Продолжение восьмого внутривквеливания
- Что ты творишь! – наверное, в сотый раз повторил Уилсон, качая головой и беспомощно разводя руками.
Хаус молчал, изредка встряхиваясь, как барбос. С него текло, и на ступеньках в холле оставались лужи. Из-за ноги он вынужден был, поднимаясь по лестнице, опираться на плечо Уилсона, и только это мешало ему сейчас собраться с силами и как-нибудь свалить от Уилсона подальше. Потому что превратить отчаяние в комедию и даже боевик вообще-то раз плюнуть, но только если в зрительном зале не будет этого спаниеля с влажными щенячьими но, надо отдать ему должное, при этом довольно проницательными глазами. В то, что его весёлая выходка была, действительно, просто весёлой выходкой, Уилсон не поверил, и теперь дожимал его, требуя признаний непонятно, в чём.
В номере по полу, как лишние свидетели обвинения, уныло перекатывались пустая бутылка из-под шампанского и хрустальный фужер. Пахло куревом. С открытого балкона дуло.
- Ты вроде не пьяный, - заметил Уилсон с сомнением, сбоку приглядываясь к Хаусу – у того были красные глаза и слипшиеся от воды торчащие вовсе стороны кудлатые пряди, а щетина, похоже, уже подумывала о том, чтобы подать заявку на соискание степени бороды, но пьяным он, действительно, не выглядел. Последнее время, правда, он пил не шампанское фужерами, а бурбон простыми толстостенными стаканами, но был уверен, что их всё равно было не слишком много. Недостаточно – так вернее..
- Переоденься, - сказал Уилсон. – Простудишься.
Хаус послушно принялся стаскивать тяжёлые от воды джинсы. Его шрам вопиюще вырвался на свободу, заставив поморщиться – привычная, уже сместившаяся на уровень подсознания, реакция - а из кармана, мокро хлюпнув, вывалилась и покатилась по полу оранжевая баночка викодина, как окончательное свидетельство полного фиаско всех радужных надежд. Хаус посмотрел на неё с гадливостью и стал снимать липнущую к телу рубашку. Теперь Уилсон уже отчётливо увидел, что его друг весь покрыт гусиной кожей и дрожит.
- Кретин, - со вздохом сказал он, сходил в душевую за большим махровым полотенцем и принялся сам вытирать мокрого Хауса, потому что руки у того всё ещё оставались запутанными в рукавах рубашки. К его удивлению, Хаус не спорил и не сопротивлялся, покорно подставляя под полотенце голову. – Это что вообще было?
- Меня вроде любимая женщина бросила, - сказал Хаус, слегка стуча зубами. – Я, как положено, отрываюсь, чтобы не предаваться унынию. Ты должен это одобрить. Уныние – смертный грех – знаешь?
- Это же шестой этаж, да? – кротко спросил Уилсон, покосившись на балконную дверь.
- Глубина под тринадцать футов – можно было с восьмого прыгать – и ничего бы не было.
Уилсон не ответил – вместо этого он вышел на балкон: зрители внизу всё ещё не вернулись к своей выпивке и продолжали обсуждать «сбрендившего» постояльца, сиганувшего с балкона прямо в воду – отсюда, сверху, они казались непропорциональными большеголовыми уродцами, а бассейн с дрожащей голубой гладью воды - совсем маленьким, как детское корытце.
Хаус, наконец, окончательно выпутался из рубашки и бросил её в угол. Следовало бы и трусы тоже снять, но при Уилсоне он этого делать не собирался, а уйти в душ, оставив Уилсона одного на балконе, почему-то не мог.
Хаус снова вспомнил пятна незнакомых лиц, обращённых к нему снизу. У него появилось тогда странное ощущение, словно он цирковой клоун, и внизу собрались зрители, готовые хохотать над его шутками, причём тогда, когда ему совсем не хочется шутить. А что, если отмочить такую шуточку: взять – и шагнуть вниз? «Они не поверят, - тут же подумал он. – Даже если его тело грянется о плитку под балконом, и кровь и мозги забрызгают им брюки, они всё равно будут уверены, что на самом-то деле сверху скинули натурально сделанную бутафорскую куклу. Ещё и пощупают: о-о, смотрите, как натурально, словно и в самом деле агония...» Он дёрнул уголком рта, наметив усмешку. На самом деле, стоять на узких перилах без трости, только слабо придерживаясь рукой за верхнюю плиту, уже было безумием для калеки. Но Хаус почувствовал, вдруг кроме безнадёжности и опустошённости, кроме апатичного равнодушия некую почти запредельную свободу. Человек на перилах балкона мог не придерживаться никаких договорённостей, не соблюдать правил, не выполнять социальных контрактов. Он держал в руке весь мир, который мог запросто разбить сейчас вдребезги, просто оставив ненадёжную опору и сделав шаг. Эта свобода манила, искушала, подталкивала под локоть, шепча на ухо: «Ну? Давай! Давай-давай, хуже уже не будет. Покажи им бутафорскую куклу – пусть в них навсегда останется страх перед белым неподвижным лицом с красным накладным носом и широко раскрытыми мёртвыми глазами, в радужках которых навсегда запуталось летнее, голубое выцветшее небо. Выцветшее, как жизнь калеки под пятьдесят, уныло просравшего свой последний шанс на счастье. Покажи им, какая на самом деле, хрупкая штука, их неверие. Такая же хрупкая, как их жизнь – ты-то ведь знаешь, как любой из них в любой момент вдруг может захрипеть в агонии. Маленькая опухоль в почке, маленький тромб в бедренной артерии, немного атипичных клеток в воротах печени или ткани поджелудочной.
А в следующий миг он увидел Уилсона. Уилсон потерянно пробирался среди столпившихся внизу зевак и старался понять, куда это все так заинтересованно смотрят. Он поднял голову, следуя направлению вектора их взглядов, и они встретились с Хаусом глазами, хотя были разделены пятью этажами отеля и тоннами собственных мыслей
С этого мгновения Хаус получил, наконец, благодарного зрителя – зрителя, который верит, что шутки клоуна – не шутки, и слёзы клоуна – взаправдашние слёзы. Хаус улыбнулся своему единственному настоящему зрителю, выпустил опору и шагнул вперёд. И Уилсон закричал.
- Я видел твоё лицо, - не оборачиваясь, сказал Уилсон. – Видел твои глаза. Ты стоял и выбирал: слезть с перил назад, в комнату, прыгнуть в бассейн или просто шагнуть полшага вперёд и камнем полететь вниз, на плиты. И то, что ты, в конце концов, прыгнул в бассейн, был просто случайный выбор,- и он пожал плечами, как бы подчёркивая эту случайность.
- Ты выдумываешь, - тихо сказал Хаус. – Ты – просто девчонка, Уилсон, и ты несёшь ерунду в соответствии со своим девчоночьим мелодраматическим воображением.
- Я хотел бы, чтобы это было ерундой, - так же тихо ответил Уилсон.
- Так и есть.
Уилсон повернулся, наконец, смерил его недоверчивым взглядом, вздохнул и покачал головой. Хаус всё ещё был без рубашки, его кожа, практически не знавшая загара, казалась в неярком свете угасающего дня сероватой, сутулые плечи поникли, и он всё ещё дрожал.
- Серьёзно, ты простудишься! – сказал Уилсон. – Иди под душ, и сделай погорячее. Виски или коньяк какой-нибудь есть тут у тебя?
- В баре, - сказал Хаус и побрёл в душ – неодетый, но с тростью, он выглядел не то, чтобы нелепо, но как-то несообразно в этом гостиничном номере класса «люкс» с белой мебелью, ковровым покрытием и приглушенным светом.
- Да не убивайся ты так! – в спину ему вдруг отчаянно сказал Уилсон. – Ну, не конец света же! Я, например, с Самантой тоже расстался – пойти и мне с балкона прыгнуть?
- Валяй, - негромко через плечо разрешил Хаус. – Вполне в твоём духе, только мне не приписывай плоды своей разыгравшейся фантазии. Я – в порядке.
- А-а, - обрадовано взвыл Уилсон, бросаясь следом, потому что спор с Хаусом был куда привычнее и не вызывал когнитивного диссонанса в отличие от процесса утешения Хауса. – Значит, ты не прыгал с балкона – а это была моя разыгравшаяся фантазия? Так ты пойди выгляни, вообрази себя Джорджем Вашингтоном, толкающим речь с трибуны парламента – и увидишь: там до сих пор ещё добрых два десятка таких же фантазёров угомониться не могут, обсуждая твою крутизну.
- Крутизну пусть обсуждают сколько угодно. Ущербность – даже ты не смей.
Он скрылся за дверью душевой, а Уилсон вернулся к бару. Ему нужно было продумать винную карту на вечер с тем, чтобы и самому не потерять контроля над ситуацией, и Хауса, по возможности, накачать до состояния лёгкого наркоза. Учитывая отсутствие информации по поводу уже выпитого Хаусом до прыжка с балкона, задача перед ним стояла нелёгкая.
- Температура почти не снижается, - посетовала Оливия, когда усталый Хаус перешагнул порог, волоча за ручки тяжёлую сумку с покупками. Она стояла и, говоря с ним, смотреть продолжала на дремлющего Уилсона.– Я уже что только не вводила, на время это помогало, но сейчас его опять знобит.
- Лимфоцитов сделалось больше, - объяснил Хаус, подходя и трогая лоб Уилсона ладонью. – Значит, и все реакции с их участием усилились. Ничего страшного. Дыхание, правда, ослаблено, но сердце справляется, а поводов для воспаления у него хватает, так что удивляться нечему. Давно он загружен?
- Я не уверена, что он загружен, доктор, – она назвала его так нечаянно, но, уже назвав, поняла, что это было, пожалуй, правильно и органично сейчас. - Иногда мне кажется, что он заснул или потерял сознание, а он вдруг начинает разговаривать со мной, и оказывается, что просто держал глаза закрытыми из-за слабости. А иногда он наоборот начинает бредить, даже не закрывая глаз. Как будто разговаривает с кем-то, кто находится не здесь. Как вы думаете, это значит, что в такие минуты он и сам находится не здесь?
- Чушь, - фыркнул Хаус.
- Жалко, что чушь. Это было бы…утешением.
- Никому не нужно такого утешения, - отрезал он, даже не попытавшись подпустить сарказма.
- Почему вы так уверены? Мне бы было такое кстати. Если я хоть бы предполагать краешком могла, что где-то есть место, где все мои, может… - она осеклась и закусила губу.
Впервые Хаус предпочёл обойтись без эскалации теософского диспута.
- Простите меня, - тихо сказал он. – Я просто изнервничался и… боюсь этого больше всего на свете. А в такое место, где можно будет встретиться когда-то потом, я всё равно не поверю. Лучше постараться отложить… смерть.
- Вы стараетесь изо всех сил – я вижу, - тихо сказала она и погладила его по руке.
- Ещё нет, - как-то непонятно ответил он. – Но… мне просто нужно время.
- У вас ещё будет время, - мягко пообещала она, и Хаус вздрогнул и удивлённо посмотрел на неё: эти слова… это был их с Уилсоном девиз последние полгода – откуда она может знать?
- Мне пора собираться, - сказала Оливия. – И лучше я уйду, пока он спит. Нам обоим так будет… Прощайте, сеньор Экампанэ… Грег, - она протянула руку. И Хаус снова сделал вещь странную, совсем для него несвойственную. Мало того, что он протянул свою руку навстречу, мало того, что принял и осторожно пожал её ладошку, он ещё и потянул её вверх, к своему лицу, а сам наклонил голову и, прикрыв глаза, легко, невесомо коснулся сухими, обветренными и царапающими губами её кожи где-то над лучезапястным суставом. Но при этом ничего не сказал – ни «спасибо», ни даже «прощайте».
- Я больше никогда её не увижу, - тихо сказал Уилсон.
- Я думал, ты спишь…. Могу ещё вернуть её.
- Не надо. Я и хотел, чтобы ты думал, что я сплю…. Чтобы вы оба так думали…
- Ну, значит, всё правильно?
Но Уилсон покачал головой – вернее, переложил её туда-сюда на подушке.
- Странное слово «никогда», Хаус, - задумчиво и горько проговорил он. - Детьми мы совершенно игнорируем его смысл и кажемся себе всемогущими…. Нам верится, что когда-то наступит такой момент - и мы непременно высадимся на поверхность Луны, как Армстронг…, спустимся в Марианскую впадину…, выиграем кубок мира по бейсболу… - и всё это одно за другим. А потом… однажды ворон каркает: «Невермор», и это слово втыкается в нас… как булавка в бабочку…. И мы понимаем, что какая уж там Марианская впадина – наше «никогда» и так раздуто до того, что вот-вот проглотит весь мир…. И что нам остаётся? Дорога на работу, перекус в перерыв в кафетерии, телефонные звонки и пара случайных связей…. А потом наше «никогда» уже просто берёт нас за горло и отбирает Флориду, сёрфинг, намеченное свидание и даже будущее рождество… с красноносым оленем. И, наконец, бабочка просто… перестаёт трепыхаться….
- Это тебя из-за повышенной температуры потянуло философствовать? Ну-ка… - Хаус уже привычным жестом тронул лоб Уилсона. – Ну… прилично, но не страшно…. Давай-ка, я послушаю тебя, повернись.
- Нечего там слушать, я и так чувствую, что нижние сегменты не дышат, - закапризничал Уилсон. - Ты просто пытаешься меня отвлечь.
- Я просто пытаюсь понять, вот это твоё нытьё только от дурного характера или оно – признак интоксикации. Так что давай, заткнись, открой рот и дыши глубже…. Так.... Про постуральный дренаж слышал что-нибудь?
- Хочешь меня подвесить вверх ногами?
- Это было бы оптимально, конечно, но этика и деонтология, будь они неладны, препятствуют радикализации терапии, - он снова посмотрел на часы, прикидывая, сколько прошло после последней дозы антипиретика.
- Я просто устал, - тихо сказал Уилсон и снова закрыл глаза.
- От чего ты устал? Ты лежишь и ни хрена не делаешь, - Хаус говорил резко, почти грубо, но его руки – их прикосновения - не были грубыми. Он осторожно откинул простыню, согрел фонендоскоп в ладони, прежде чем коснуться им кожи, помог Уилсону повернуться набок – всё это мягко и очень аккуратно – и придерживал его плечо рукой, пока аускультировал, тоже очень бережно. Отложив фонендоскоп, снова уложил Уилсона на спину, тщательно вытер руки спиртовой салфеткой и, затаив дыхание, принялся отлеплять пластырь, удерживающий на груди Уилсона марлю с мазью над образовавшейся после лечения язвой. Там мог скапливаться экссудат, тоже вызывая интоксикацию и гипертермию.
Уилсон со свистом втянул воздух сквозь зубы.
- Больно? – быстро спросил Хаус.
- Не больно. Чешется – сил нет. Лучше бы больно было.
- Чешется - это хорошо, значит, нервные окончания врастают, значит, свежие грануляции замещают некроз. Ты выздоравливаешь, - Хаус снисходительно потёр пальцем и чуть поскрёб шелушащуюся кожу вокруг наклейки, надеясь, что это немного унимает зуд, и, видимо, так и было, потому что Уилсон одобрительно застонал, отодрал, наконец, пластырь, откинул марлю и вздохнул с облегчением. – Да, выглядит лучше. Во всяком случае, твой регенерационный потенциал ещё не иссяк. Сейчас потерпи – будет больно, - он принялся очищать язву тампонами, смоченными перекисью. Уилсон расслабленно захныкал.
- Будешь храбрым мальчиком – папа купит игрушку, - пообещал Хаус, не прерываясь и, хоть и стараясь не причинять лишней боли, особо не миндальничая. Грануляции брызгали кровавой росой, и это было правильно. Перекись вскипала грязно-розовой пеной, очищая язву – глубокую, до самой кости грудины – её перламутровая надкостница серела на дне.
- Какую игрушку? – через силу улыбнулся Уилсон.
- Закончу - покажу, - пообещал Хаус. – Терпи, почти всё уже.
Он выдавил на марлю эпителизирующей мази и снова сделал наклейку. К концу перевязки Уилсон дрожал в ознобе.
- Снова температура лезет, - сказал он виновато.
- Вижу. Это нормально – я в тебе только что ковырялся, как в своём кармане. Давай, раз уж пошла такая пьянка, проведём и профилактику пролежней, и постуральный дренаж сразу.
- Сразу после перевязки? - возмутился Уилсон. – А как я кашлять буду?
- Надеюсь, что продуктивно. Давай-давай, не кобенься, как девочка, - он перевернул Уилсона на живот, вызвав короткий вскрик и нецензурный шёпот, хоть и старался быть аккуратным.
- Нытиком ты сделался, амиго, - сказал он, набирая на ладонь массажный крем.
Уилсон, которому было тяжеловато дышать в таком положении, ничего не сказал, но засопел оскорблено.
Настоящий массаж при такой температуре Хаус делать побоялся – стал делать щадящий, как ребёнку. Обваренная кожа Уилсона шелушилась пластами и уже подозрительно полиловела в местах выпирания костей, несмотря на то, что процедуру Хаус проделывал регулярно.
- Тебя надо откармливать, - заметил он, поглаживая и потирая эти проблемные участки. – Твой подкожно-жировой слой уволился и подал иск на неуплату. С глюкозы и белкового коктейля по вене раз в день сумоистом не станешь. А вот кровоподтёков нет, кстати, что радует. Закончим - возьму кровь на «экспресс» - тройку.
- Ага. Ещё под правой лопаткой почеши, пожалуйста. Там, кажется, уже корни пробиваются.
- Или крылья, - хмыкнул Хаус, довольный хоть и слабой, но всё-таки попыткой Уилсона шутить. – Всё, амиго, теперь лёгкие. Ты же помнишь, как? Глубокий вдох – и выдох кашлевыми толчками. Я помогу.
Уилсон свесил голову с края кровати – он помнил.
Массаж, дренирующий лёгкие, уже отличался от приятного поглаживания, но оба понимали его очевидную пользу при застое в воспалённых лёгких, и Хаус добросовестно старался, а Уилсон послушно пытался откашляться и не ныл, хотя все эти процедуры вымотали его почти до потери сознания. Во всяком случае, закончив, он даже сменить положение тела не смог, так что Хаусу пришлось самому переворачивать и укладывать его. И снова с болью Хаус подумал о том, каким лёгким и хрупким сделалось это некогда налитое упругой силой и упитанное тело.
-Зато ни единой прожилки крови, - устало сказал он. – Ну, всё, отдыхай. Поспи.
Губы Уилсона шевельнулись – сначала беззвучно, но тут же он собрался с силами и спросил:
- А игрушка, папочка? Надул?
- Не-а, не надул, - с удовольствием сказал Хаус и полез в свою необъятную сумку.
Самое забавное, что это, действительно, оказалась игрушка – небольшой, чуть больше полной компьютерной клавиатуры, клавишный сентизатор – серебристо-чёрный, с несколькими верньерами и ползунками, с изображённой на панели парящей чайкой.
Теперь улыбка на губах Уилсона окрепла и задержалась:
- Ты не мне – ты себе эту штуку купил, папочка, - сказал он.
- Да? А так? – Хаус двинул ползунок и перебрал пальцами по клавишам, вызвав к жизни будоражащую и залихватскую:«Bei mir bist du shein» - для Уилсона одну из тех мелодий, которые больше, чем нравятся и даже больше, чем значимы. Сразу где-то отозвалось: ещё старый винил, выходной день, за окном по-осеннему слякотно, и поэтому в доме под светом пятирожковой допотопной люстры особенно уютно. Отец склонился над корректурой новой статьи по антропологии, мать замешивает тесто для халы, Дэви на полу играет новым паровозиком, визгом изображая локомотив с его пронзительным гудком, дядя со старшим братом азартно режутся в шахматы, стукая по переключателю часов так, что стол вздрагивает. И он сам, Джимми, ещё по-детски лопоухий и очкастый, забрался с ногами в кресло с иллюстрированной глянцевой «О созданиях прекрасных и удивительных», прикидывая, не стать ли после окончания школы ветеринаром. В конце концов, по естественным наукам у него столько грамот, что уже вся стена над столом увешана.
Еврейскую песенку сменил «Yesterday» битлов, и это уже были старшие классы. Музыкальный автомат в кафе, первый в жизни мартини и первый в жизни поцелуй взасос, когда её рука вдруг оказывается там, где раньше её и представить себе было нельзя, не залившись краской от макушки до пят, а его собственные руки слишком длинные и слишком неловкие, и дурацкие очки мешают. И завтра он выбросит их к чёрту в мусорку или закажет себе нормальные линзы – можно даже цветные, зелёные, например, как у этого верзилы Кэллуэя.
А Хаус уже играл «Мекки-нож», и как будто зазвучал в маленьком номере мексиканского отеля с видом на залив хриплогорлый Армстронг, и приходилось напрягать голос, чтобы Сэм услышала, что он говорит ей. А он говорил такие вещи, которые нужно говорить тихо, и Армстронг мешал ему, и он, в конце концов, просто и властно ухватил её за запястье тонкой руки: «Поедем отсюда. Поедем к тебе. У меня машина на парковке». Кстати, это была его первая машина – маленький аккуратный фордик цвета кофе с молоком, подарок отца к окончанию института «с отличием».
И последняя мелодия – размывчивый мягкий блюз – конференция в Новом Орлеане, и этот голубоглазый тип в коротких штанах: «Теперь тебе от меня никуда не деться, нариш йингл». – «Не собираюсь никуда деваться - по крайней мере, в ближайшие два часа. Плесни-ка мне ещё…
- Откуда… откуда ты всё это знаешь? – его голос прерывался, слипшиеся ресницы вздрагивали.
- Ты, как на ладони, амиго. Запомни ещё вот эту иллюстрацию – это сегодняшний день, и это наш ад на двоих…
И на этот раз мелодия знакомая, но Уилсон не знал, откуда помнит этот тревожный беспокойный ритм.
- Исаак Альбенис. «Астурия» из «Испанской сюиты», - сказал Хаус. – Она у меня последние дни всё время крутится в голове – даже во сне. Слушай дальше, там всё меняется потом. Это о тебе – слушай.
Чередование тревоги, размытой неопределённости, короткая передышка покоя, и снов нарастание тревоги и нарастание темпа, словно музыка уже не поспевает за чувствами, а потом вдруг – покой, снова короткий обрывок тревоги и – раскат завершения всех бед, надежд, умиротворённый итог.
Хаус уронил руки на колени, синтезатор закачался на неверной опоре, он поспешно подхватил его, чтобы не грохнулся на пол.
- Как ты это делаешь? Ведь это просто детский синтезатор! Игрушка!
- Ну, и кому я её купил? – криво усмехнулся Хаус.
- Мне…
Хаус протянул руку, как будто хотел бы взъерошить ему волосы. Вот только волос не было.
Внутривквеливание 9 Со стороны
Разрыв с Кадди, как Уилсон теперь, много времени спустя, понимал, не пошёл на пользу и их дружбе. Хотя видеться в те дни они стали даже чаще. Хаус, вопреки его опасениям, не нырнул с головой в викодиновый омут – наоборот, он употреблял теперь таблетки куда умереннее и разумнее, чем до детокса и лечения в психиатрической клинике. Пьянство, когда по утрам ему приходилось просыпаться там, куда он не мог вспомнить, как попал, тоже вроде бы осталось в прошлом. Он работал, разгадывал свои диагностические головоломки, но всё же у Уилсона складывалось впечатление, что и головоломки теперь он разгадывает как-то отстранённо. И выходки его стали несмешными, а порой даже вгоняли в оторопь – чего стоила хотя бы эта фиктивная женитьба на эмигрантке, которой он воспользовался ещё и для того, чтобы задеть и уязвить Кадди. Не без успеха.
Уилсон с готовностью на словах посочувствовал Кадди, но по-настоящему проникнуться этим сочувствием не мог. Снова он чувствовал себя между двух огней, и его тихий мирный мирок, где дружба с Хаусом и дружба с Кадди комфортно сосуществовали, трещал по швам. Иногда ему хотелось бросить всё, бросить их друг другу на растерзание и исчезнуть, уехать куда-нибудь к морю, где будут маленькие бары и смуглые женщины, и медленные чистые, как стекло, закаты, окрашивающие алым кромку воды, а потом медленно лиловеющие и покрывающиеся россыпью крупных южных звёзд. Если бы он хоть предположить тогда мог, как именно через пару-тройку лет сбудется эта его мечта, он бы непременно вспомнил сказку об обезьяньей лапке. Но тогда он об этом понятия не имел, а просто сидел на веранде маленького принстонского бара с живой музыкой и, крутя в пальцах тонкостенный стакан из-под только что выпитого бурбона, говорил Хаусу:
- Арлин давала вам шанс. Вы им не воспользовались. Я больше не знаю, что тут поделать.
- А тебя кто-то просит? – беззлобно огрызнулся Хаус.
- Ты опять несчастен.
- А был так счастлив…
- Не будешь ты счастлив никогда, ты своё несчастье в себе носишь, культивируешь, ухаживаешь за ним, как за редким кактусом, и не дай бог оно станет хоть чуть-чуть хиреть, ты живо придумываешь, чем его удобрить – разорвать отношения с любимой женщиной, поссориться с копом, задраться с денежным мешком, получить по морде, попасть в аварию, в психбольницу, попытаться убить себя. Ты неиссякаем на выдумки.
- Отношения рвал не я, - хмуро сказал Хаус.
- Во-первых, ты – я тебе предупреждал, чем это кончится, а во-вторых, может, я и не о Кадди…
- О Стейси? – неуверенно попытался угадать Хаус.
Уилсон сердито фыркнул:
- Ну, что ты, я о проститутке, которая обслуживает тебя по средам – на мои, между прочим, деньги. Или об этой твоей новоиспечённой жене-эмигрантке.
- Не трогай её, - так же хмуро сказал Хаус. – Она не виновата, что у нас такая дурацкая канитель из-за визы.
- И тебе не странно, что для своей афёры она выбрала именно тебя?
- Ну, если бы она выбрала тебя, ты бы её уже завалил.
- А ты… нет? – у Уилсона глаза на лоб полезли.- Так вы ещё и не…?
Хаус бросил вилку точно в соусник – алые брызги кетчупа брызнули во все стороны, обильно оросив лицо Уилсона, его рубашку и галстук.
Уилсон зажмурился. Посидел несколько мгновений с томатными кляксами на лице, выравнивая дыхание, после чего спросил на удивление добродушно:
- А если я тебе за это в морду дам?
- Дай, - равнодушно разрешил Хаус.
Уилсон не дал. Взял салфетку из салфетницы и стал вытираться, весь поглощённый этим занятием. Хаус следил за его движениями исподлобья.
- Будешь мне химчистку оплачивать, - сказал Уилсон.
- Носки тебе не постирать?
- На носки не попало.
Хаус неожиданно улыбнулся и подвинул в сторону Уилсона тарелку с фруктами:
- Апельсинчик не хочешь?
Уилсон ещё раз тяжело вздохнул, бросил салфетку, потянулся за кружком апельсина.
- То есть, на этом ты ставишь точку?
Хаус коснулся пальцем размазанных салфеткой бурых пятен на его рубашке:
- Многоточие.
Уилсон криво усмехнулся – он прилично выпил и уже не рискнул бы сесть за руль. Поэтому понимал, что теперь придётся брать такси или добираться до дома на автобусе, притягивая взгляды россыпью брызг на груди, похожих на кровь. При неблагоприятном стечении обстоятельств это могло обернуться ночью в полицейском участке..
- Не понимаю: почему тебе всё это так важно, что ты уже месяц суетишься? – почти с искренним недоумением спросил уже предавший забвению свою выходку, как незначительную, Хаус.
- Потому что ты мне небезразличен, - сердито огрызнулся Уилсон.
- Или тебе Кадди небезразлична?
- Кадди мне тоже не безразлична.
- Ты её, помнится, сам скадрить хотел. Самое время. Кажется, на нашей с Доминикой свадьбе уже подкатывал. «И не успели ещё следы горячих поцелуев остыть на её лице…», - пафосно завывая, продекламировал он
- Перестань, - поморщился Уилсон – Я не со скамейки запасных.
- Но и в основном составе я тебя не видел. В этом всё и дело, - проницательно заметил Хаус. – Ты теперь не знаешь, как себя вести с ней и со мной – всё равно, что кататься между двух жерновов и не размолоться в муку. Мы с Кадди не при чём. Это ты сам себе небезразличен.
- «Мы с Кадди» - со значением повторил Уилсон, заведя глаза.
- Не цепляйся к местоимениям. И я не собираюсь бежать на край света, равно как и устраивать локальные войны с Кадди на её территории. Отношения между нами закончились, но войны мы не объявляли. Так что не трясись – тебя шальная пуля не заденет.
- Уже, - невесело усмехнулся Уилсон, демонстрируя свою безнадёжно испорченную рубашку.
Хаус покачал головой, в его глазах вдруг прорезалась глубокая грусть.
- Это просто соус, - сказал он.