Сентиментальная проза Глава 7 Пышные чертоги

 

  Проводив гостя, стал искать, что бы такое положить в кресло, чтобы в нем неудобно стало сидеть. Хорошо бы моток колючей проволоки, да где его взять? Он свыкался, срастался с болью, старался не замечать. Не всегда получалось. Ампулу в вену, руки под горячую воду и ложись, хватит на сегодня. Снулым февральским утром Ник первым делом отправился к стене, посмотреть – не случилось ли чего за ночь? На ощупь она была совсем тоненькая – в лист рисовой  бумаги, в стенку мыльного пузыря. Лег на неё грудью, раскинул руки, ощутив упругое биение жизни за. Или это сердце колотится в ребра? Терпение. Наберись терпения. У тебя есть чем заняться. В душ, приведи себя в порядок, позавтракай и садись за переводы.

  В ванной подрезал бритвой падавшие на глаза пряди, тут же превратившиеся в траурных, с белой каймой бабочек. Сбритая щетина разбегалась в разные стороны лесными муравьями. Эй, где вы собираетесь поселиться? Что вообще происходит в этом доме? Почему все время где-то сбоку, на краю зрения  кто-то движется? Он был здесь когда-то давным-давно.  Полутона. Нежнейшие, осторожнейшие полутона. Прозрачность. Неяркое северное небо, ещё густая листва, тишь. Запущенный одичалый сад. Родина души? Длинная нить осенней паутины, легко коснувшаяся лица. Берег большого темного пруда, полусгнившие мостки, пятна облетевших листьев на воде. Нежная сутолока невнятности. Старые  липы на той стороне, коряги, лопухи, крапива. Родной горьковатый запах. Я уже был здесь. Когда?  Яблоко в ладонь ложится доверчиво, словно целует, пьет из ладони. Не сорвал. Великолепие увядания

                Осенний лист работы Бенвенуто

умирания, вечно длящегося падения. Ласковый упрек, осторожный звук сорвавшегося с ветки плода. Зачарованность сада, задушевность, поскольку за душой. В доме что-то менялось, росло. Поверхность фрески отозвалась на прикосновение легкой дрожью, и вдруг поплыла, меняя очертания, надавил сильнее, и она стала опадать пеленой, скрывавшей сад. Реплику. Не осенний итог, а весну в разгаре. Цветущий, гудящий пчелами, пьянящий ароматами.

                Тот сад? А может быть - тот свет?
         
  Лег на спину, уперев взгляд в потолок. Бетонная плита не сдавалась. Что дальше, сказочник? Со счастьем ты справиться не смог, попробуй совладать с печалью. Шепот растущей травы, лопающихся почек, разворачивающихся лепестков.  Ты соблазнил, совратил и бросил. До тебя она не ведала вкуса горя. Но и радости тоже! Зато теперь – в полном объеме. Она забудет. Наверное, но обещание несбывшегося чуда застрянет в ней занозой и будет всю жизнь напоминать о себе томлением, ожиданием, и никогда       не может быть! В ней столько любви, она найдет      ну же, давай!      Потолок дрогнул, синея. Только один день буйствовала в его Саду весна, и только один день был отдан томительному зною лета. Бетонная плита истаяла, наконец, облаком в вышине, и вслед за ней потянулись на юг косяки (в смысле птиц), а осень была бесконечна.

  Он неспешно знакомился с местом своего обитания,  вдыхая всей грудью густой с горчинкой воздух. Старался ничем не нарушать покоя, царящего в этом безумном саду. Довольно далеко от комнаты, которую не знал теперь, как назвать, нашел среди папоротников родник. Живая вода? Пил звенящую льдинками свежесть, окунул голову, встряхнулся как пес  и лег отдохнуть.

  Чем дальше  забирался, тем запущеннее и одичалее становился Сад. За прудом яблони редели, уступая место липам и кленам. Ты ошиблась, смерть.        Посмотрим.        Промелькнула меж стволов.      Тебе не место здесь.       Ты думаешь? Мне везде место. Листопад, таинство падения, умирания. Слышишь?      Сорвал с ветки яблоко, с хрустом откусил.       Хочешь?       Я не ем яблок.       Зря, очень вкусно. Уйди, а! Не мешай мне жить.       Жить? Что дало тебе повод? Нашел себе раковину по росту? Уйду, но чтобы ты помнил, что я всегда рядом, потому как везде, верну тебе то, о чем ты наверняка успел соскучиться.

   Левая лопата вспухла горбом. Огромное черное крыло выломалось, вылупилось из тела, сердце между взмахами – на разрыв. Добраться до комнаты       крыло скребло по траве, цеплялось за ветки, сопротивлялось       закатать рукав, попасть шприцем в вену, скорую? Сюда?        Как ты, дорогой?         Отвяжись, а?         Не груби и заметь, я единственная, кто обеспокоен твоим здоровьем.    Сносно. Мне уже лучше.      Ну–ну, помни обо мне. За ночь крыло сморщилось, усохло, втянулось обратно. Снимай железные башмачки, Саша, истоптав три пары, вдруг отыщешь.
      
                             

  Застойный, слежавшийся  запах мочи и давно немытого тела перебивал свежий запах крови. Ни за что бы не узнал, но внутренняя метка, поставленная когда-то этим человеком вопила во всю мочь, что на грязном снегу у вонючего разлива – Димка Копейкин. Сколько Ник себя помнил, они всегда были –  зацепки, маячки, отпечатки, оставляемые всяким, кто прикоснулся к душе. Однажды, неожиданно для себя, Димка, старательно избегавший контактов, сделал единственное, мгновенно и навсегда «запятнавшее» Горина движение, и вот теперь маячок сработал. Присел рядом, тронул за плечо.      Дим!      Тот не сразу, но поднял разбитое в кровь, опухшее, бессмысленное лицо. Один глаз совсем заплыл, а во втором не было никакого проблеска – тягучая пьяная муть.      Чего надо, не видишь - отдыхаю.        Вижу.    Тормошил, пытался поднять.      Вставай, ты замерзнешь, или заберут и там  добавят ещё. Вставай.     Димка слабо отбивался.       Мужик, отстань по-хорошему.        Ник сжал ладонями его голову и держал так до тех пор, пока в здоровом глазу не забрезжил просвет. Узнал.      Давненько не виделись.         Я отведу тебя домой.      Неа, не трудись, не пойду, мать будет зудеть, тошно.      Разбитые губы двигались с трудом.      К себе домой.  Вставай, Дима, мне тебя не поднять.        Ты ведь не отстанешь от меня, Горин.       Не отстану.

 Родник оказался в двух шагах – Сад стремился помочь, облегчить, поддержать. На улице давно стемнело, а здесь –светлые сумерки. Протяжность, протяженность вечера. Не пугайся, хотя сейчас тебе скорее всего – не до,  вряд ли ты вообще воспринимаешь что-либо кроме отравления и ссадин.     Сначала голову – отмыть, освободить от грязи и крови. Не отбивайся, пей, станет легче. Пей. Пей. Что же с тобой сталось?       Теперь  снять заскорузлую гадость, сходить за полотенцем пледом и одеждой. Копейкин был значительно крупнее, и если свитер на него может и можно натянуть, то джинсы – точно нет       уйди, а!        Мне не нравится твоя заинтересованность судьбой этого спившегося агрессора. Он нам мешает.     Мне – нет.     Ещё бы, возможность почувствовать себя сильным и нужным  не часто случается в твоей нынешней жизни.      Даже если так – тебе что?      Можешь втянуться, вот что. Греет сознание, что не по тебе одному прошелся асфальтовый каток? Собирал бы всех бомжей подряд, они быстро наладят здесь  производство самогона в промышленных масштабах.      Пусть её, не обращай внимания.

  Димкина, разорванная  на спине пополам куртка, отброшенная в сторону, стала замшелым валуном, невероятно грязная шерстяная толстовка расползалась в разные стороны коричневыми лупоглазыми жабами, прохудившиеся брюки – ужом заскользили в густой траве. Сад азартно занимался утилизацией.  Интересно, что станет  со мной, если старая карга добьется своего? Окаменею? Превращусь в  чудище, охраняющее Аленький цветочек? Удобрение для местной флоры, или одного из её представителей?

 Копейкин никак не реагировал на производимые с ним манипуляции – спал мертвецким сном.       Здоровенный же ты, брат.     Одеть Димку оказалось непосильной задачей – тяжелый. Завернул в плед. Маловато. Принес и накинул сверху пуховик, подпер голову подушкой. Всё. Санитарно-эпидемиологические процедуры на сегодня закончены. Пора ложиться – устал, но не здесь – от Димкиного храпа по воде шла довольно крупная рябь. Ничего с ним за ночь не случится, а вот пробуждение надо, как бы это выразиться? предупредить? Не удалось – проспал. Проспал капитально – Сад тревожно шелестел, дрожал каждым листом, впадал в панику, и надо было поторапливаться, пока Димкин испуг не превратился в страх, а из страха не проклюнулось что-нибудь разрушительно-мерзкое.

 Выбитый зуб у Копейкина за ночь, конечно, не вырос, и давно сломанный нос имел ту же странноватую конфигурацию, что и раньше, но следы вчерашней драки  исчезли бесследно. Голый, завернутый в плед – свитер и джинсы он просто не заметил – метался, оступаясь, наступая на волочащийся шерстяной хвост, тряс головой, не понимая, где находится и чувствуя себя ненормально, невозможно трезвым.
– Дим!
Копейкин остановился, облегчено вздохнул – не один, но и в объятья не кинулся – Горин был не тем человеком, которого можно хлопнуть по плечу и считать все вопросы решенными. Когда-то давно, отрабатывая в клубе восточных единоборств никак не даю-щийся удар,  услышал за спиной: « Рафаэль, вы открыли школу танцев? Что он делает?» Рафаэль – флегматичный, крайне немногословный, ответил: «Тренируется». В дальнем углу исполнял сложный, очень медленный журавли-ный танец невысокий черноволосый парень. Двигался он красиво, но как-то осторожно. Зевать было некогда, Рафаэль сгонял со своих подопечных не семь, а тридцать семь потов, парня же выставил  минут через пятнадцать – плохо дышишь, хватит на сегодня. Так и повелось. Горин, приходивший танцевать под чутким руководством Рафика, плавно перетекал в своем углу из одной позы в другую, делая что-то непонятное то десять – двадцать минут, то час – полтора. Рафаэль  возился с ним больше, чем с кем бы то ни было, и останавливал взмахом руки.       Достаточно, не гони.       Рафик ничего ни о ком не рассказывал: пришли заниматься – занимайтесь, болтать потом будете. Любопытно – спросите сами.

 К парню и его пируэтам привыкли. Знакомиться с ним поближе никто не рвался –  огромными буквами вдоль и поперек: «Чужой». Мне он казался инопланетянином, инопланетником, как сказала бы моя сестра. Я, помнится, даже думал, что кровь у него перламутровая или зеленая – не голубая, слишком банально.  Потом клуб закрыли, отобрав помещение под магазин, аптеку, турфирму, опять магазин, Рафик уехал в Германию на ПМЖ, а с Гориным довелось столкнуться только однажды.

 Как ни болела, а умерла – сколько не отмазывался от Армии, а пришлось. Да так пришлось, что лучше бы не тянул – авось сложилось бы по-другому. Но тогда, в тот момент, хотелось погулять пред долгой неволей – вволю, и не думать о том, что ждет. Пьяная веселая молодая чушь, легко переходящая в сопли и драку. На сей раз в драку. Трое на одного. Хорошо запомнилось чувство справедливого негодования, должного обрушиться на голову трусоватого, любящего развлечься за чужой счет Лешки, в прошлом году утонувшего по пьяни в Озерках. Быть  Лёхе битым, да откуда ни возьмись в переулке нарисовался Горин. Вкрадчивым шагом вышедшего на охоту хищника он мог обмануть кого угодно, только не меня. Я точно знал – драться он не умеет, на супермена не тянет, однако и на сумасшедшего он не походил – должен был понимать, во что ввязывается. Понимал. Подошел, положил руку на плечо бледного, едва не плачущего Лёлика, улыбнулся нам своей фирменной и сказал: «Джентльмены, у меня неотложное конфиденциальное  дело к этому юноше, могу ли я воспользоваться паузой в вашей беседе и похитить его на непродолжительное время?» Сказать, что мы обалдели – ничего не сказать. Все, включая Лешку, который видел Ника в первый раз. А Горин стоял и спокойно ждал ответа. Инопланетник, одним словом.  Я переместился из позиции – напротив в позицию – между. Между «своими» и «чужим». Мне почему-то стало чрезвычайно важно не узнать, какого цвета у него кровь.  Однако Горин обошелся без моей помощи. Отсутствие страха было ему лучшей из возможных защит. Одарил каждого долгим взглядом и ушел, уведя с собой уже готовую к закланию жертву. Что двум моим приятелям – не знаю, мне лично досталась порция такой искренней благодарности, что теплая волна разлилась по телу, смывая неестественность, немыслимость внутренней ситуации. Это потом я страдал от предательства, которое едва не совершил. Сломал он во мне какую-то маленькую, но очень важную деталь, вынул какое-то основное знание, заставил сомневаться.

– Привет. Скажи, это твой глюк или моя горячка?

– Это мой дом. Давай завтракать.

– Дом? – смотрел недобро, искал за что зацепиться. – А куда подевались мои штаны, не скажешь?

– Понятия не имею, – улыбался в ответ, стараясь зацепку предоставить, – да ты не переживай, сейчас откроется местная барахолка, схожу за одеждой для тебя.

– А моя где?

– Я, правда, не знаю, Дим.

– В кармане куртки были деньги.

– Я верну. Сделать тебе яичницу? Или сварить каши?

  На кухне Копейкину стало легче, а после яичницы с беконом так почти совсем хорошо. Пока Горин в бывшем кинотеатре, а ныне вещевом рынке искал необходимые шмотки, он пошарил по кухонным шкафчикам, удовлетворено хмыкнул, обнаружив початую бутылку коньяка, и отправился принимать ванну, стараясь не думать ни о чем, а лишь получать удовольствие от процесса поглощения и погружения, в чем преуспел.

  Вернулся Горин, разложил на диване покупки.     Не знаю – подойдет ли?    Стоял, отвернувшись, пока Димка одевался. Подошло. Ботинки были чуть тесноваты, но Копейкин решил не придираться, тем более, что в кармане куртки обнаружилась названная сумма. Оставалось жалеть, что не назвал большую. Откуда Горину знать, что не было там ничего? застегнул молнию. Похлопал озабочено по карманам, ворчливо:
– А сигарет с зажигалкой ты купить, конечно, не догадался, да ладно, что с тебя взять!
И, гордо вскинув голову, вышел, хлопнув дверью – коньяк действовал безотказно.

  Постояв в прихожей – нет, не вернется – Ник сел к столу. Денег было не то чтобы жалко (жалко было Димку), но от полученной вчера части гонорара практически ничего не осталось, а следовательно – прохлаждаться некогда. От голода я не умру, конечно, но  яблочная диета  как-то не слишком вдохновляет.

  Через пару дней ближе к вечеру ему показалось, что кто-то скребется у входной двери. Послышалось? Поднялся посмотреть, что происходит и едва не был сбит с ног ввалившимся в квартиру Копейкиным.

– Дим, Димка, вставай.

  Никакой реакции. Где упал, там и уснул. Из носа у него подтекала кровь. Не драка – ступеньки. Заинтригованный, набрался для храбрости до положения риз? Деньги кончались и захотелось ещё раз попытать счастья?  Или больше податься некуда? А может и то и другое и третье? Спасибо, что не привел напророченную старухой компанию, ничто ведь не мешало.

  Принес смоченное родниковой водой полотенце, подушку, плед. Потом поработал ещё, время от времени заглядывая в перегороженный Димкой коридор, и совсем уж было собрался в душ и спать, как проснулся злой на весь свет и прежде всего на своего благодетеля Копейкин.      Глядя прямо в спокойное – ни ужаса, ни протеста –  Димка ухватился за яблоневую ветку, согнул – не изменилось –  сломал – не дрогнуло – лицо. Следующую. Вздох, шум падения.

– Личный Эдем? Яблок полно,  где  Ева со змеюкой?
   
  Тоненькую, совсем юную рябину не сломать – гибкая, зараза.  Устойчивая галлюцинация, которую можно вот так – хрустнула наконец!

– Ты вроде как спасать меня собрался, Горин. Давай, начинай.

– Сам справишься.

  Еще одну ветку – глухой ропот листвы.

– На кой ты меня притащил СЮДА?

– Ты пришел сам.

– Что это? Вот это – кругом? Где это всё помещается, скажи мне!

– Не кричи.

– Я не кричу, я спрашиваю тебя – на кой? Что тебе до меня?  Одному страшновато, да? Решил  обзавестись компанией?

– Ты бы замерз, Дим.

– Не твоё дело!

– Не моё. Я раскаиваюсь в том, что притащил тебя сюда, но это уже не имеет никакого значения, потому что ты здесь. Успокойся. Чего ты испугался?

– Я испугался?

  Треск, мгновенно стихшая жалоба.

– Ты. Иначе – зачем?

– Затем, что не понимаю.

– Уничтожение  не лучший способ разобраться в том, чего не понимаешь.

– А что лучший? Давно ты подсел?

  Понукаемый Димкиным взглядом, Ник медленно, но сообразил,  о чем  спрашивает незваный гость.

– С чего ты взял? 
            
– А ты на руки свои посмотри, Горин, – живого места нет.

– И что?

– Да так, ничего. Лучше пить, чем колоться, вот что.

– Не знаю. Давай договоримся – ты или затыкаешься и ложишься спать или немедленно выметаешься отсюда.

– Почему ты думаешь, что я…

– Потому, что ты не успел окончательно деградировать, – так и не поднявшийся из-за стола Горин улыбался колючей, нехорошей такой улыбкой, – ведь есть же что-то ещё, кроме страха, правда?  кроме озлобленности на всех и вся.

– Да, за такие        знаю, что ни хрена не боишься, тем более, что я не могу тебя ударить.

– Правда? это обнадеживает. Если голоден – у нас сегодня самообслуживание, кофе, к сожалению, кончился, а чая несколько сортов. Не стесняйся, – поднялся и стал стелить себе на диване, – если надумаешь остаться – раскладушка за дверью, а вот с бельём туго.

– Всё спустил? Говорю тебе – пить лучше хотя бы потому, что дешевле.

  Злоба выветрилась, сменившись брезгливым сочувствием, поскольку водка – своё, родное, освященное веками, а дурь – извращение, мода, понты.

  Горин не слушал, он, и правда, очень устал и едва голова коснулась подушки провалился в глухой, без сновидений, сон. Инопланетник! Ни коньяка, ни другой какой выпивки на кухне не обнаружилось. Копейкин повздыхал, соорудил себе пару многослойных бутербродов и заварил чай. Ночевать? Лежать и слушать, как перешептывается, строит планы мести Сад? Нетушки. Лучше домой, мать зудеть особо не будет – поздно, а утром как-нибудь разминёмся. Ушел. Но  назавтра явился вновь, не слишком трезвый, но и не такой, чтобы на ногах не стоять. Горин работал и отрываться от работы, похоже, не собирался.
 
– Привет, извини, я занят.

– Хам! К тебе человек поговорить пришел!

– Давай, говори. – Отклеился от стола. – Я внимательно слушаю.

  Смущал насмешливым и пристальным взглядом, но Димку несло. Процесс говорения был долог и невнятен. С политики Копейкин не слишком плавно съезжал на невозможность что-либо изменить в равнодушно катящемся в тартарары мире. Оттуда перемещался к личным обидам на отдельно взятых представителей этого самого мира, потом, сиротливо оглядываясь, требовал объяснений – что такое и где помещается Сад. Внезапно возвращался к проповедованию более здорового, на его взгляд, способу не вникать, не реагировать на происходящее – преимуществу алкогольного опьянения перед наркотическим. Его несказанно бесили собственная невнятность и внимание, с которым Горин слушал пьяный бред. Прекрати! Что ты строишь из себя святого? Почему не выгонишь?

– А что, есть куда? – Осведомился инопланетник, – и, потянувшись, предложил: – Я собираюсь прогуляться по Саду. Не составишь компанию?

Самому – добровольно – на тот свет? Ретировался, чтобы через неделю вернуться и начать всё сначала, ещё и ещё и ещё раз, не отдавая себе отчета – зачем, но точно зная – почему. Горин слушал.

               
  Выпив по дороге две бутылки «Балтики № 7» – ларёк стоял ровно посередине проложенного между домами маршрута, Копейкин толкнул дверь, ожидая увидеть привычно склоненного над столом инопланетника, но того не было. Уйти? Дождаться? Или совершив над собой насилие, ступить под полог сада  – никто ведь не увидит панического бегства – некому. Совершил. Абсолютно ничего не случилось, и, если забыть, что под тобой пять этажей, то и вообще – сад как сад. Красиво. И вкусно, надо сказать – он рискнул сорвать и надкусить яблоко. Петляя, тропинка уводила всё дальше, послушно шел следом и на одном из поворотов наткнулся на Горина, сидящего на скамейке, обнимающей яблоневый ствол наподобие воротничка. Рядом валялись планшет, бумага, разноцветные мелки.

                И вот уже время рождает иные законы

– Привет, решил сбежать? А я уж думал, что терпение твоё воистину безгранично.

                Распорядок осенний в немой кутерьме листопада

– Извини, Дим -  плохо себя чувствую и не гожусь в собеседники. Давай в другой раз.

                Я родился  я умер открылись захлопнулись двери

–Ломает? Чем закидывался?

                Я заблудился в аллеях смертельно цветущего сада

  Не ответил.     Что с ним? передозировка? У меня – точно – белая горячка.

– Вот там, например, кто? Вот, вот, среди деревьев?
 
                Я не помню дороги назад я в спасение больше не верю

– Не бойся, Дим, не надо бояться.

– Что это? Что? Почему и мне твои глюки?

– Не хочется отнимать у тебя конфету, но          клянусь, употребляй я наркотики        непременно  отказался бы, так ты убедителен и красноречив.

– Что?

– Закидываюсь  только прописанной эскулапами дрянью.

– Не понял.

– А пить мне, к сожалению, нельзя совсем      или почти совсем.

– Я не понял.

– Были попытки?

                Мне неведомы судьбы мои я бреду как в бреду наудачу

  Стоп, стоп, стоп, дорогой, для умирающего ты слишком болтлив. Гони алкоголика в шею, он здесь лишний.         Я точно знаю, кто здесь лишний.        Сорвал большое золотисто-зеленое яблоко, взвесил на ладони и без размаха, с неожиданной силой, запустил в серую тень. Та страшно завизжала, сминаясь листом исписанной бумаги, разлетаясь по саду неопрятными лохмотьями. Копейкин рванулся было – прочь – не могу, огромный умиротворенный запредельный Сад – не понять – принять – не могу! Заставил себя вернуться. Он же не бросил меня подыхать на снегу, а страх – дело житейское, его можно просто не замечать, как я стараюсь не замечать родник, которого - голову даю – не было  рядом с круглой скамейкой, вот только что  не было. И подушек на этой самой скамейке тоже не было. И две бутылки «Балтики», так правильно лёгшие на вчерашние дрожжи, выветрились как-то разом. Бежать!

– Иди, Дим, помочь всё равно нельзя, иди.

– Может врача вызвать?

– Сюда? Иди, я посплю немного.

  Уйти? Остаться? Не вдруг, но компромисс был найден. «Места общего пользования» выглядели  абсолютно нормально, в них и следовало обитать, границу нарушая только по необходимости. Помочь можно. Жратвы, например, купить – вчера  разгружал апельсины на станции – деньги были,  приготовить что-нибудь, бельё отдать в стирку, выпросить у матери пару старых посудин – нельзя же совсем – без. Если не сам спустил, значит обнесли подчистую. Купил, отдал, сварил, решил проведать – как там? Содрогался, пока шел, столбенел при виде трансформировавшейся скамейки – она для удобства лежащего из круглой превратилась в прямоугольную. А так – всё по-прежнему - мелки, планшет и бумага – под, Горин – на.

-  Ты чего не спишь?

-  Не спится.

-  Слушай, хочешь, я  отнесу тебя на диван? Там удобней. Нет? И врача туда, а это вроде – фотообои. Не смейся. Мне там – уютней – из окна – обычная улица, никаких тебе        нет?


  Он специально не купил  спиртного и сейчас очень жалел, что не купил. Пришлось сгонять в магазин ещё раз. Бессмысленно. Хмель выветривался слишком быстро. Привычка, на которую оставалось надеяться – не желала вырабатываться. Ещё рано? Горин не спал. Инопланетника в нем выдавала только поза - любой нормальный человек давно поменял бы, но то - человек. Никаких щупалец и стрекозиных глаз у них, конечно, нет. На вид они практически такие же, как мы, и если прокалываются, то в мелочах. Типичный представитель, хотя, если подумать, он же и единственный. Других встречать не приходилось. Никуда внедряться, никого спасать и ничего подрывать они не собираются - попадают сюда либо случайно, либо в наказание. Пространство вокруг формируют – чтобы выжить в наших условиях, но формировать – получается, а выжить – не очень.
   
-  Чем ты болеешь, Горин?

-  Я не заразен.

-  Я серьёзно тебя спрашиваю.

-  Хорошо     серьёзно отвечаю       мне      не дает жизни  сердце, которое        во многих культурах и есть вместилище этой       самой жизни. Такой вот парадокс            не вмещает           или вмещает, но не      удерживает. Кстати, в необъятной нашей         половина смертей оттого, что не вмещает или не     удерживает.

-  Хватит трепаться,  я вызову скорую.

   Вызвал. Очень нервничал – вдруг испугаются? Откажутся ступить по своды? Забудут для чего пришли?
 
   Пришли запыхавшиеся, неприветливые – лифт проводил очередную висячую забастовку. Долго возились, бесполые, равнодушные ко всему вокруг, разговаривая исключительно на тарабарском, которым Горин, оказывается, свободно владел. Под конец перешли на русский. В больницу поедешь?     Нет.    Отказ подпишешь?     Да.

   И всё!

– Почему ты отказался?

– Я совсем         недавно оттуда и, поверь,  не стремлюсь          обратно,  давай спать – утро вечера             мудренее.

– Они не заметили, ты понял? Не заметили вообще ничего – ни травы, ни стволов, ни неба, ни яблок – пахнет же! Это всё-таки наваждение.

– Как скажешь.

– Почему они не заметили?

– У них был тяжелый       день, Дима, если ты не        против – я бы поспал.

– Да спи, ради Бога, кто тебе не даёт!

  Хотелось напиться, но ещё больше хотелось удрать. Пить было нечего, удирать – вроде как нечестно. Оставалось устроиться на ночлег и долго-долго слушая тревожные скрипы и шорохи, поминутно решать, что надо бы сходить, посмотреть на Горина, и ни разу не посметь отклеиться от дивана. В темноте Сад был огромным, плотоядно вздыхающим зверем, на мягких лапах подбирающимся всё ближе. Защитный механизм не срабатывал, паника набирала обороты, волокла вниз, цепляя по пути всё, что так тщательно старался залить: от детских страхов до провинции Кандагар. Но свой, привычный, родной кошмар не подвел, навалился и выдавил чужака, выбил одним махом, как зубы – осязаемый, конкретный, знакомый до мелочей, и потому чуть менее страшный. Кое-как  удалось затолкать и его в те щели, где он обитал, и уснуть, наконец, и кричать, и вскакивать, и плакать во сне.