Сентиментальная проза Глава 9 Праздник

 

– Сколько лет, сколько зим, привет благородному идальго, рыцарю донкихотского ордена! - Троян был неприятно оживлен и так рад встрече, что хотелось воспользоваться салфеткой.

– Здравствуй, Валера, - печально ответствовал Горин, предчувствуя пьяные маловразумительные излияния, выслушивание бесконечных сплетен о знакомых, малознакомых и совсем незнакомых людях, транспортировку бесчувственного Трояна домой, ибо по опыту знал – Валерка от него не отвяжется. Хотел сбежать – не тут-то было.

– Стоп,  куда? Ты что, брезгуешь? Давай посидим, поговорим, выпьем. А кстати, поведай-ка друг сердешный о дерзком ограблении, совершенном тобою.

– О каком ограблении, Валера?

– То есть это я умыкнул невесту у Сереги Павлова? И где она?

– Кто – она?

– Ну та, украденная, – Троян сделал ручкой вот эдак, чтобы понятней было, –  увел, можно сказать, из-под венца и скрывает от публики. Хотелось бы посмотреть, что за штучка такая!

Горин облизал вмиг пересохшие губы.

– Невеста Сергея?

– Не строй из себя дурака, Горин, неужели ты не знал?

– Не знал.

– И Павлов не пытался набить твою распрекрасную, пардон, морду?

– Не пытался. – Ник вырвался из цепких рук Трояна и довольно бесцеремонно водрузил того на диван. –  А стоило бы.

  Подошел к столу, налил себе красного вина, выпил залпом, не почувствовав вкуса.

–  Боже мой, куда мы идем? Культура пития вырождается! Ну кто так пьет, в одиночку, без приличного случаю тоста, без должной вдумчивости. Это же процесс, действо, искусство!  Это не вода, батенька, это нектар, кровь, мифоэпический образ, а вы – хлоп и готово.

  Майя. Лукавые разноцветные глаза, скорбно сведенные брови, чуть хрипловатый голос. Расхохотался стоящий рядом Витя Лукин, Ник, ради которого, улыбнулся ей ласково, Макс спросил:

– Почему ты не пошла в театральный?

– Ах, жизнь звезды, это так хлопотно, –  кокетливо поправила по-мальчишески коротко остриженные волосы и тут же Нику – грозно, – ты идешь танцевать, или мне искать другого партнера?

– Иду, лицедейка, иду.

  Танцевала немного откинувшись, даря Нику нежнейшие взгляды, дразня Макса и        кого же ещё? а, понял, Ларису.

– Николка, да что с тобой сегодня? На тебя молчун напал?

  Он, как выяснилось, соскучился по всем смертельно, но с удовольствием посидел бы где-нибудь в уголке один. Молча, травя себя чувством вины и сладострастно отдирая так и не успевшую присохнуть болячку, благо появился ещё один повод. Сережа Павлов, с ума сойти, Сережа -  давняя, привычная боль непонимания. Теперь уже точно несостоявшееся родство душ. Сережа, подходивший как никто близко, но ни разу не переступивший полосы отчуждения, а я так рвался навстречу. Первые несколько лет в школе сопровождаемые частыми обмороками и напряженной Сережиной улыбкой без улыбки, обычно именно она встречала после. Сережа, бывший рядом из жалости, из чувства долга. Всегда ответственность и надежность и лишь однажды солидарность, так и не проросшая дружбой. Сережа, это как где-нибудь в Доминиканской республике встретить соотечественника, делающего вид, что не понимает по-русски. Я не знал, Сережа, не знал!

– Жаль нет Вики, она бы нашла способ тебя расшевелить.

– Жаль.

  Вика уложила бы меня в постель и напоила остро пахнущей дрянью минут пять назад, а сейчас, выключив музыку, выгоняла бы всех вон. Вику не проведешь, она у нас девушка внимательная и точно знает кому чего не хватает в данный момент. Но Вика в Испании и вернется не скоро, если вернется вообще.

  Майя прильнула к нему.

– Помнишь, как ты звал меня в школе? – Разноцветные – зеленый и карий – глаза смеялись и манили, – помнишь, Ник, кошка трех-цветная, счастье приносящая?

– Помню.

– С тобой сегодня невозможно разговаривать, ты такой печальный, что я вот-вот расплачусь.

  Одна её рука скользнула ему на затылок и принялась теребить волосы, другая легла на грудь. Изумительно-красивой формы голова коснулась плеча.

– Майка, веди себя прилично и прекрати дразнить беднягу Макса.

– Ни за что.

– А Лариса и вовсе ни при чем.

– Всё-то ты видишь. Не нравится мне, как языческая богиня на тебя смотрит.

– Тебе тоже показалось?

– Что показалось?

– Что она похожа на Прозерпину Россетти.

– Ничего мне не показалось. Обыкновенная тетка. Ну волосы, фигура, лицо. А дальше? Всё как у всех, уверяю тебя. Зачем их Андрюшка вообще пригласил, этих двоих с работы? Павел – зануда редкостная.

  Наматывала на палец прядь его волос.

– Майя, прекрати играть распутную девку, Макса хватит удар.

– Ни за что. Ни – за – что! Я вошла в роль. Что ты можешь сделать со мной? Бросить, как только что Трояна? Чем он так расстроил тебя, Ник?

– Тебе показалось.

  Она убрала руку с его груди, а потом и с шеи.

– Если бы мне показалось, ты бы сейчас подыгрывал мне вовсю. Ах какие сплетни мы могли бы породить, какие разговоры! А ты! Не буду я больше с тобой танцевать. Скучно.

– Извини, дорогая, я не хотел.

– Он не хотел! А впрочем я не обижаюсь, у всех своя жизнь, свои секреты, мы давно перестали быть десятым «б». Всё, отпускаю, здесь душновато, а на кухне открыто окно,  переживешь, пережуешь очередную Трояновскую гадость, возвращайся.

  Ник отвел её к Максу, глядевшему насмешливо, но вместе с тем настороженно и решил воспользоваться советом Майи. На кухне правда было прохладно и никого. Жадно глотал пахнущий дождем воздух, запрещая себе думать о Сашеньке, и тут же параллельно нарушал запрет. Домой, надо ехать домой, не испортить бы людям праздник. Немного  постою и пойду.

  Едва он вышел из гостиной, Майя – Максу:

– Не дуйся, сейчас поговорю с Андреем и весь оставшийся вечер не отойду от тебя ни на шаг.

– Это не женщина, это черт знает что такое, – пожаловался Вите Верховенский, – сначала она заигрывает с Павлом, потом пристает к Нику, теперь ей надо поговорить с Андреем, а я должен делать вид, что меня всё вполне устраивает, иначе бросит, обозвав ослом и собственником.

– Ты думаешь?

– Может и похлеще.

– Да она просто дразнит тебя, играет, боевой дух в тебе поддержи-вает. Ей скучно  иначе.

– Наверное, но я так устал.

– А ты не обращай внимания на её трюки. Не делай вид, а в самом деле не обращай внимания и положи мне сёмги, хороша, ничего не скажешь.

  Майя отыскала Андрея, о чем-то вдохновенно спорящего с Пашей.

– Мальчики, как не стыдно? Опять о работе! Неужели больше не о чем?
 
– Обо всём остальном на работе переговорено, – усмехнулся Павел.

– Андрюшка, можно тебя на пару слов?

– Конечно, разумеется можно.

  Павел ушел танцевать с Лялей, шепча ей на ушко, как нравятся ему миниатюрные женщины, Дюймовочки, феи, такие хрупкие, беззащитные.

– Андрюшенька, милый, Ник какой-то странный сегодня, мне беспокойно, я его на кухню отправила – подышать, ты бы сходил к нему, а?

– Не выдумывай, Горин как Горин, ничего особенного.

– Я не выдумываю, он сам не свой, сходи, поговори с ним, ну что тебе стоит.

– Хорошо, покурю и пойду, – идти на кухню не хотелось.

– Сейчас, Андрей, сейчас, он уйдет, сбежит и пропадет опять надолго.

– Хорошо.

– Андрюшка, я тебя люблю, спасибо.

  Сколько мы не виделись? Месяцев семь – восемь? Я звонил изредка – никто не откликался. Говорят, его в очередной раз бросила женщина, а в квартире творится форменное безобразие. С ним хорошо, но без него спокойнее. А может я отвык от этого его взгляда? Не изучающего, нет, изучившего и всё о тебе бережно хранящего.

  Горин стоял у распахнутого  окна.

– Что ты тут делаешь?

– Дышу свежим воздухом, – он не собирался грузить своими проблемами кого бы то ни было, оглушенная же лекарством боль сморщилась, сжалась, усохла, стала едва различимой. Её почти не было.

– С тобой всё в порядке? – Андрей не выглядел обеспокоенным, скорее был раздражен, и Ник понимал почему. Андрея послала на кухню Майя, идти ему не хотелось, но пришлось.

– Более чем.

  Дима Копейкин предупреждал: не надо, не принимай приглашения, не справляй поминки по старой дружбе. Это неинтересно, Ник, неинтересно и немного противно. Дань умершей традиции, едва прикрывающей равнодушие. Там будет толпа, досужее любопытство. Вы давно стали другими, незнакомыми, люди меняются так, что сами себя не узнают. С тобой будут пытаться разговаривать на темы, которых ты старательно избегаешь. Ник не согласился с резонными, в общем, доводами. Ты не знаешь моего 10-го «б». Я знаю свой, этого достаточно. Никто никому не нужен – слишком далеко разошлись, что твоя и моя истории…            Хватит, Дим, я их люблю и очень давно не видел.

– Представляешь, наприглашал кучу народа, всех, до кого смог дозвониться – и половины не пришло. Понятно, дел и забот хватает, но ради такого случая можно отложить неотложное, – посетовал Ван-юн-сан. Фамилия у Андрея была редкостной, никак не вязавшейся с внешностью, натерпелся он в детстве от прихотливого их сочетания, как-то даже заявил, что сменит ненавистные, через черточку, слога на что-нибудь удобоваримое. Не сменил.

  Ник промолчал, но что-то промелькнуло во взгляде, улыбке. Упрек?  Что-то колючее, неуютное, но мгновенное.

– Андрей! Николай!

  Оглянулись одновременно. В дверях стояла Лариса –  прерафаэлитская муза в маленьком черном платье.

– Простите, что нарушила.

  Оба изъявили полнейшую готовность внимать ей, да и что им ещё оставалось?

– Прошел слух, что вы играете на гитаре, Николай.

– Есть грех.

– Мы выключили магнитофон и теперь Павел пытается доказать нам, что не зря шесть лет потратил на музыкальную школу, а ведь мог бы гонять с пацанами мяч.

– Лара, ну что ты взъелась на Пашку, он неплохо играет.

  Прозерпина не удостоила Андрея ответом.

– Вы идете, Николай?

  Смотрела в черные глаза с вызовом и жадным – разгадать – интересом. Что там, за вселенской печалью? Я хочу знать. Хочу? Пожалуй – да. Он засмеялся.

– У меня есть выбор? Разве может недостойный раб отказать сиятельной госпоже?

  Он насмехался над ней, над её уверенностью в собственной неотразимости, над повелительно-снисходительным тоном, пряча насмешку в подобие комплимента так, чтобы у неё не возникло сомнения – это прежде всего насмешка. Посмотрим.

  В гостиной Павел поднялся им навстречу, оборвав аккорд, протянул Нику гитару:

– Маэстро, просим.

  Горин был неприятен Паше, усиленно пытавшемуся понять, чем вызван интерес Ларисы к этому мелкотравчатому то ли цыгану, то ли еврею, то ли Бог знает кому. Красавицу нашу на экзотику потянуло. Черный, страшный, чужой. Всем чужой, даже своим, с которыми столько лет вместе.

  Ник сел в угол на стул, прижался щекой к янтарному телу инструмента, осторожно тронул струны, прислушался. Гитара была хороша, но незнакома. Любовно погладил гриф, покрутил колки, опять послушал. Дед говорил ему: в каждом инструменте живет душа. Сумеешь её понять – запоет, нет – с тебя спрос. Умения не хватило, мастерства, тепла, времени. Чего-нибудь да не хватило, не инструменту – тебе. В тебе изъян.

  Душа в гитаре жила, скворцом из скворечни, из сокровенного нутра выглядывала, интересовалась – кто в руки взял. Подмигнул ей, выпрямился, нашел глазами Майю. Это тебе, девочка, ты поймешь.

– Покажи им, Ник!

– Кому, Аленушка?

– Всем, - немного пьяная Лялька сделала широкий жест своей кукольной трогательно-выразительной рукой – всем.

  Он давно не играл так – для кого-то, а потому старался сдерживаться, не забывать, что – не один, что слушатели отдыхают и развлекаются. Душа инструмента, возмущенная обманом, сопротивлялась, не желала выставлять себя на потеху. Он отшучивался, импровизируя, и не заметил, как ушел туда, где был счастлив, где любовь, как сорная трава заполоняла сознание, где ещё не было Сада. И заблудился, возвращаясь.      Боль дохлым, высохшим уже клопом, зашевелилась, почуяв добычу.     Сука, оставь меня в покое. Но она уже присосалась, вернув его, заставив вспомнить, что не один. Остановился, было так тихо, словно те, кто его слушал, перестали дышать. Что ты наделал? Зачем им твоя беда, твоя вина? Напряженные, застывшие лица. Каждый – в своем, пригвожденные к месту потоком звуков. Кто-нибудь, помогите мне, разбейте тишину, бросьте камень!

– Где цветы и аплодисменты для маэстро? – громко спросила Майя.

Умница. Я твой вечный должник. Плотина тишины была прорвана. Он почти не слышал слов. Рядом оказался Андрей, забрал у него гитару, укоряя: «Горин!», потом Ляля с заплаканными глазами, Павел:

– Почему вы не занимаетесь музыкой профессионально, Николай?

– Нет музыкального образования.

– Не имеет значения, уверяю.

  Очень внимательные глаза Ларисы. Она так пристально разглядывала его, что он успел заметить зеленые и желтые крапинки радужки, казавшейся серой. Чувствовал себя экзотической вещицей. Терпи, не надо было брать в руки гитару.  Благодарность с занесением тому, кто включил магнитофон. Курящие пошли на лестницу – курить, пьющие – пили. Скованность покидала гостей и хозяев.

               
  Дымчатая кошка запрыгнула Горину на колени и принялась, громко мурлыкая, игриво покалывать сквозь брюки коготками, подпрыгивать козой, норовя боднуть в лицо. Аленушка жить не могла без кошек, а потому Андрею приходилось мириться с их присутствием в доме, а соседям – на площадке, куда стекались дворовые обитатели всех мастей подкрепиться. Однако аммиачного духа в доме не ощущалась – у Аленки с кошками мирный договор. Почесал зверька за ухом, под шеей, меж раскосых янтарных глаз, кошка улеглась, свернулась калачиком. Домой. Кровопийца, что тебе надо, мерзкая ты тварь? Разбухла уже, насосалась, пора отваливаться. Но боль покидать насиженное место не собиралась. Ты сам нарвался, по собственной инициативе. Кто пожалеет об ужаленном заклинателе змей?

       Но исключительно!        Именно исключительность прикончит его однажды.        Не сердись, Андрей, что произошло? Твой друг виртуозно владеет инструментом          Нет, Лара, ты не понимаешь, это инструмент им владеет.        Ему не стоило играть?        Отнюдь нет, только зачем до абсурда всё доводить, Май? На него же было страшно смотреть.          Не бойся, Макс, он не опасен.         Это не исключительность, это невозможность – иначе.         Вечно вы, девчонки, Горина защищаете.         Подобные эксперименты надо ставить дома.        Почему, Вить?           Так ведь до озноба, до кишок пробирает, а оно надо?     Хочешь сказать – оскотиниться не дает?         Ладно вам, выдрючивался Колька, выё…   прошу прощения, выпендривался как обычно.       То-то я смотрю ты протрезвел         я не был пьян!

  Разговор нырнул в сторону, сделал значительный крюк и вернулся к Горину, который ощущал отзвучавшее вовсе не как способ не впасть в скотство, скорее, как привкус крови во рту. Звуки уже выдохлись, выродились в разговоры о них, для всех, кроме него, бывшего этими самыми звуками. Переложил возмущенно мякнувшую кошку на стул. Домой!  Уйти оказалось просто – его  инстинктивно сторонились.

  На площадке уже никого, кроме необычайно задумчивого Трояна не было. Ник проскользнул мимо и стал спускаться. Главное не делать резких движений, лифт занят, остановишься – окликнут. Не хочу. Завтра позвоню и извинюсь.  Из распахнутого окна на него, растворяющегося во влажном ночном воздухе смотрела  Лариса, зашедшая на кухню выпить воды и увязавшийся за ней Павел, безнадежность предприятия осознававший, но вдруг?

– Роскошный!

 Вслух – исключительно для Паши – позлить, надоел.

– По меньшей мере странный. Сбежать, не попрощавшись, что за детский сад? Или ах, мы так тонко организованы, что после гитарных откровений невозможно пить, закусывать и болтать о пустяках?

– Ты о ком? – На кухню с горой грязных тарелок вошел Андрей. – Если о Горине, то он и правда слишком тонко организован, –выгрузил  посуду в раковину, – что в детстве воспринималось как данность, а теперь вот  настораживает. Возмутитель спокойствия.

– Брось, Андрей, чьё спокойствие он нарушил?

– Твоё, например. Уже подстригла его коротко и нарядила в смокинг?

  Лариса засмеялась –  якобы тайная её страсть была известна широкому кругу сослуживцев, друзей и знакомых. К ней, прирожденному стилисту, опять-таки тайно ходило стричься практически всё женское население их конторы, а уж по поводу нарядов советоваться – точно всё.

– Не коротко – жалко гривы, и не в смокинг, хотя, почему нет?

– Какой смокинг? – Паша пожал плечами, – пейсы, кипа, лапсердак.

– Испанскому гранду пейсы? Я не знала, что вы антисемит, Павел Авиэльевич!

– Вот такой возмутитель. Не поссорьтесь, а то с вами невозможно будет работать в одном помещении. – Андрей вытащил из холодильника несколько бутылок белого вина, – помоги-ка мне Паша.

                ***

  Сергей вышел из лифта, громыхнув тугой ячеистой дверью. На площадке курил Валера Троян. Дверь в квартиру распахнута – шум, гам, дым коромыслом.

– Привет.

– Привет Павлов, как жизнь?

– Да ничего – жизнь. – И почти без паузы спросил, – Горин здесь?

– А! ты приехал набить ему морду!

– Много ты знаешь, – Сергей усмехнулся, – нет, никакого насилия.

– Жаль, было бы зрелище.

– Обойдешься, я приехал поздравить Андрюшку с днем рождения.

– А! Я так и понял. Ван в гостиной, а с Гориным вы только что разминулись.

  Сергей не дослушал, минуту тому расплывчатое намерение обрело вполне конкретную форму. Он помчался вниз, перепрыгивая через три ступеньки. Догнать, заставить ответить – зачем, вернуть, если это возможно. Я на веревке тебя к ней приволоку, на аркане!

   Сквозь ночь, как сквозь жидкое стекло, медленно шел Горин. Ошибиться невозможно, несмотря на туман. Он был шагах в тридцати, нагнать – ничего не стоило, но теперь Сергея охватила нерешительность, поскольку ответы почти на все  вопросы он полу-чил, увидев, как движется  Ник.