Сентиментальная проза Глава 20 Погорельцы

   

  Однако несколько дней спустя, когда начали гореть болота и город затянуло плотным горьким дымом, не удержался, спросил: почему ты не сказал мне – оставайся? ведь хотел. Горин долго-долго смотрел в глаза, не решаясь.

– Ник?

– Не хотел использовать.

– А ты используешь?

– Да, Саша.

– Честно?

– С тех пор как ты появился здесь, меня не донимает визитами одна престарелая особа. Это может быть, а может и не быть совпадением.

  Сашка беззаботно махнул рукой – разрешаю, используй. Черти не плясали и искры не кружили. Плескалась вода-полынь.

– Спасибо. Окно открой.

– Ник, ты с ума сошел – люди запирают, да ещё тряпки мокрые вешают, чтобы дышать можно было, а ты!

– Обе створки.

– Зачем?

– Для погорельцев.

  Ничего больше не добьешься, а не откроешь – полезет на подоконник. Открыл. И тут началось! Птицы летели парами, группами, стаями и поодиночке, их навигационная система не давала сбоя, через воронку окна в беспредельное пространство Сада, растворяясь в осеннем воздухе, привнося привкус беды и гари. Ник сказал что-то, но в поднявшейся кутерьме ничего кроме шума крыльев не разобрать. Поманил, пойдем, бабочки жуки и стрекозы прибудут не скоро.

– А кровососущих ты не приглашал?

– А кровососущим не долететь, – с явным сожалением, – крылышки махонькие.

– А птенцы? – с ужасом спросил Сашка. – Они что - бросили своих птенцов?

– Или не бросили и сгорели       вместе с теми, кому Бог крыльев не дал.

– Почему? Почему, Ник?

– Что, Саша? Потому что, осушая болота, никто не думал о последствиях, потому что шашлыки неотъемлемая принадлежность уикенда, потому что свету провалиться, но чтобы мне чай всегда пить!
 
  До бабочек и стрекоз успели Сергей, Володя с Ларисой, Дима Копейкин, Алена Ван-юн-сан (Андрей остался дома, уверяя, что ему не пахнет). Выстроились часовыми у окна, куда кроме шелеста и свиста – дым. Искали спрятаться – настиг. Оглянувшись, Кальфа обнял Горина (горше дыма) и увел в сторону, остальные потянулись следом. У пруда, зеркало которого разбито водоплавающими на блики/ осколки/ рябь вынуждены были остановиться, подождать отставшего Сашку.
 
  В этот трепещущий вечер хотелось друг к другу впритык, иначе легко потерять реальности ощущение. Сидели вплотную, так тесно – яблоку не упасть, молчали. Владимир охранял, баюкал, не выпускал черного из рук, Ник не сопротивлялся, отдавшись спокойной ласковой силе, наблюдал нескончаемый росчерк полета в темнеющем небе. К Алене, свернувшейся котенком у его ног, жался Сашка, кожей чувствуя её изумленную детскость, сродни той, что обитала у него под правой ключицей. У широкой надежной спины Кальфы пристроились Лариса и светлый. А Копейкин пересаживался десять раз, устраиваясь поудобнее, шумел и пыхтел, покуда Сергей не поймал его за руку, не дернул вниз и тогда Дим опустился на траву и замер – там где.
 
  Тишина всё плотнее и гуще – плексигласовым коконом. Выберемся? Никто не смел нарушить, оборвать ниточку, за которую был подвешен прозрачный шар вечера с приткнувшимися, притулившимися внутри. А вот нас всех на гулливерскую ёлку – в качестве украшения!
 
– Саш, – позвал черный своим обычным, не сказать обыденным голосом, – представляешь, сколько уборки нас с тобой ждет? Картоны неизбежно загублены, стол, подоконник, все вокруг.

– Какой уборки? – оторопело.

– Птицы, знаешь ли.

  Засмеялась Лариса, облегченно вздохнул и пообещал непременно помочь светлый, Кальфа разомкнул кольцо рук, стала собираться домой – поздно уже – Лялька, разминал затекшие ноги Копейкин. Птичий поток иссяк, но окно осталось раскрытым – на всякий случай.

  Нарушившая запрет Алена вернулась домой, Андрей беспокойно ворочался на влажных простынях – душно, и мерзкий этот, вездесущий запах гари. Легла в другой комнате и неожиданно быстро и крепко уснула, укрытая принесенной с собой прохладой и свежестью Сада. К ней немедленно присоединились кошки – дымчатая и голубая – они не ищут, они точно знают, где лучше.  Наутро рассказывала – представляешь?           Представляю – ответствовал Ван-юн-сан, – хорошо, что так, он ведь легко мог отправиться тушить пожары садовой лейкой и вас с собой прихватить. И пошли бы, как за дудочкой крысолова. Если он Серегу Павлова при себе держит, который по идее, должен его очень и очень не любить, то что тогда об остальных!
         
– Давай не будем ссориться, Андрей, тем более из-за Ника.
         
– А мы только из-за него и ссоримся, не заметила? Вы все были в него влюблены по уши.

– В далеком детстве, неужели ты до сих пор ревнуешь?
          
– Ревную.
          
– Но замуж я вышла за тебя.
       
– Потому что он не позвал!
          
  И ушел, хлопнув дверью. Дурак! Любимый, упрямый, конопатый дурак.

                ***

  Уборки и впрямь оказалось много, даже больше, чем Ник мог себе представить. Справились и были вознаграждены феерическим зрелищем лавины бабочек. Красиво, но лучше бы не видеть – у них впереди было целое лето, а здесь зима может грянуть в любой момент. Неустойчивое равновесие – в какую сторону качнет, едва окоченею? Перестань, посмотри, как радуется принцесса, как скачет почтальон Печкин, как слушает птиц Володя. Возьми флейту, добавь себя к посвистам и щебетанью. Не могу, пробило вдруг на жалость к себе, любимому. Возьми флейту, выплачешь, выдуешь из себя тлен, будешь спокойно и радостно ждать – когда. Хватит! Не смей прикасаться к инструменту, Сережа увидит траурную ленту мелодии, толкнет локтем Кальфу, и понесется! у меня впереди бесконечная вереница лет, конечная вереница, год–два, лето точно. Точно? Как же я устал. Зачем отпустил ту, без которой бессмысленно любое количество лет.

– Интересно, что думают ученые о массовой миграции насекомых и птиц? – спросила Лариса, чувствующая себя после безумной ухающей совами и мерцающей светляками ночи если не бесплотной, то очень-очень легкой, едва касающейся земли.

  Устраивая на ночлег (не сидеть же всю ночь у пруда) четверых неразумных (Копейкин ушел следом за Лялей) мужчин, обнаружила, что сначала исчез мальчик, который Сашка, затем растворились в сумраке Сада двое других. А я для кого стараюсь?

– Иди сюда! – Позвал гривастый, нахально улегшийся на место хозяина, зверь. – Иди! Воробей из любопытства,  серафим из деликатности, а Сережка из беспокойства  до утра не появятся, не хлопочи, ни к чему.

– Но Володя, вдруг придут, а лечь кроме раскладушки негде.

– Здесь и на листьях чудесно спится.

– Тогда из каких соображений ты завалился на диван, можно узнать?

– Из соображений комфорта, естественно, иди!

  Безумная бессонная ухающая совами и мерцающая светляками ночь закончилась, и теперь на крыльях дыма вносило в окно бабочек.

– Как красиво, Ник!

  Села напротив сгорбившегося, уронившего руки между колен.

– Красиво, особенно когда вспыхивали на лету фейерверком, салютом людскому раздолбайству.

– Коля, есть так много        другого         других.

– Это всё запах горящей плоти, извини.

– Ты, оказывается, бываешь жестким.

– Я бываю из жести, из листа гулкой жести и очень хочу побыть один. Оставайтесь, ветер изменил направление и в городе невозможно дышать. Завтра будет легче, а послезавтра пойдет дождь.

– А ты?

– Поброжу, порисую, к вечеру вернусь. Скажи Володе, что всё хорошо.

– Всё хорошо?

– Замечательно.
 
  Вызреют плоды предчувствий – будем собирать урожай, а пока – лето и есть возможность не думать. Не думать! Жить ощущениями, сиюминутными нуждами и ни в коем случае не думать, иначе можно слететь. Мелки, планшет, тропинка, огибающая пруд. Никто не потревожит – сумел построить, влюбить, вобрать в себя так, чтобы поминутно оглядывались, считались, сверялись только потому, что тебе достался бракованный насос.  Причем нарушены и механическая и метафизическая составляющие.  Кто-то недавно утверждал, что самоедство непродуктивно.

  Не потревожит? Пришла и села рядом на самый краешек скамейки, юная и загадочная в летнем открытом платье и пикантной дымке своих тридцати с хвостиком. Томно потянулась. Грустно одной, Сережа уехал на работу, а Сашка с Володей занялись починкой всякой всячины – я им мешаю, путаюсь под ногами и пытаюсь руководить.

– Какой всячины?

- Краны, розетки, стекло вчера одно треснуло.  Я посижу рядом, ты не будешь возражать?

  Кто осмелится? Кто посмеет тебе возражать? Глядя как он скупыми штрихами накладывает на бумагу отпечаток вчерашнего вечера:

– Никогда не пробовал выставляться?

– ?

– Как всякий художник ты должен стремиться сказать.

– Сказать или доказать? Я не художник, и уж тем более не всякий.

– Высказаться.

– Мне никто и ничто не мешает – я целыми днями только и делаю, что высказываюсь посредством, по средствам. Безнадежно доказывать что-либо миру, он сам и есть доказательство всего что есть.

– Словоблудие не твой конек, Николас, – сорвала  несколько рябиновых ягод, состроила гримасу – фу какие горькие и спросила:

– А кто та девочка со скакалкой?

  Не горькие – терпкие с неожиданно-яркой ноткой свежести. Сда-вила зубами, привыкая к новому вкусу, перекатила языком за щеку.

–  Это ведь не просто девочка, а вполне конкретная девочка с малиновым бантом, правда?

– Правда.

 Горину потребовалась целая минута, чтобы выдавить из себя эту правду, Лариса тем временем тянулась за следующей гроздью.

– Ты успела поделиться с кем-нибудь своим открытием?

– Нет, а что? -  оранжево-красная кисть лежала в руке драгоценной россыпью. Губами отщипнуть ягодку, сжать до нескольких капелек сока, насладиться ощущением, раскусить. – Ты любил её.

Пауза. Вот раскушу ещё одну ягодку и посмотрю, какое впечатление произвела на него моя догадливость.

– Почему  любиЛ? – Произвела. – Шепотом? Да я криком кричу о своей любви к Саше Богоявленской.

– Ник! я не думала, что это так болезненно. Мне казалось – трогательная детская первая.
      
– Болезненно не только для меня, Лариса. Я нарисую другую девочку.

– Но      почему? Это же ребенок лет восьми.

– Семи с половиной. Пятнадцать лет три месяца и шесть дней назад. Я украл её у Сережи Павлова.

  Мир не перевернулся, небо не рухнуло, сердце не разорвалось.

– Ой, как всё запущенно, –  растерялась, – и вы?
 
  Устало (животрепещущая, надо думать, тема) без нажима:

– И мы.
 
– Не рисуй другую! Она такая, такая, такая чудесная! Сережа видел и не узнал, не рисуй!

   Он поднялся и стал ходить между водой и скамейкой, распугивая пернатых переселенцев.

– Или промолчал – узнав. Самонадеянный, безответственный тип, я был уверен, что надежно спрятал её  за этим дурацким бантом.

– За прекрасным бантом. Ты знаешь, что надо взять прочную нитку, в идеале того же цвета, что капроновая только что купленная в галантерейном отделе, или на худой конец старая выстиранная, отглаженная лента? Ленту прошить по краю не слишком мелкими, но и не очень крупными стежками, стянуть и прикрепить к готовому изделию резинку – кусочек старой велосипедной шины, или просунуть в петельку невидимку – продавались такие вполне видимые зажимы для волос десятками на картонке – блестящие белые на несколько копеек дороже и несравнимо лучше матовых черных, с острыми рвущими волосы краями. Мальчишкам эта наука недоступна, а я делала себе и подругам всякие разные – цветные и белые, с каемочкой и бархатистыми мушками, плотные как снежки и пышные как сугробы! Что ты понимаешь в бантах!

  Тирада возымела действие – Горин перестал метаться по берегу, сел, но снова принял так не понравившуюся Ларисе позу. Сломалось в нем что-то, а я с разговорами. Засунь любопытство подальше и живи своим, благо своего вдоволь. Любовь, драйв, продажа доставшейся от первого мужа квартиры  для возможности раскрутиться, пожарники, СЭС, строители и поиск работников – не абы каких, переезд к Володе, приболевшая тётушка.

  Рисунки разлетелись по земле кусочками хлеба. Неуклюжие утки, не обращая на людей никакого внимания,  выщипывали их из травы, покрякивали, толкались.
– Эй, там, на том берегу, идите сюда! – кричал с противоположного Сашка, размахивая, наподобие ветряка, руками.
    
– Коля, нас зовут.

  Никакой реакции. Взгляд исподлобья в никуда, бессильные руки и горб за спиной. Взяла бы за руку – простой, волшебный, спасительный жест – неудобно – не подберешься к. Дотронулась до стыка локоть/ колено.

– ?
 
– Нас зовут.

  Выплыл, и немедленно воспользовался тем самым простым и волшебным – Сашка уже бежал к ним вдоль кромки воды – Лариса, пожалуйста, мне надо побыть одному – острый приступ хандры, перемежающаяся лихорадка внутреннего конфликта.

– Хорошо, – по-матерински нежно поцеловала в лоб, – только скажи, когда придешь,  Володя переживает. Очень.

– Не знаю.  Приду.    

  Удовлетвориться малым и отправиться навстречу мальчику одной. Что там у них стряслось? Ничего не стряслось – вернулся Сережа Павлов, которого отпустили с работы по той причине, что работать всё равно невозможно – дым, привёз креветок, пива и целую лохань мороженого.

– А черный, то есть Ник?

– Пожары – расстроился, хочет побыть один. Он, не знаю, может – он дух земли? Сандерсончик, ты не пытался определить границы? Птиц были тысячи – растворились, разлетелись по Саду. На пруду вчера – столпотворение, а сейчас – не больше десятка. Куда делись?

  Она тоже была откровением, Сашке иногда приходилось щипать себя за бок или запястье – не сон? Синяки оставались – видение не исчезало. Таких красивых доводилось видеть только в кино – плоские движущиеся картинки, не имеющие ничего общего с действительностью, которая смеялась, дышала, пахла, порой даже прикасалась, но была всего на пять лет младше матери – почти старуха. Уцепившись за спасительное это соображение, никуда его не отпускал, но с Ларисой наедине чувствовал себя не слишком уверенно и потому его отчет о безрезультатных поисках границ, границы имел весьма и весьма размытые:

– Пытался. Не определил. Я очень далеко заходил, вдруг, думаю, у чьего-нибудь ещё дома снесло одну из стен, и он совпал? А может я просто недостаточно долго? Черного спрашивал – не знает или не хочет        есть темы, на которые он вообще не разговаривает. Задаешь самый безобидный вопрос – не слышит, переключается, и ты за ним, и до такой степени, что порой не помнишь, что тебя  интересовало, вот только что интересовало. Приставал к нему по поводу границ – нещадно, добился того, что он вместо обычных полутора, часа три занимался со мной английским и во время прогулок по-русски теперь вообще не разговаривает. Я продвинулся, конечно, очень, черный говорит – база хорошая, мать будет счастлива. Решил в конце августа вернуться – жалко её – одна, да и по ребятам соскучился, если честно. А про границы удалось услышать, что искать пределы чуда – занятие неблагодарное и опасное – вдруг найдешь и закончится? Только это несерьезно, он порой мне ровесник, а порой ему триста с лишним лет, и не всегда понимаешь – шутит ли? Вообще вы примирили меня со взрослыми, как таковыми. Со взрослыми, как с классом, понимаешь? И ты, и он, и светлый. Это я их вначале так про себя назвал – не знал же, что зацеплюсь надолго, чтобы потом в Твери рассказывать: подобрали меня на трассе двое парней на «девятке» – черный и светлый (знакомиться с ними близко я не собирался), черный меня чуть из машины не выкинул – за Шарика и Матроскина,  но светлый вступился.

  Он чирикал в точности как воробей, подскакивал на ходу – дотянуться до яблока, шлепнуть по ветке, изобразить, как черный выбрасывал на обочину рюкзак и винился потом.

  Интересно.

  От пива Сашка отказался – воспоминание о первом неудачном опыте не выветрились ещё, а креветки вообще вызывали у него сомнение в съедобности. Двухлитровое корытце «Аdriano» с половинками грецких орехов привлекало его, сладкоежку, несравненно больше. Когда Ник вернулся в тот гибрид тесноты и бесконечности, что стал ему домом, от креветок осталась горка сухих розовых шкурок, а от «Staropramen»а - авоська ни на что не годной стеклотары – бутылки из-под импортного пива не принимали нигде. Зато мороженого – ровно половина.
  Приложился. Он что-то про себя/за себя/в себе решил, пришел к явно мирному с собой соглашению и уплетал мороженое с не меньшим энтузиазмом, чем Сашка, слушая байки о пациентах/ клиентах и ситуациях – Кальфа соревновался с Павловым в живописании характеров и обстоятельств – обоим было что. Владимир брал количеством лет и остротой, Сергей – разнообразием.

   Лариса аплодировала, почтальон Печкин валился  на пол от хохота,  далекий от народа Горин изобразил парочку особенно ярких персонажей. Сергей корректировал: нет-нет, брови гуще и рот, рот пожабистей, но главное – походка. Раздайся! Запечатлел и развал–схождение, угадав самый механизм, принцип движения. Браво! Можно забрать? Покажу нашим – передохнут от зависти.

  Зашла речь о знакомствах:

– Санди поведал мне историю вашего, – Лариса, удобно устроившаяся под боком у Кальфы, согретая его теплом и нежностью пребывала в том редком настроении, какое случается после резкой встряски, легкой выпивки и безоглядного  веселья, поскольку составляющие совпадают  нечасто.

Горин потянулся за гитарой, Саше, ободряюще:

– На бис?

Тот понял и состроив рожу, смешно и похоже запел:

                А я всё чаще замечаю, что меня как будто кто-то
                подменил,
                О морях и не мечтаю, телевизор мне природу заменил…

  Репетировали они, что ли? кто такая Саша Богоявленская? украл и куда дел? У Сережки не спросишь – предупредил и наложил запрет. Володя не знает, иначе давно бы рассказал, воробьишко гарантировано не в курсе, а я с годами всё больше утверждаюсь в мысли, что любящие должны быть вместе несмотря ни на что. Все препятствия и обстоятельства – пустые отговорки. Да, юношеский максимализм – не стесняюсь. Мой интерес к возмутителю спокойствия – не досужее любопытство, а влюбленность, не в него даже, а в сам факт его существования – вопреки и поперек. Кстати, Володина к нему привязанность из той же оперы. Смешно говорить о предпочтениях, но я порой ревную к нежной нежности, что досталась Нику. Именно ревность, жадная бабская ревность – не всё мне – заставляет так пристально в него вглядываться. Мои отношения с владеющим миром предельно просты. С нас при встрече словно бы содрали кожу и мы вросли друг в друга вместе со всеми потрохами. Мне кажется, что он – сиамским близнецом – был в моей жизни всегда. Мне всем желается того же, и в первую очередь хозяину этого места. Микола, кстати, сродни сбегающим от реальности в книжный, теперь всё чаще – в киношный или компьютерный мир, с той разницей      вспомнился вкус рябины и родниковой воды. Интересно, будь он здоров и счастлив с этой своей Сашенькой, я бы так же трепетала в непосредственной близости? Почему-то жалеть убогих и сирых много легче, чем радоваться вместе и за счастливых. Умозрительно, конечно. Свитер на нем просто кошмарный – ужас, а не свитер.
         
  Потом Горин варил на всех кофе, Володя украдкой целовал её в ладонь и шею, Сергей дремал после бессонной ночи на диване. Ложись! Я не сплю. Но сдался в итоге, соскользнув со спинки на подушку. Сашка отловил огромного рогатого жука и так наслаждался общими восторгами по поводу, словно это у него были роскошные надкрылья и бравый гусарский вид. А над –  неприлично-голубое небо в легких перышках облаков.

  Утром и правда стало легче, ветер сменил направление, и в городе возобновилась относительно нормальная жизнь, хотя запах гари выветрился не вдруг. Оставшись один Ник много успел в смысле перевода и, созвонившись с редактором, договорился о встрече на завтра. Ехать не хотелось, но просить кого-либо было форменным безобразием. Разумнее взять с собой дядю Федора, заехать из издательства в «Лавку художника», а оттуда к Ларисе на стройку. Не придуривайся, справишься один. Подобная школа жизни мальчику ни к чему, все непросто, неправда – слишком просто. Завтра. Пусть будет испорчен только завтрашний день, а в качестве подготовки – убери-ка, дружок, кухню, смена рода деятельности - оно полезно.

  С тряпкой в руках, в подвернутых джинсах и яркой бандане, он напомнил Сашке пирата из какой-то детской книжки – ещё бы золотую серьгу в ухо и попугая на плечо.

– Ты не мог меня подождать?

– Как дела?

– Завтра увидишь. Одна комната почти готова. Поесть дадут?

– Сейчас закончу, и поужинаем.

– Ты вообще собираешься окно закрывать или теперь до зимы настежь? Дай-ка сюда тряпку.

– Пусть пока, ещё подтягиваются.

  Тряпку отдал, но устроившись на поскрипывающем табурете, без какого-либо протеста осведомился:

– Откуда этот раздраженно-покровительственный тон, Саша? Кстати, пол уже достаточно чистый.

  Мальчик остервенело тер линолеум.

– Я ушел из дома путешествовать, а застрял здесь, учу английский, читаю книжки по программе, работаю, гуляю, а приключение ради которого? Ты зачем меня привязал? Сколько себя помню дразнили – воробей, не принимали всерьёз, и девчонки          я себе доказать!

  Он всхлипывал и размазывал по лицу слёзы, стряхнул легко опущенную на голову руку.

– Отстань!
    
– Извини. Иди, насильно удерживать не стану, хотя необычайно дорожу твоим обществом. Просьба: мне завтра надо в одно место – пренеприятнейшее – проводишь?

  Кивнул. Провожу. Успокоился понемногу. Не станешь ни расспрашивать, ни советовать, ни уговаривать, но будешь молчать так сочувственно, что в итоге я тебе расскажу, как, задев за плечо, задела за живое некрасивая носатая яркая. Ариша. Караулю и боюсь приблизиться – не видит. Тебе-то хорошо — ты вон какой, а я – воробей, серая неказистая птичка, каких тысячи. Разве? – спросишь удивленно, и всё лицо – не только губы – сдвинет или наоборот поставит на место улыбка, и мне сразу станет ясно, что у меня сносит крышу потому, что мне шестнадцать и что это нормально – у всех в этом возрасте сносит, что ты и есть самое большое приключение, которое выпало/случилось именно мне, а Сад – дорога и опыт. Уйду. Провожу завтра, куда там тебе надо и уйду        на неделю, может на две          доберусь до Мурманска или Вологды, а потом вернусь, больно уж хочется посмотреть на окна, которые ты собираешься прорубать в стенах. Есть подозрение, что они будут сильно отличаться от лежащих в моем рюкзаке, ну и на эту носатую, тоже. Никуда я не денусь. Необходимо было почувствовать свою тебе нужность, убедиться, что терпишь не из милосердия или пофигизма, как терпел бы любого            тебе можно, ты воспитывать – вырасти, выучись, пользуйся презервативами – не станешь.
 
  Пожаловался. То есть не просто пожаловался, а от души, на всё что за коротенькую жизнь накопилось, и, пока жаловался, незаметно как-то добрались до родника. Ник стянул бандану наискосок, через лицо, уронил в ледяную воду, и синяя, с белой геометрией косынка, плеснув плавниками, устремилась к ручью, Сашка не видел, он договаривал – последнее, оно же первое и самое важное – рост. Карманный, карликовый, миниатюрный, мальчик-с-пальчик – натерпелся.
 
– Сделать тебя выше я не могу, но сообщу, что года через два ты вытянешься сантиметров на десять – пятнадцать, но это не будет иметь для тебя никакого значения, ну или почти никакого – не в этом счастье.

– А в чем? Никто меня не любит, – это уже случайно сорвалось, по инерции, стыд да и только, но слово не тезка.

– Разве?

– Что ты заладил: разве, разве, ладно, проехали.

  Но Горин не проехал.

– Главное, чтобы не тебя, а ты, понимаешь? Чужой любовью жить трудно, а своей легко и весело.

– Весело? Ты вот всех любишь, но что-то я не заметил, что тебе легко и весело.

– Разве? – Бросил в воду сухой лист, что мял и крутил в пальцах. Жук-плавунец рванул на дно и почти сразу поднялся к поверхности за серебристым пузырьком.

  Всё. Разговоры на сегодня закончены. Нет:

– Раздражение свое по поводу завтрашней встречи я перемолол сегодня, так что можешь не провожать, а чтобы у тебя не было иллюзий на мой счет, скажу – человека с которым предстоит встретиться – не люблю. Очень. Хотя, может он и не человек вовсе.

  Вот теперь всё. Заварит зеленый чай в чашке с крышечкой и просидит до утра за переводами, обложившись словарями и справочниками. Весело, с поправкой на позвонившего светлого, и закрытое окно – во дворе кошка запрыгнула на капот старой «Волги» - сигнализация орала, пока  не сдох аккумулятор.