший от любопытства – как всё прошло – был обескуражен. Не выдержал часа через два, подошел к её столу:

– Что-то случилось?

  Лариса подняла голову от бумаг, и он который раз изумился тому, как она умеет ничтожным движением своих полных, прихотливо изогнутых (целовать и целовать) губ показать собеседнику как низко тот пал, или наоборот, как возвысился в её серых глазах. Ниже некуда. Колебалась: отвечать или недостоин. Паша, обычно не слишком внимательный к настроению окружающих – многозначительно вышел.

– Случилось. Скажи, Андрюшка, зачем ты устаивал показательные выступления? Какой смысл, объясни, в сборищах чужих, ничего друг о друге не знающих и знать не желающих людей? Ах, какой у нас был замечательный класс! Был, Андрей, был. Собрались, поболтали, потешили себя видением бессмертной дружбы, разбежались и забыли, чтобы по традиции через год собраться вновь.

– Лара, что случилось?

– Не догадался?

  Андрей сел, нехорошее предчувствие переросло в уверенность – Горин. Я еще удивился, что он утром не позвонил – извиниться. Лариса чуть не плакала. Вчера она попала на Копейкина, который вообще разговаривать с ней не хотел, невнятно буркнув, что Ник в больнице. После шока – как в больнице? – она позвонила ещё раз и, пустив в ход все свое обаяние, Димку разговорила. Вечером её  распирало  желание  надавать Андрею оплеух – друзья, ё моё, никто не почесался ни зимой – пропал и пропал,  ни сейчас. Сдержалась. Не мое дело. Теперь она желанию этому отдалась. Обидные слова вперемешку со слезами душили её, но она никак не могла остановиться. Ван-юн-сан, был напуган гневной её вспышкой куда больше, чем известием о вновь заболевшем друге –  выберется, не впервой.

  Пытался оправдываться – Ник так давно не болел, что забылось, и ведь даже не заикнулся, паразит! Всё как тогда         а ты майся потом чувством вины         плюнул – всё равно не слышит, гладил её, всхлипывающую, по спине, по плечам, успокойся, хватит, ну что ты, успокойся.
               

                ***

  Лариса в больницу не ездила – неловко – едва знакомы. Павел злорадствовал – бабы они практичные, да и логики не занимать. Влюбиться в черта – ещё туда-сюда, но влюбиться в больного черта – это извините. Устав от ежедневных бюллетеней/ сводок с фронтов, не выдержал:

– В конце концов, это пошло – так растянуть во времени и пространстве собственную смерть. Вы, подружки, оказывается некрофилы, и неприглядные подробности действуют на вас возбуждаю-ще. Вспыхнуть, уйти в ослепительно-мгновенном сиянии было бы честнее и правильнее, чем бесконечно длить умирание, изводя себя и окружающих  жалкими ошметками жизни.

  Андрей замер с раскрытым ртом. Лариса, сузив глаза, стала похожа на хищную птицу.

– То есть со скалы? Спарта уничтожала не только больных, но и моральных уродов, Паша, ты старше, тебя сбросили бы в пропасть лет за пять до него. Всё, мальчики, ухожу. Вы оба, Паша, ты и Ник Горин помогли мне решиться. Он сдвинул меня с мертвой точки – не хочу больше заниматься тем, чем не хочу, хватит, а ты подтолкнул к выходу – видеть тебя ежедневно выше моих сил. Андрюшка, целую нежно, надеюсь, начальство отпустит меня на все четыре без волокиты и проблем.

  Прихватила сумочку и упорхнула. Андрей нагнал её в коридоре.

– Арефьева, ты с ума сошла! Куда ты пойдешь, чем будешь заниматься? Здесь тебя ценят, платят прилично, заказы идут косяком. А там, - он кивнул в окно, - беспредел, хаос. Нашла время!

– Я не боюсь. С сегодняшнего дня имею смелость распоряжаться собой, не оглядываясь на дядю. Всё. Я на самом деле благодарна Пашке, Андрей. Привычная тягомотина будней удерживала бы меня на месте ещё пару-тройку лет. Б-р-р-р, жвачка. Пока, звони.

  Заявление было подписано, начальство, стоящее перед необходимостью сокращения штата, сопротивлялось из одной лишь вежливости.  Лариса накинула плащ и окунулась в солнечный, бликующий, весенний день. Чувство свободы поднимало её над тротуаром, над улицей, над городом. Избыток его мог запросто унести в стратосферу, надо с кем-нибудь поделиться. С кем? Для родителей и подруг известие будет шокирующим. Успеется. Она приземлилась у сто двадцать восьмой больницы. Вот с кем.

  Но Ника в тот день Ларисе повидать не удалось. Подступы к палате охраняло весьма корпулентное, огнедышащее, совершенно непреклонное чудо-юдо лет сорока.
Достаточно  на сегодня – только-только  ушла  развеселая компания, Нику надо отдохнуть. Уговоры, заверения – на пять минут, томные взгляды, откровенное кокетство не давали никаких результатов. Монументальному хаму не удалось испортить её приподнятого настроения, как не испортила его больничная обстановка и запах, но домой она уже не летела – шла, внутренне готовясь к длительным родительским увещеваниям. Осознавая их  неизбежность и бессмысленность, улыбалась, в лицах разыгрывая  мизансцену. Всё состоялось, только  на маме вместо зеленого домашнего платья был парадный бордовый костюм, Лариса даже не стала вникать – по какому поводу. Отец тут же позвонил сестре, с просьбой срочно приехать образумить племянницу, на что сестра ответила насмешливым отказом и заверением поддержать любое начинание своей дорогой девочки.  Тетушка (добрая фея) была бездетна, деятельна и обожала авантюры. Она давно подбивала Ларису открыть своё дело. Да, трудно, да, страшно, да,  интересно, хватит киснуть, не жди, пока попросят – поражение, уйди сама – победа.

  Утром цербера на месте не оказалось, равно как сестры на посту,  вчерашней решимости в душе и солнышка на улице. Долго готовилась, перебрав весь гардероб – что бы такое надеть, соответствующее обстановке? Остановилась на брусничной, чуть ниже колен, юбке и светло-серой водолазке. Волосы – в тугой на затылке узел. Сквозь верхнюю прозрачную часть двери исподтишка, сбоку, заглянула в полную трепещущих (бывают такие черные с сине-зеленым отливом, или наоборот, сине-зеленые с черным) июльских стрекоз палату.

  Ник спал и ему снилась река, не какая-нибудь вообще, а вполне конкретная река, петлей лежащая в некошеном разнотравье, жаркий огонь смоляной гвоздики на том берегу, кувшинки, водомерки, темная мягкая болотная вода, оставляющая на коже тончайший коричневый налет, звуки флейты и танцующие робкий, трепетный вальс стрекозы.

– Менуэт, – попросила  Саша.

  Парами, слюдяной вереницей.   Раскланялись.     Полька, болеро, танго.      А дикие звери из чащи не выходят тебя послушать?        Мелкие – здесь, прячутся в траве, а крупных истребили браконьеры.        Не всех! Смотри, вон, в сосняке – лосиха.

– Спит?

  Оглянулась, вздрогнув от неожиданности – гривастый зверь вероломно подкрался сзади и теперь разглядывал её – ни вожделения, ни улыбки – считывал информацию? Вскинула голову, бессильным и гордым жестом утверждая свою неподвластность и вдруг поняла, какая нежная нежность к спящему заставляет чудище нести вахту.   Чудовище потеплело, расслабилось – идентифицировало как свою? Протянуло руку.

– Владимир.

– Лариса.

  Заглянул в испачканное по краю белой краской стекло.

– Нику снится лето, давайте отойдем, не разбудить бы ненароком.

– Извините, надо бежать, третий раз за все платит, навещу его завтра.

  Причина собственного поспешного отступления нимало её уди-вила. Я смутилась? Пожалуй. Львиная повадка спокойного, уверенного в себе стража сбила меня? Или я ретировалась, осознав, что боюсь встретиться с Ником под пристальным взором блюдущих карих глаз? Что со мной?

                плющом к дубовому стволу
                плечом прильнуть?

почему нет? зачем мне сказка с жутковатым концом? Мне тридцать с коротеньким ещё, но хвостиком. А в итоге, как ни крути, все мы ищем покоя. Боже, когда я образумлюсь? Удивительно широкая натура!

  Назавтра светлый улыбчивый Горин встретил её словами: «Я ждал вас, Лариса, хорошо, что вы пришли». Обменивались любезностями, телефонами, впечатлениями. Никакого натяга, напряга, я зря боялась, никакого кокетства, так словно пришла к старому другу – проведать и поделиться. Поделилась. Рассказала об уходе с работы, желании взять в аренду пустующий подвал в центре и открыть не просто салон красоты, а клуб, где можно выпить кофе, сделать прическу, макияж, обсудить со стилистом тот или иной наряд, встретиться с подругами, почитать, отдохнуть. Подвал давно присматриваю, есть один вариант, все устраивает, но там почти отсутствуют окна. Амбразуры под потолком – с ладошку.

– Окна мы нарисуем.

– Нарисуем?

– Ну да. На стенах. В вашем подвале будет полно воздуха и света! На что выходят ваши окна, Лариса?

Мечтательный за пределы палаты взгляд. Не здесь, улетел, как тогда у Андрея. Это идея – фреска.

– Не знаю, наверное стоит отталкиваться от названия.

– Хорошо, как называется ваш клуб?

– Не решила ещё. А вы правда можете расписать стены?

– Попробую. Надо же поддержать нуждающегося в свете друга. Что за створками – море? Альпы? Пражские крыши? Венецианский карнавал? Деревенская идиллия? Небо? Что за окном, Лариса? Какое время года? Смотрите!     На коленях откуда ни возьмись альбом.       Смотрите, стены можно отбить до кирпича. Неровные вертикальные полосы штукатурки в тех местах, где должны быть окна. Пританцовывающий от нетерпения карандаш.     В них что угодно, – на лист – подоконник  с геранью и кошкой, ситцевые занавески, за стеклом

                мороз и солнце

 Рот до ушей. Все прекрасно, Ник, кроме больничной палаты, в которой тебе тесно. Не вписываешься, не вмещаешься. Огонь? Вода? Больничная пижама, требующая хирургического вмешательства шевелюра, волшебные руки и такая печаль в смеющихся глазах, что хоть в петлю.

– Ничего, Лариса, к тому времени, как вы закончите сражаться с чиновниками, я буду готов расписывать стены. Или обратитесь к профессиональному художнику, правильный свет и вентиляция могут компенсировать отсутствие окон.

– Ну уж нет. Профессиональный художник обдерет меня как липку, и потом я ведь тоже дилетант, и действую скорее по наитию.

  Засмеялся.

– Грех сравнивать, но согласен работать как Тинторетто – за работу. Только дайте. Что за окном, Лариса?

– Я придумаю. Сделаете несколько набросков? вдруг отталкиваться надо вовсе не от названия, а от заоконного пространства.

– Вечером. Придете завтра? посмотреть?

– Обязательно. Что вам принести?

– Весну.


  Аудиенция закончена, он явно устал, выдают ставшие вдруг неуверенными руки.

– Мне пора, Ник, до завтра, выздоравливайте.

– Спасибо.

  Откуда чувство неудовлетворенности, недосказанности? Отгадай! Встреча, которую там, в глубине, ждала – не состоялась.

                осенних прядей серебро и медь
               
 всё, приехали!


                ***
               

  А за моим окном? Лбом к стеклу. За моим окном морг, больничный садик и слепой дождь – слезы принцессы. Вымокла принцесса или успела добежать до остановки? Отдохну и займусь набросками. Можно обыграть времена года, стороны света, время суток       удивительно красивая женщина      отдых отменяется. Майя. И Макс где-то рядом. Два условных удара в дверь.

– Привет, - потерлась щекой о плечо, – ты что это? ложись дружочек, а то сейчас злобный Макс (он сцепился с дежурной бабушкой по поводу целой сумки книг для тебя), придет и начнет всем раздавать – тебе за то, что стоишь, мне за то, что не уложила. Просила – возьми две-три, остальные закинешь домой, но серые длинные уши не слышали, поволок все, ложись, – россыпью, пока опираясь на подставленную руку, совершал путешествие в три шага длинной.

– Ты его любишь.

– Мы с ним в детском саду на один горшок писать ходили, за одной партой десять лет сидели. Любишь! Знаю, как облупленного, играю, извожу. Только Макс не изводится, ждет капитуляции. Жил бы и дальше в своей Кондопоге, так нет, принесла нелегкая! Не только на мою голову, заметь! Слушай, мне показалось, или? В прошлый раз я – от тебя, а в ординаторскую – Сережка Павлов.

– Не показалось. Привет, Макс.

– Привет. Не пустила с сумкой, представляешь? Это больница, а не изба читальня! Я девчонок с Герцена неделю обхаживал – они кучу монографий по средневековью прикупили западных…

– Спасибо.

– За что спасибо? Каролинги и Оттоны под арестом. Хроники и герольды, Нибелунги и монахи, папы и крестьяне, ведьмы и тамплиеры – грудой на полу под бдительным оком инквизиторши! Прекрати пинать меня, Майя, я взорвусь, если не дам выхода!

– Я тебя предупреждала, Макс!

– Не расстраивайся, Максим, отпустят - дома буду наслаждаться.

– Ладно, проехали. Притащу к тебе на Искровский. В основном английские, несколько французских альбомов, и пара томов на итальянском, разберешься.

– Спасибо. Без книг совсем пусто.

– Вынесли все?

– Остались только папки с моими рисунками, да словари удалось выцыганить.

  Не надо, это больно, не жалуйся, не вспоминай, Сад поглотил сиротство, задрапировал, скрасил.

– Кстати о рисунках. Представь, Майя, ты просыпаешься утром в отличном настроении, в предвкушении праздника, зная, что впереди длинный счастливый день, душ и кофе потом, сначала к окну, а там.

– Что там, Ник?

– Это я тебя спрашиваю: что там? Что бы ты хотела увидеть за окном? А ты, Макс?

– Ты чокнутый, Горин.

– Само собой. Или вечер. Вы стоите у распахнутого окна, не прижавшись, прислонившись друг к другу, вам очень хорошо вместе смотреть на то, что за. Что – за?

   Подчеркнуто-независимая Майя вдруг легко прислонилась к Максу, из-под опущенных  ресниц  слезы. Тихо, молча, так что Верховенский не сразу понял, что она плачет, плакала. Ник сел. Майя перехватила его руку, целовала в ладонь, и отталкивала прочь.

– Ну скажи, кто дал тебе право говорить то, что нельзя, так как надо?
         
– Майя, что случилось?

– Ничего, я сейчас, – выскользнула из объятий Макса в коридор.

  Верховенский недоуменно смотрел ей вслед.

– Ты можешь объяснить что произошло? Ник?

– Нет. Не сочти за труд, верхнюю часть кровати можно приподнять,  да, спасибо, сидеть и лежать одновременно – редкое удовольствие.

– Ты не мог нас сразу выставить?

– Зачем?

– Плохо?

– Мне одному плохо, а с вами, со всеми вашими заморочками, хорошо. Представь Майю с постным лицом у одра приболевшего друга, или себя без сумки книг и ругани с дежурной сестрой. Ну?

– Что ж ты, гад такой, зимой не позвонил, раз тебе одному хреново? гордый? обиделся?

  Слово, оно как известно, не божья птаха, вылетело – поминай как звали.

  Ник молчал. Нет, не обиделся. Пауза затягивалась. Ответь, ответь так, чтобы не обидеть. Это твоя вина, твоя беда. Ты не мог думать ни о ком, кроме Сашки и мамы, избегал любых контактов с теми, кто знал одну или другую.

– Прости, Максим, сначала не мог, потом           потом      тоже не мог. Поедешь на Искровский, обязательно возьми с собой Майю. Там не заперто.
 
  Вернулась Майя. Косая челка почти совсем закрыла карий глаз, зеленый поблескивает чуть ярче, чем обычно.

– Кофе потом, а душа нет в принципе, что мы, немцы какие? банька на берегу, милости просим. Шторы длинным движением в стороны, поскольку разбудили меня специальные такие звуки – стук дерева о дерево, скип уключин, плеск. Огромное, со множеством островов озеро, один из которых – напротив - висит над водой куличом, караваем – туман съел нижнюю его часть, и остров величаво плывет по молочной реке, лодка привязана, неспешные шаги по скрипучим доскам, ведро с рыбой, удочки.

– Спасибо, Майя, – Верховенский притянул её к себе, ткнувшись лицом куда-то в отсутствие живота. Замерла, опустив  руки на две коротко стриженые макушки, редкостные, закрученные в разные – по часовой и против – стороны.

– Спасибо, Майя, – тающая улыбка, – вот теперь всё, устал и хочу спать. Выметайтесь.


                ***
    
   Сергей лежал на усыпанной палой листвой траве, глядел в осеннее небо сквозь витражный перехлест ветвей. Сад тянулся к входной двери, рванул бы навстречу, да корни намертво вросли в землю.  Чего еще ждать от тебя, Ник Горин, чего ещё, после этого сада? А от себя чего ждать, после того, как с потрохами был куплен мотыльком в горсти, которого ты, ничего не объяснив, отнял? Что вообще намертво привязало меня к тебе? Что? Димка говорит, что находиться здесь может недолго, начинает сомневаться не то чтобы в реальности происходящего, а в собственной нормальности. Не может поверить и не поверить не может. Растерянность, невозможность принять потому, что нельзя объяснить иначе, как галлюцинацию. Если здесь – все настоящее, то мир за пределами сада – обман.

-  Неделя в этом Саду, и у меня едет крыша, я начинаю продираться сквозь бурелом реальности напрямик, набивая синяки и шишки, такая вот беда. Но бросить Горина не могу. Не держит, не зовет – сам прихожу, и делаю вид, что нормально все, что только так и должно быть. А потом сбегаю. И снова.

  У меня все по-другому. Сад для меня не откровение, не галлюцинация, а подарок. Нежданный нечаянный не рай не оазис не смятение не испытание – поцелуй в душу. А ведь ты навсегда мне, Ник Горин, до тех самых пор, пока я это я. Кстати, ты зря надеешься, что Саша забудет – противоядия нет. Она никогда не любила, считала себя убогой, лишенной дара, находила удовольствие в своей исключительности, способности здраво оценивать ситуацию, глядя вокруг неискаженным розовыми очками взглядом. Ты подарил ей мир, о существовании которого она конечно слышала, но         я не сумел. Как мне было больно, как я ненавидел тебя, Горин, как ревновал. В какой ярости пребывал, когда, встретив случайно Сашу понял, что ты оставил её. Больше всего на свете я хотел тебя убить.  Я был просто обязан найти тебя и убить. Растерзать. Темперамент редко давал мне возможность испытать гнев, но тогда меня накрыло. Я едва мог дышать от ненависти. А потом мне приснился сон.

  Ты шел мне навстречу сквозь белую ночь. Шел по совершенно пустому переулку. Шел быстро и легко. Шел, как обычно нахально вскинув голову. Я слёту схватил тебя за грудки, развернул и ударил о стену. Со всего маху ударил. Ещё и ещё раз.  Ты не сопротивлялся и не издавал ни звука, и это заводило меня всё больше, ярость разрывала меня изнутри и требовала выхода. Твой затылок впечатывался в стену раз за разом, оставляя на ней кровавые следы. Наконец я устал и отшвырнул тебя. Ты лежал под стеной изломанной куклой, а я стоял над тобой, тяжело дыша. Ты лежал на боку, лицом вниз, и, чтобы убедиться, что ты мёртв, я поддел носком ботинка твое плечо и перевернул тебя. Нет, не видно. Нагнулся. Откинул с лица слипшиеся от крови пряди. Но это был не ты. Это была Саша. Её прозрачные мертвые глаза смотрели куда-то мимо меня. Я закричал и проснулся от этого крика.

  Проснулся и с облегчением осознал, что мне приснился кошмар, что ярость моя угасла, что, встретив тебя, я прежде всего постараюсь тебя не убить. А вышло вон как.

  В отличие от Димки крыша у меня едет не только в этом Саду. Я так обрадовался невозможности пестовать нашу вражду, оговорился, прости, свою вражду, Ник. Я с тобой друг, с тобой. Тошнотворная мелодрама с нами в главных ролях. Классический треугольник. Дурной вкус. Как это по-русски: все любят и все несчастливы. Ты, кто-то сказал мне, что ты увел у меня Сашу только для того, чтобы ещё раз утереть мне нос, кто-то, что поспорил на бутылку «Мартеля». Глупости. Ты не знал. Анекдот на грани жизни и смерти. Пошлый, глупый, но всегда на грани, что не делает его менее пошлым.       Кем я был для ласково жмущегося к руке зверька? Надеждой? Тюремщиком? случайностью? Попыткой выжить? Спрошу – ответишь? Спрошу ли? Не знаю, Ник, не знаю. Почему все у тебя, всё про тебя – на грани, как в плохом телесериале?  А если я когда-нибудь перестану верить тебе? Что станется со мной?  Кто меня больше тревожит – ты или я сам? Ты? Или моя зависимость от тебя? Непреодолимое желание быть рядом. Ты как-то вдруг стал слишком большой частью моей жизни.      Или не слишком.

   Что-то вас долго нет. В пробке застряли? Или Володя на дикой скорости тридцать км в час объезжает каждую яму, лишь бы не тряхнуть? Ты знаешь, что было с ним, когда нас впервые привел сюда Копейкин? Он, здоровенный сорокалетний мужик, плакал прижавшись лицом к корявому яблоневому стволу, совершенно забыв про нас, а потом, напившись из родника, лежал, уронив лицо в траву, раскинув руки, словно пытался обнять этот необъятный Сад. Кто ты для него, Ник? Как ты там? Вам и правда давно пора приехать.

  Поднялся нехотя, добрел до окна. Напротив подъезда парковался темно-синий «Гольф». Наконец-то! Димка рассказал мне о подростках, привязавших тебя к стволу, путаясь и сбиваясь, жарко дыша, о подстерегающей тебя и твой Сад опасности, множестве опасностей от вандализма до изучения.