Сентиментальная проза Глава 17 Пёс

 

  Невский не особо любил – парадно торгово и людно, рисовал нечасто, но ощущал как ось, вокруг которой Город не отстраивался – такой осью была Нева, а грузно и словно бы нехотя вращался. После утомительного путешествия на перекладных – в карманах брюк удалось обнаружить лишь мелочь, а воспользоваться другим путем не получалось, вместо Катькиного садика представлялся вонючий зев мусоропровода глотающий липкий сгусток похмелья - требовалась передышка. Чтобы не расстраивать Кальфу своим видом, надо было успокоиться и отдохнуть. Вышел на остановке напротив памятника императрице – больше посидеть будет негде, и устроился на скамейке. За серой пеленой, в едва наметившемся разрыве туч – солнце. Не сияет, а пробивается сквозь обещанием/ намеком/ожиданием чуда. Таким, пожалуй, и стоит сделать одно из «окон». Да, пожалуй.

  На 22-ом зайцем пару остановок до Сайгона, через переход и направо, в лабиринт дворов, у прозябающего в ожидании лучших, так для него и не наставших времен «Стереокино».

  Кальфа и правда взял отпуск, но проводил его вовсе не в Саду, благо такой необходимости не возникло, а здесь, помогая Ларисе расчищать забитый мусором подвал. Нанятые для этой цели работяги, получив деньги вперед, смылись, бросив ведра лопаты и носилки.

– Привет, как ты нас нашел?

 Перепачканный, взмокший, осторожно сжал Ника в объятиях и задержал руку в своей, удовлетворенно кивнул. Темный укоризненный взгляд выдержал спокойно – извини, привычка – вторая натура.

– По звукам музыки и запаху счастья.

  Из амбразуры окна и распахнутой двери, наверх к небу несущий тоску о крыльях Бутусов:

                Раньше у нас было время, теперь у нас есть дела

– Пота?

– Володя! – перекрикивая запись, – давай чаю выпьем! – Лариса из подвала на воздух, стаскивая с рук желтые резиновые перчатки, сдувая со лба прядки волос. Усталость, отсутствие каблуков и косметики, потертые джинсы и растянутая майка приглушили внешний свет, подчеркнув сияние внутреннего. Совсем непохожие, они всё же принадлежали с Сашей к одной светоносной породе.

   Горин отвесил ей шутливый, но церемонный поклон. Мял в руках воображаемую шляпу, подобострастно заглядывал в глаза.

– Доброго вам здравия, хозяйка.

– Здравствуй, – она обрадовалась его появлению так сильно, словно целый день ждала – когда, ну когда же?, но подыгрывать не стала. Справившись с перчатками, тоже задержала в своих его руку. – Мы собираемся передохнуть и выпить чаю. Присоединяйтесь, барон, присоединяйтесь.

                Где твои крылья, которые нравились мне?

  Под нежарким солнцем  в глубине невского двора, словно отгороженные толстым стеклом от жильцов, постояльцев и прохожих – трое. На импровизированном столе – бутылка вина, чай из термоса, хлеб, сыр, маслины; за столом – острое ощущение родства, неслучайности случаев как таковых. О том и смеялись.  Спохватилась: «Мальчики, я скоро вернусь!», надела поверх майки джинсовую курточку и была такова. Ларисе повезло – в «Науке» на углу Литейного и Невского канцтоварами торговали. Представить себе Ника, пытающегося им помогать было страшно, альбом и карандаши могли спасти положение. Спасли.

  Пять больших комнат, коридор, двадцать четыре стены – есть где развернуться. Есть где забыться.  Планировка помещений, их предназначение и любящая свежей, не делающей скидку на возраст, не боящейся показаться смешной любовью пара заняли весь альбом. Ник вернулся домой к вечеру, в прекрасном расположении духа и с целой охапкой идей. На кухне нежно позвякивала, соприкасаясь с блюдцем чашка. Сережа?     Старуха пила кофе манерно отставив костлявый мизинец.

– Расслабился? Планов громадьё?

  Резкое болезненное сердцебиение – не испуг, а гнев. Вышел, швырнул альбом на стол. Сядь. Вот сюда, в кресло с высокой спинкой. Сядь. Ты знал о её присутствии, соглядатайстве, возможности нарушить/разрушить/свести на нет. Успокойся. Нарисуй её и успокойся.

– На твоем месте я не стала бы этого делать. Нет, о нет, ты не сможешь. – Вкрадчивый голос над плечом. Мелок не просто сломался – прахом рассыпался по листу. – Все дело в отсутствии опыта смерти. Многие, очень многие – талантливее/ умнее/ проницательнее не справились. Твой опыт умирания не в счет. Это другое. Ты выписываешь, выдуваешь из себя тлен, но не можешь полностью освободиться. Быть может зря? Быть может я и есть свобода?

  Громкий режущий звук звонка.

– Да?

– Всё в порядке? – Голос шершав от негодования и обиды. – Где ты был, я звоню целый день.

– Сережа, ты рядом.

– У подъезда.

– Поднимайся, будем ругаться бесплатно.

  Отбой.

– Твой впечатлительный друг верно очертил проблему. Ты должен быть здесь, в резервации. Сад – ловушка, то единственное место, где тебе место.
Сделала ручкой и удалилась, вихляя тощими бедрами.

                ***

  Поднимаясь на шестой этаж, Сергей проговаривал всё, что скажет Горину. Всё скажет! Раз за разом набирая номер и слушая заунывные гудки, думал о том, что давнишняя его нелюбовь к Нику произрастала из страха потерять, полюбив. Сочинение о смысле жизни. Горин справился минуты за две, без каких-либо лирических отступлений написав: «Смысл жизни в самой жизни. Это не я, не я - Введенский, но попробуйте сформулировать точнее – мне не удалось».  Шум гам педсовет. Как он/ ты мог? Я возмущался не меньше других, но к вечеру, споря на ту же тему с отцом, вдруг как споткнулся – а быть может он/ они правы? Почти наверняка правы.

  Господи, почему в голову лезет всякая чепуха? Позвонить Кальфе? Напугать до полусмерти, да и бесполезно, он наверняка на Невском в добровольно-принудительном порядке таскает мусор. Поеду. С работы не сбежать, но и работать невозможно.

– Задержись!

– Не могу, в понедельник, сегодня никак.

– Кому ты названивал целый день?

– Другу.

– Подруге?

– Другу!
 
  Ругаться не пришлось – глупо и ни к чему. Повинную голову, как известно, меч не сечет.      Прости, Сережа, увлекся, прости, не ругайся, давай ужинать. На кухонном столе чашка с кофейной гущей на дне.
   
– Ты ещё и кофе пил.
    
– Не трогай!

   Смял фарфор бумагой в комок. В ведро? Передумал. Кинул в раковину и чиркнул спичкой. Дождался, пока от чашки с блюдцем останется щепотка легкого пепла и пустил воду. За спиной тяжело молчал Павлов. Сочувствие соучастие в чужой непонятной жизни требовало безоговорочного принятия её законов, но  нарушить их  равнодушный и жестокий  ход казалось необходимым, а главное - возможным.

– Послушай, Ник, давай поужинаем в «Проспекте».

  Горин провел по лицу тыльной стороной ладони. Доходчиво.

– В таком виде?

– Шастал же ты в таком виде по городу. Сойдет за лелеемую трехдневную небритость. Рубашку смени – в мелу. Тоже трудился на стройке века, затеянной ради выколачивания денег из состоятельных барышень? Кальфа там?

– Дедукция?

– Врожденная догадливость, плюс благоприобретенный опыт.

  Пока Ник переодевался, Сергей стоял, замерев, посреди пламенной сказки Сада. Откуда, откуда во мне эта средневековая готовность к чуду, потребность в чуде, надежда на чудо? Легкость, с которой перешагиваю грань, если она есть?

– Сережа, права взять?

– Свершилось! Ты первый задаешь мне этот сакраментальный вопрос, являющийся положительным ответом на «пить или не пить?»  Непременно. Обязательно взять.

  Заведение было облюбовано Павловым довольно давно. Вкусно, демократично, относительно недорого.  С течением времени кухня здесь не испортилась, что само по себе – редкость, напротив - обрела недостающие ей ранее индивидуальные черты.  Так что лишенное особого энтузиазма ковыряние Гориным начиненной креветками рыбы выглядело по меньшей мере неприличным. Сам же выбрал! После целого дня мандража хотелось расслабиться – не получалось. Раздражение – объяснимое, и особо неприятное именно своей объяснимостью прорывалось наружу. Что со мной? по какому поводу заклинило? Стресс? Психоз?

– Невкусно?

– ? что прости? Нет, напротив, очень вкусно, – бесцветный усталый голос.

  На кой я его сюда потащил?  на кой он с готовностью подчинился? – комплекс вины не изжит, не изжить? Тяжело. Надо выпить ещё вина, не впасть в меланхолию, отпустить себя на все четыре стороны. Нервное напряжение  или выпитое – неизвестно, только отрезая от куска телятины маленький сочный ломтик Сергей пой-мал себя на том, что проговаривает/ договаривает в себе непроизнесенные Ником окончания фраз. На предложение махнуть на недельку в Новгородскую, тот ответил: не могу, работы по горло, и промолчал о том что чешутся руки – сделать наконец эскизы к обещанным Ларисе фрескам.

– Съезди один, отдохнешь, родители будут рады – это вслух.

  И проглоченное: тебе надо освободиться от меня хоть на время, выдержать паузу.
Аппетит пропал. Выпей вина. Не подай вида. Это просто галлюцинация. Не подай вида!
   
– А, кстати, ты собираешься в санаторий?
            
  Невеселая в ответ улыбка.
    
– Собираюсь.

  Гоняя по тарелке розовую креветочную запятую, молча: не соберусь – Кальфа вышлет меня наложенным платежом.
 
  Я схожу с ума под навязчивую попсу. Бум. Бум. Бум. В ушах. Линялый, с запинками голос где-то под сводом черепа. Не мысли. То что стыдно/ неловко/ не нужно произносить. В нем или во мне что-то сломалось/ перемкнуло/ выбило?

– Спасибо, нет. – Это официанту. Нику – Не хочешь?
         
– Не хочу.

И про себя – но Володя уверен в необходимости.
       
– А ты нет?
       
  Прокол.
      
– Что я – нет – Сережа?

  Играть с Гориным в гляделки – занятие бесполезное, лучше уткнувшись в тарелку  жевать, давиться, глотать. Передача по заяв-кам радиослушателей окончена. Ещё вина. Тяжело. Тяжело с тобой, мой бывший враг. Не объясняешь ничего и есть подозрение – объяснить не можешь. Отлично посидели. Значит мне надо освободиться? Сделать паузу? Беда в том, что я не хочу ни свободы, ни паузы. Горин в том же замедленном темпе расправлялся с рыбой. Вчера всё было по-другому. Что случилось?

– Что-то случилось, Ник?

  Подумав:

– Бывают такие дни, когда вроде бы ничего неожиданного не случилось, и в то же время наслучалось много всего. Приход. Электричка. У тебя не так?

– Если ты о гадостях, то довольно часто. Я из тех, кто в лотерею ни разу не выиграл даже шариковой ручки. Если я беру билеты в театр на кого-то – замена гарантирована. Сладкое слово «халява» не имеет ко мне отношения. Если спускает колесо, то обязательно в снег дождь и километров за сто до ближайшего шиномонтажа. Перчатки, чашки, дорогие ручки долго у меня не живут         как и собаки      родители не имели ничего против         первый пес умер во младенчестве от чумки, второго разорвал соседский кавказец, и, казалось, не решусь больше никогда. Решился. Арчи был моим другом много лет. Пропал на даче. Я нашел. Своим не сказал – булечка не пережила бы        тебе скажу, потому что пьян и не удержать         его игривого и доверчивого дурака привязали за лапы меж сосен и вскрыли живого.       Мельчайшие подробности загнанного в угол кошмара, вплоть до копошащихся в теплой крови муравьев, невозможности прикоснуться, кражи лопаты. Прости. Всему виной ассоциации. Ты нынешний вызываешь у меня те же чувства.

– Давно? – спросил Горин.

- Арчи? Три года. Но есть ещё.

  Щелчок  тумблера. Бумерангом Кронверкского на зады Петропавловки, вдоль и направо через Троицкий, уже сведенный? мост.

– Что мы здесь делаем?
      
– Катаемся.
    
  В колыбели пассажирского кресла, продолжая прерванную фразу, почти не глядя на размытого сумерками друга Сергей чувствовал себя неуютно – за рулем привычнее:
– Есть ещё четвертый. С марта живет у поворота на Колпино. По-началу бросался к каждой притормаживающей машине. Потом перестал. Никто не знает откуда он взялся. Похож, но больно суров. Головы на голос не повернет, а я много раз звал. Еду с рук не берет, только когда отойдешь. Деликатно.

  Щелчок. Я проспал!  Вскочил с кровати и сразу вспомнил: суббота,можно никуда не спешить. Окно, моросящий дождь за, мокрая зеленая девятка под. Ник? Уехал на такси? Осторожно покрутил головой, болит, но не отваливается. Вчерашнее в тумане. Сначала в туалет и сварить кофе, остальное потом. На диване в гостиной спал и хмурился во сне Горин. Не главная отличительная черта? Возможно, но забыв, так легко загнать не себя, а его. Мимо на цыпочках. Хорошо, что суббота. Устроим день без событий, ленивый и монотонный, как дождь за окном. Долго-долго мыться, долго варить кофе, сооружать замысловатые бутерброды из всего, чем богат холодильник, долго беседовать на кухне ни о чем, медленно гулять.

– Привет, – заспанный, но гораздо боле живой, чем вчера голос. Леммингом на запах, – кофейку оставь.

Сергей хотел было спросить – надо ли, но передумал. Пока Ник воевал с газовой колонкой в ванной, Павлов допил кофе и сварил ещё, по ходу дела давая ценные советы через дверь: холодной не добавляй – напор хреновый, подожди, должна раскочегариться. Сам он много лет вставал утром под ледяной душ – надоело сражаться с огнедышащей гадиной.

Блаженство первого глотка густой пахучей жидкости. Наблюдать почти такой же кайф, как сделать этот глоток самому.  Кто вчера пил кофе у тебя на кухне? Чью чашку ты сжег?

– Слушай, а что мы делали на Кронверкском?

– Катались по городу. Ты, кстати сказать, спал, а я так давно не сидел за рулем, что совершенно забыл как оно ночью в пустом городе.

– И как?

– Светло, парочки, дымка. Поверх афиши надпись: Лера вернись, сука. Всё на месте. Поехали?

– Куда, Ник?

– На Московское шоссе, – будто это само собой разумеется.

У Павлова сбилось дыхание. Вспыхнул. Я втайне надеялся? Так долго молчал     никому и вдруг, неожиданно         неправда. Именно потому, что надеялся. Давно хотел тебе, предостеречь, поскольку я мог догнать тех          и понимал, что, догнав – убью. Предпочел остаться с Арчи и пересилив себя гладить его морду, пока он ещё        даже тогда рассудок взял верх. А ты? что сделал бы ты? Нет, по плану сегодня не должно быть никаких событий.

– Возьми что-нибудь постелить на сиденье, Сережа.

  Разумно. Но почему ты так уверен?   
      
  До поворота на Колпино ехали под «Воробьиную ораторию» Курёхина. Молча, но по разным причинам, один отдавшись музыке, другой переживаниям, благо поводов достаточно. В Шушарах Сергея грубо и совершенно неоправданно подрезал некто на заляпанной грязью «Газели», поводов добавив.  Если бы не цвет и обилие листвы на придорожных тополях, с осеним обострением невозможно было бы совладать. Впрочем, листву тоже размывало серым. Дождь не лил, не накрапывал, оседал пылью.

  Место это «Московская Славянка» было одним из самых дурацких на трассе. Что там случалось чаще, пробки или аварии, сказать трудно. На сей раз, для разнообразия, не было ни того, ни другого. Странно – лето, утро, суббота. Дачников распугал заунывный дождь? Пес на обочине едва различим –  грязный и мокрый, как всё вокруг. Тяжелая голова на вытянутых лапах, торчащие мослы.

– Да? – кивок в сторону облезлой псины.

– А что, есть варианты? – без раздражения, обреченно. Сергей пропустил идущую навстречу фуру, развернулся и остановился метрах в пятидесяти от собаки, поза которой выражала уже не отчаяние даже – готовность ждать до конца/ ждать конца/ ничего не ждать.

– Ближе?

– Не надо, Сережа.

– Дождь. Промокнешь насквозь.

  Оценивающий взгляд сквозь лобовое стекло.

– Не успею. Сейчас закончится. – Дотронулся до руки. Не знак проявления дружеской симпатии или  понимания  ситуации, а сигнал – я здесь, все будет хорошо, и вышел из машины, по обыкновению не захлопнув за собой как следует дверь.

  Не буду смотреть! Порылся в бардачке – ничего интересного. Чем заняться, чтобы не видеть? Старый, мамой или бабушкой забытый журнал типа «Отдохни». Все кроссворды разгаданы. Зачем так сложно, купил бы щенка на рынке, или подобрал на улице, зачем мне именно этот – чужой?  Горин вдоль басовой струной гудящей трассы к огромной изжеванной покрышке. Сел и замер. Ризеншнауцер не шевельнулся. Ничего не получится, я переживу, а вот смотреть на этот облом сил нет. Трубка. Да, Володя.       Знаю, рядом.         Я передам, что он нехороший человек.      И это тоже. И что Лариса хочет его видеть.     Не знаю, он не может подойти.   Вообще дела? К Карамзинскому – воруют – от себя добавлю – стреляют. Ты слышал?       Отчего-то не жалко. Жалко только тех, кто попадает под раздачу случайно.        Обязательно. Пока.

  Смена картинки. Дождь кончился, собака развернулась мордой к Горину. Избушка, избушка! Поднялась и ткнулась лбом Нику в колени. Были сомнения? Трубка. Звонила Галочка, милая, катастрофически непохожая на Сашу девушка, с которой Сергей время от времени просыпался в одной постели.        Здравствуй.       Нет, сегодня не получится, извини.          Да.         Да. Спасибо за приглашение.        Не думаю, но обязательно перезвоню, всем привет. Целую.       Приятно, когда о тебе помнят такие девушки, жаль только… Горин встал, отряхнул джинсы и пошел к машине. За ним ковылял на подгибающихся лапах пес, тень пса. Колотящееся в горле сердце. Столбняк. Заложенные уши. Как всё будет?

  Ризеншнауцер на заднее сиденье не запрыгнул, как запрыгивал и начинал крутиться устраиваясь, повизгивая не в силах сдержать радость очередного приключения Арчи, а с трудом залез и сразу лег. Морда седая, борода и брови в колтунах. Бедняга. Надо сегодня же показать его ветеринару, вымыть и не слишком вокруг суетиться. Время, понадобиться время, чтобы он смог восстановиться и привыкнуть.

  Горин бродил между трассой и канавой.      Что, Ник? Садись, поехали. Много куда надо успеть.        Сережа!         Вид расстроенный и виноватый.      Сережа, у него на ошейнике Новгородский адрес.     Затяжная пауза. Рот до отказа, до немоты забит словами, предложениями, сочетаниями, обрывками слов. Проглотил.

– Ладно. Сначала я отвезу тебя домой, а потом поеду разыскивать хозяев этой образины.

– Сразу.

– Что сразу?

– Я не собираюсь домой.

  Увещевания не возымели действия – уперся, за что отдельное спа-сибо, поскольку неизвестно каким образом собака очутилась здесь и что ждет там. В Тосно купили воды и мясных обрезков. Напоили и накормили пса. Подожди, Сережа! Ризеншнауцеру – подвинься. Тот подвинулся и осторожно просунул под руку голову. Потом пристроил её Нику на колени, а километров через десять там оказалась  не только голова – вся передняя часть здоровенной псины.

– Наглый! – Не без удовольствия прокомментировал Сергей, оглянувшись. Наглый, домашний, привычный к ласке, попавший в переплет. Несмотря на опущенные стекла запах мокрой грязной собачьей шерсти вышибает слезу. Беспрерывно гладящий, почесывающий пса за ушами Горин подлежит не стирке даже – длительному кипячению.

  Под Новгородом Сэм, так значилось на ошейнике, начал метать-ся, рваться к окну, шумно втягивать воздух. Полегче, приятель!

– Садись вперед, Ник, исцарапает на радостях.

– Ничего, потерплю, его можно понять.

  Расспросив аборигенов быстро нашли нужную улицу. Пес дрожал. Горин прижимал к себе собачью голову. Спокойнее, спокойнее. Вопроса: ждут ли на Вересова 150/2 Сэма отчего-то не возникало. Очень хотелось верить, что ждут.

  Ризеншнауцер едва не вышиб дверь подъезда и рванул наверх. Сергей – следом. Мало ли что? И через минуту спустился обратно под поднявшийся тарарам и мальчишеские крики: Сэм, Сэм вернулся!

– Ну что, доволен? –  оставшемуся в машине Нику.

– А ты нет?

– Я? Понятия не имею, поехали.

  Меньше всего ему хотелось долго-длинно объясняться с хозяевами собаки, быть сметенным лавиной благодарности или подозрительности – кто знает?

– Серёж, останови где-нибудь у заправки или кафе – руки отмою. Я не ведал, что творил.

– Брось. Не везет мне с собаками, а потом – все счастливы, нам за-чтется, только щенка не дари, хорошо?

– Хорошо.