Сентиментальная проза Глава 19 Почтальон Печкин

 

  Под Зуево голосовал  парнишка, взяли, он безостановочно сыпал цитатами, в основном из самого афористичного советского мультфильма, заглушая «Воробьиную», шум двигателя и любые попытки прервать. Терпение. Терпение! Терпение!!! Хватило на полчаса.

– Останови машину, Сережа!

– Был бы у меня такой кот, я быть может и не женился бы!

– Что? Не слышу.

– Машину останови!

  Горин вышел, волоком из багажника на обочину огромный полу-пустой рюкзак и распахнув заднюю дверь обалдевшему от такого поворота почтальону Печкину:

– Вылезай!

– Так ещё не доехали!

– Ты уже.

  Давящийся смехом Сергей:

– А как же человеколюбие, Ник? На случайных попутчиков не распространяется?

– Распространяется и на нас – тоже человеки. Вы-ле-зай!

– Ребята, ну пожалуйста, я там часа два торчал, не брал никто без денег.

– Я бы ничего, меня клиенты достают так, что твоё Простоквашино – семечки, но отказать другу в такой малости как тишина, не могу, у него был сложный день, в конце концов я его давно знаю, а тебя вижу в первый раз и надежды на то, что ты заткнёшься никакой.

  Парнишка чуть не плакал, вцепившись в сидение,  и было понят-но, что не скажет больше ни слова до самого города, но вот беда – Горин не садился обратно, коршуном нависая над пацаном.    Вылезай!     Сергей выбрался из-за руля, обогнул «девятку» сзади и осторожно, за плечи (хрупок как в марте лед) потянул Ника к себе и в сторону от машины. Это не ты, Ник!
 
– Достала тебя Лена, а ты взъелся на этого дурачка и не можешь остановиться. Успокойся, ну же! Он ребенок, его несет от восторга – вырвался из дома, путешествует, один, автостопом, а ты! Он не виноват, что тебя сегодня душили и брали приступом.

  Сказал и испугался слов, но тут же кончиками пальцев ощутил, как отпустило друга – леска оборвалась, он стирал с лица серое, держал Сергея за руку выше локтя,  глотал ветер.
    
– Спасибо, Сережа. Какая муха меня укусила?
      
  Рюкзак закинул обратно и, захлопнув заднюю дверь, сел вперед. Свернувшемуся в клубок дяде Федору:

– Извини, я не прав и стыдно, извини.

  Ехали дальше расстроенные и притихшие, на Рыбацкое свернуть Сергей забыл и пришлось торчать в пробке, начинавшейся от Шушар.     Не муха, Ник, это была не муха, я точно знаю, это была бешенная лисица.

– Может мне здесь выйти?

– А тебе куда?

– Никуда, – парнишка, гордо назвавшийся Александром, беззаботно пожал плечами. – На вокзале переночую, а там посмотрим.

- Ну да,  где ещё найдешь приключений на свои драгоценные филеи, как не на вокзале, чудное по нынешнем временам местечко, безопасное и милое, особенно для юных путешественников. А ещё идеи есть? – спросил Сергей, переглянувшись с Ником, – А деньги? Тоже? замечательно.

– Поехали ко мне в гетто, там заночуешь, а утром придумаем что делать дальше, – вдруг предложил молчавший до сих пор черный, а светлый перебил: – Не к тебе, а ко мне – ближе и удобнее, и на протестующее движение черного добавил: – не сопротивляйся, мне так будет спокойнее, я не хочу тащиться через весь город туда,  потом обратно. Завтра на работу – надо переодеться и привести себя в порядок.

  Они снова обменялись  взглядами, черный было смутился, но потом улыбнулся так, что ему можно было простить любую обиду, тем более что Сашка обидеться не успел, только испугаться, да и от испуга уже отошел, вертел по-птичьи головой, обозревая окрестности.

  Всю длинную белую ночь Горин у Сергея на кухне, расчленив лист писчей бумаги на двадцать четыре почти квадрата заполнял их одному ему понятными иероглифами. Стирал и рисовал вновь. Под утро он так четко представлял себе все окна, что в эскизах не было никакой нужды – согласовать с Ларисой темы и заняться картонами.

   утро к нему присоединился Сашка. До отвала накормленный вечером, он отключился прямо за столом, и его, маленького и щуплого, осторожно перенесли на диван в кабинете Константина Георгиевича. Проснулся он посреди ночи и уже не смог уснуть – светло. Бродил по квартире тенью, пока не наткнулся на Ника, вовсе не страшного, и даже не совсем черного – седина разбелила китайскую тушь. Горин извинился ещё раз, уже по-другому, посмеиваясь над собой и Сашкой, которому стало вдруг так уютно и спокойно, словно он давно знал этого странного человека. Рассказав про Тверь, про школу, где катастрофически не хватало друзей, про мечту, про то, как легко отпустила его мать и как неожиданно быстро он лишился данных ею на дорогу денег, спросил, кивнув на покрытый значками лист:

– Что ты делаешь?

– Рисую.

– Да брось, разве так рисуют? Вот это, что например такое?

  В прямоугольнике – кривоватая запятая с двойным хвостиком, а в черных глазах веселые черти.
   
– Питерский, по местным меркам весьма обширный двор  в окружении жмущихся друг к другу разнокалиберных домов с крышами и окнами на разных уровнях, дворничиха с метлой, кот с кошкой, девочка со скакалкой и огромным малиновым бантом на макушке,  старый запорожец на кирпичных ходулях вместо колес.

  Совсем странного. Нет тут ничего, кроме невнятной закорючки.

– Ну а это?

– Небо.

– Поздравляю тебя, Шарик           ой, прости.

– Да я ничего не имею против и даже с нежностью отношусь ко столь любимым тобой персонажам, смущает только количество повторений, штампы и отсутствие нюансов, ты ведь не можешь подогнать все оттенки впечатлений под пусть замечательный, но весьма ограниченный набор фраз.
 
– Как Эллочка          ты тоже – борец за чистоту языка? Не испить ли нам чаю?

– То есть ставший привычкой протест?

– Почему привычкой?

– Не обращай внимания.

– На тебя не обратишь         а может и правда чаю?

– Давай.

  Пока грелась вода, Сашка ткнул пальцем в третий квадратик:

– А это?

  Там любовно, буквицей, была выписана заглавная «М».

– Подарок от милых друзей.

  Черти не плясали – кружили теплые янтарные искры, и парнишка, вскочив, сорвался на крик: «Я вижу!»  Огромное, со множеством островов озеро, один из которых – напротив –  куличом, караваем, туман съел нижнюю его часть и остров величаво плывет по молочной реке, лодка привязана, шаги по скрипучим мосткам, ведро с рыбой, удочки.

  Таким – застывшим над листом формата А4 – и застал Сашку Сергей. Горин заваривал чай, мурлыкая незнакомую мелодию и отбивая пальцами ритм на всем, что попадалось под руку.

– Доброе утро, что ты сделал с ребенком?

– Доброе. Он способный, сам всё сделал. Как спалось?

– Отлично. А всё таки?

  Мальчишеское остановившееся лицо дрогнуло и оттаяв, расплылось.

– Классно! А ещё! Ой, привет, спасибо за ночлег, так здорово, что я вас встретил.

– Мы об окнах, Сережа, ты же знаешь, я подрядился. Решение должно быть простым, например, море всех бы устроило, но беда в том, что одним морем не отделаешься – длинных глухих стен много, а света очень мало.

– Не давай разгуляться фантазии, аттракцион предназначен для холеных бездельниц, им, знаешь ли, не чуждо чувство прекрасного, но в весьма ограниченных пределах – Гуччи, Версаче, Пако Рабан. Ты, я понимаю, не ложился. А режим?

– От меня не зависит – автоматическая настройка.

– Это ты Кальфе будешь рассказывать – нажалуюсь непременно. Ладно, я пошел мыться-бриться. Омлет и кофе на завтрак меня вполне устроят.

  Завтракая, светлый и черный перебрасывались короткими непонятными фразами. Сашка не вникал. Он изучал иероглифы, но ни один больше не раскрылся, видимо нужно сосредоточиться – не получалось. Омлет был необычайно пышным,  кофе совершенно непохожим на тот, что варила по утрам мать, а уж чудная эта па-рочка          и устроиться надо куда возьмут, не воровать же и не возвращаться вот так – сразу.

   Светлый торопился на работу, а черный собирался показать Сашке город, но когда вышли на улицу и светлый укатил, передумал.

– Тебе, пожалуй, без меня интересней будет – ты вон какой само-стоятельный – отправился за тридевять земель один. Что останется от приключенческого духа, если рядом будет скучный взрослый дядька.

– Так потому и один, что не с кем, я хочу с тобой, ты нескучный дядька.

– Увы. Вот, возьми, на день – на два тебе хватит. Адрес я  напишу, приезжай ночевать, а с работой – если хочешь, позвоню друзьям, они здесь, в центре ремонт затеяли.

– Хочу, только деньги мне Сергей уже дал, и, кстати, попросил долго по городу с тобой не шататься, и по возможности проводить.

– Собираешься?

– Собираюсь.

– Смешно начинать знакомство с колыбелью трех революций, северной Венецией и культурной столицей с  района, где я живу, но может быть честно.

– А почему тебя надо провожать?

– Не надо провожать, поймаю частника, в худшем случае через час буду дома, у меня масса дел.

– Я не буду тебе мешать, правда, не буду.

  Спорить с ним было утомительней, чем взять с собой. А ты думал? Раздразнить ребенка и выставить одного – гуляй? Он теперь от тебя не отвяжется. Ну, хорошо – не дразнил, искупал. Расхлебывай. Расхлебывать однако не пришлось – мальчик ушел бродить по Саду, не оглянувшись – попал в сказку и спешил насладиться – вдруг отнимут. Тем лучше. Принять лекарства, полежать, сесть за переводы и не забыть позвонить Ларисе – про Сашку, подготовительные работы и картон. Лег и уснул, и снилось ему ласковое южное море, и Сашенька на пляже, ещё не зацелованная солнцем, читающая толстенную книгу. Заглянул в текст. «Уллис». Угадал всё, вплоть до номера страницы, курорта, меланхолии, нет, ей не удалось от тебя освободиться – не пыталась – лелеет.

  Неделя пролетела в работе над переводами и картонами, короткими ночными прогулками с Сашкой – стало наконец жарко, и выходить из дома днем не хотелось. По той же причине – жарко и душно – отпала «Черная речка», как не крути – а тоже больница, пусть и не строгого режима. Дима Копейкин заглядывал редко – сосредоточен, деловит и с подозрением отнесся к тверскому гостю – стал опасаться юности как таковой, проблем, возникших в общении с сестрой хватало по самое некуда. Гнал бы ты        долго искал наиболее обидное слово, нашел, но произносит не стал – обидеть Ника скотство, а обидится именно он. Кальфа же, напротив, был Сашке несказанно рад – Горин не оставался надолго один, а Воробьевский прижился в саду с легкостью воистину птичьей.

  В подвале на Невском начался ремонт, работы хватало всем, смешливый и по-детски серьёзный парнишка относился к Ларисиным поручениям со всей ответственностью, а вечером мчался на Искровский, где в сказочном Саду ждал его черный. Все двадцать четыре окна раскрылись навстречу, практически в каждое можно было высунуться, вылезти и вернуться, но черный свой Сад покидал неохотно, а одному было не в кайф – ещё заблудишься ненароком. Далеко не отходил.

               
  Однажды, понаблюдав, как Горин колдует над очередным картоном, вылез в окошко, за которым террасы, аллеи, трельяжи, водные зеркала, боскеты и лабиринты – Ник целую лекцию по садово-парковому прочел, названия запомнились сразу и навсегда. Побродив по клинкерным дорожкам и наигравшись с обитавшими среди стриженой зелени диковинными зверями и птицами, вернулся и застал черного задыхающимся в кресле с высокой спинкой. Пока слепо метался в поисках телефона, приступ кончился. Измордованный болью Горин непременно проникся бы глубиной Сашкиного испуга, но сил хватило только перебраться на диван.
         
– Всё, Саша, всё уже, успокойся, не надо никуда звонить, воды из родника, если не сложно. Нет, ему тоже не надо, и Володе, дай поспать, а?
 
  Сашка придвинул к дивану кресло.
    
– Саш, не собираешься же ты здесь сидеть!
      
– Вот именно, что собираюсь.
      
– Не дури, нет надобности, поздно, ложись.
      
– Я лучше почитаю. 
      
– Как знаешь,  не замерзни только – ночью прохладно.
 
  В кресло с ногами, сжавшись в комок. Потрясение, утратившее силу за давностью лет, вернулось в нестерпимом блеске осеннего дня. Как дядя Миша! Дядя Миша, вечно ковыряющийся в гараже где отродясь не было – откуда? – машины, чинивший всему двору утюги, часы и приемники, латавший ребятне мячи и велосипедные шины, собирающий с подростками мопеды из ржавых загогулин, дядя Миша, к которому с любой мелочью – поделиться, поплакать, помолчать, а в тот день – первый раз в первый класс – похвастать. Но Генка из соседнего подъезда – вот досада!  – опередил – и формой, и ранцем, и букварем. Дядя Миша восторгался неожиданно вяло и скупо, а потом и вовсе – подождите – сел на перевернутый  ящик. Задыхался, вот как черный сейчас, хватался за грудь. Генка отреагировал мгновенно – я быстро! – и побежал домой, к телефону. Его мать, она медсестрой в поликлинике, успела раньше скорой, но всё равно поздно. Дядя Миша погладил Сашкино зареванное лицо, – Не плачь, всё уже, – и умер, оставив после себя огромную – штопать пришлось много лет – дыру. Всплыло забытое ощущение непоправимого – навсегда – обмана.  Дядя Миша не имел права на смерть, черный не имел права на боль, настолько сам по себе, так отдельно от всяких и прочих, что Саша мог простить ему что угодно, любую слабость, кроме. Вот на минуточку – принимающего лекарства волшебника, не хило? страдающего вульгарной жабой чародея?  Представь себе – представляют,  возможно другого и по-другому  представить не могут, вдруг считают необходимым условием?

  Поста не покинул – уснул на посту. Ник среди ночи разобрал удобную шведскую раскладушку, купленную специально для Мат-роскина, поставил так, чтобы перевалить упрямца (на подвижность его затекших членов рассчитывать не приходилось), означенного растормошил. Спина не хотела разгибаться, ноги не держали, по рукам бегали  кусачие рыжие муравьи.

– Ты замерз совсем, Саша, ну, помоги мне, вот, отлично. Сейчас разотру, станет легче. Не надо – не буду, не клубком – струной – быстрее согреешься, давай досыпать.
       
   Удержать в себе Сашка не сумел, выплеснул наутро Ларисе. Сдавшийся на милость боли черный подрывал основы мироощущения. Сашку просто разрывало от непонимания – почему? Лариса утешала, и казалось знала - почему, но скрывала причину.

   Взятки были розданы, документы на подвал получены, ремонт начат. Составленный Гориным план освещения и росписей был прост и логичен, а вот требования к качеству подготовительных штукатурных работ – сложны и многочисленны.
               
– Проще нельзя?
            
– Можно, но выцветут или растрескаются.
             
– Давай попробуем всё то же самое на холсте, а? Подвал как дали, так и отобрать могут, не забывай где живем. Картины я всегда могу снять и свернуть трубочкой, а росписи?

– Тебе не придется забирать, ты выкупишь подвал в скором будущем.
             
– Да?
             
– Да. Настоящую фреску мне, пожалуй, не осилить, а живопись «по сухому» – вполне, но технологию нанесения грунта придется соблюсти.
         
– Как скажешь.
               
  Его просто необходимо навестить, мы давно не были.

  Пока она с нежностью вспоминала о Нике и  среде его обитания, Сашка ушел. Будь он постарше, сумел бы назвать, навесить ярлычок, упаковать и отложить в сторонку, но он, какой есть, разочарование схватило его и бдительно охраняло – неозначенным, неведомым конвоиром.  Значит у черного нет никакой силы? Значит всё - обман? Хотелось плакать – плакал, хотелось позвонить маме и сказать – завтра вернусь, напеки пирожков с вареньем. Позвонил, но о пирожках упоминать не стал. Хотелось больше никогда не видеть неправильного, оказавшимся совсем другим черного. Бродил по городу, катался на плоской (дабы проходила под низенькими, перекинутыми через серые жилы города мостами) калоше, скучал по точным и емким комментариям и особенном таком жесте – смотри. Прибило его, лихо выпившего две бутылки пива и чувствующего себя с непривычки очень и очень скверно, к дому где жил Павлов. Окна темные, а даже если, что я скажу? Пусти переночевать, не хочу видеть твоего друга, он посмел оказаться слабым? Вырвало, но круговерть не прекратилась.

  Бабка выгуливающая неизвестной породы раскормленную собачонку, разразилась обвинительной речью в адрес молодежи, и ораторствовала бы до утра, но Сергей припарковал машину, позвонил Нику – я оказался прав, не волнуйся, нашлась твоя пропажа и, взвалив на плечо щуплое обмякшее тело, толкнул дверь подъезда.

– Спокойной ночи, Мирра Дмитриевна!

– Родители вроде приличные люди, а этот всё со шпаной всякой цацкается, – прошипела вослед милая старушка. Не услышал – тяжело.

  Выговаривать утром Сашке за пиво не стал – достаточно взрослый, чтобы самостоятельно решить, насколько оно надо. А вот за Горина,искавшего тебя весь день, получишь по полной. Невзирая на всю свою хрупкость и ранимость – чтобы следующий раз думал и, желательно, не только о себе.
    
  Как вернуться в скучную сказку ни о чем? В хронически несбыточное обещание? Что там делать – в нигде? По щучьему велению не случиться ровным счетом ничего, и черный будет умирать среди прекрасных, но бесполезных чудес. Хочешь не хочешь, а надо зайти, попрощаться, забрать рюкзак. Пытавшийся вправить мозги светлый преуспел в одном – доходчиво объяснил, что решения, касающиеся ещё кого-то кроме, надо озвучивать.

  Поднимался как к лобному месту, но черного не оказалось дома. Сашка собрал вещи и, подумав, сунул в карман бумажный листок с окнами – на память. Рюкзак, болтающийся за спиной мешал и цеплялся буквально за всё, дорога до Невского была мучительно-долгой, а настроение отвратительно-гадким. У входа в Ларисин подвал стоял с какими-то чертежами в руках Горин, сквозь него просвечивал монументальный Кальфа. Обо мне? Нет, что-то о песке, соломе и извести. Бежать поздно – заметил.

  Кальфу окликнули и он, кивнув на ходу Сашке – привет воробей - нырнул в провал двери, а Ник остался и, легко преодолев разделявшие метры, спросил в упор:

– Я тебя разочаровал?

  Это было то самое, искомое слово. Произнесенное, оно напрочь лишилось своей притягательной  силы.

– Не знаю, – Сашка пожал плечами. Он и правда не знал – мгновение назад неназванно чувствовал, а теперь сомневался – разочаровал ли? всё так сложно, что если это и называется «взрослеть», то я не хочу.

   Черный не смеялся, даже не улыбался, вопреки обыкновению, он вообще был не из тех, кто способен отчитать или обозвать воробьём. Стоял и ждал чего-то большего, чем жалкое «не знаю».  Не дождался – ничего из себя не выдавить, кроме.

– Уйдешь?

– Не знаю, – шепотом, боясь спугнуть ощущение близости, почти родства. По всем правилам черный должен был спросить: «а кто знает?», но будучи нарушением всех правил, не спросил.

    Рюкзак оттягивал плечи, и надо было уходить или оставаться, не стоять же столбом посреди двора. Задела плечом выбежавшая из подъезда яркая некрасивая девушка.    Ой, извините, пжалста!     Ничего. Уходить. Или остаться? Сделай что-нибудь! Подтолкни! Но черный – противник любого насилия и ждать от него пинка просто глупо. Спасла Лариса.

– Николя, Саша, идите скорей, к нам такой роскошный кот забрался!

Сашка бросился на её голос бегом, и Горин позволил себе наконец улыбку – воробей.

    Много лет спустя, проектируя сады для новых,  не очень новых и даже не совсем русских Александр Воробьевский  воспроизвел  двенадцать  ландшафтов расстилавшихся за окнами листа А4. Остальные загнать в садово-парковый формат не удалось, а пытался. Воспроизвел и отправился дальше, поначалу продолжая логически и следуя заложенным принципам, затем отбросив то и другое. Время от времени посматривал по сторонам и вверх – не откроется ли где-нибудь окошко в мир, куда ушел черный. Не мог тот не нарушить и последнее правило. Пока же известный садовый мастер играл с рыже-полосатым хозяином помойки и не думал ни о чем – не рюкзак – гора с плеч.