Сентиментальная проза Глава 4 Ожидание

          

  Проводив Сашеньку, часа два работал, потом позвонили из издательства, торжественно объявив, что можно приехать за деньгами. И всего-то ничего задержали выплату – на полгода. А завтра можно? Можно и завтра. Устал я,что ли? Спать по ночам надо. Надо, но не спится, словно боюсь что-то упустить, не успеть. Надел белый, Сашей вязаный свитер, очень ему черноволосому и темноглазому шедший. Искусница. Попытался разглядеть  в ирландских узорах нечто вроде послания на тайном языке. Каждая петелька на всех мыслимых наречиях твердила о любви. Вчера он обещал маме заехать на рынок, купить всякой всячины. Заехал, купил и уже подходил к дому на Искровском, когда старуха  догнала его и ударила в спину. Ударила так неожиданно и сильно, что он упал и не смог подняться.

   Звонок в дверь. Лия Горина была уверена, что это сын, но на пороге стоял сильно пьющий, но ещё не потерявший человеческого облика сосед, дядя Леша, часто у неё занимавший и неизменно отдававший долг.
– Лиль, ты это, скорую вызови. Иду я от остановки, Колька твой обгоняет, здоровается, с цветами, мать значит навестить. А у подъезда вижу – упал, ну думаю, споткнулся парень.
 
   У неё хватило выдержки набрать 03, долго объясняться с дежурной и только потом выбежать на улицу. За семь лет без боли её хрупкий мальчик превратился в полного сил мужчину. Врачи говорили о чуде, и она очень хотела им верить, стараясь не думать о том, что так уже было, было. Остаток дня она провела перед дверями реанимации, за которыми умирал сын. От неё не пытались скрыть всякое отсутствие надежды, но она надеялась. Двадцать пять лет назад он родился не в жизнь, а в смерть. С такими пороками не живут, сказали ей, но маленький упрямец не сдавался. У неё не было времени задумываться над тем, как это тяжело - жить, сосредоточившись на тоненькой ниточке, норовившей выскользнуть из рук – приходилось жить именно так, не отвлекаясь, не давая себе передышек. Мальчика не вписывали ни на день, его даже зарегистрировать не получалось. Он, собственно, только поэтому  был Гориным, а не Фрязиным.  Примерно через год муж, уставший от ситуации, перешедшей в разряд хронических, спросил: «Может быть гуманнее дать ему умереть и родить ещё?»

  Подруги продержались чуть дольше, и расставание с ними не было таким болезненным, просто визиты и звонки редели, редели и сошли постепенно на нет. Что бы она делала, не будь у неё замечательных соратников? сообщников? Родители обожали внука и поддерживали дочь. А мальчик, за которым она долго, очень долго не замечала никаких странностей, оказался сделанным из того же теста, что дед и бабка. А она – нет. В семье не без урода, грустно посмеивалась она над собой.

   Бегать не мог – задыхался. С тоской наблюдал за резвящимися сверстниками, никогда не спрашивал: почему я? Нерастраченная в подвижных играх энергия нашла выход в ученичестве. С бабушкой, Анной Николаевной, в которую пошел тонкостью черт, рисовал и занимался языками, с дедом, Александром Михайловичем, которому был обязан непроглядностью глаз, математикой и музыкой. Запойно читал, и в восемь лет настоял на том, чтобы пойти в обычную школу. Лия Александровна не хотела, боялась, ему так часто внезапно становилось плохо, но была вынуждена согласиться. Поначалу казалось, что ему следовало заняться чем-то одним, и в этом одном добиваться выдающихся успехов, потом пришло понимание, что успех не интересует его в принципе.     Держись, мой хороший, держись. Ты справишься.

   Семь лет копившая силы боль промахнулась самую малость – Горин не умер сразу, его успели довезти, ему повезло с реаниматологом, привыкшим использовать все шансы.  Только вот шансов у Николая Горина не было. Женя, сестра, с которой Валентин Станиславович любил работать, понимавшая его без слов и подсказывающая порой неожиданные решения, вопреки обыкновению не могла сосредоточиться. Ей, привычной к страданию и смерти, было почему-то невыносимо жалко парня, блуждающего где-то далеко, не дозовешься.  К ночи, когда Валентин Станиславович ушел в ординаторскую отдохнуть, Женя пустила Лию Горину к Нику. Он лежал в боксе один.

   Лиечка Горина снова была растерянной испуганной девочкой, которой показали её крошечное дитя, опутанное проводами и пластиковыми трубками. Громко вздыхал аппарат искусственного дыхания, попискивали приборы. Оказывается, за семь безмятежных лет она отвыкла от вида беспомощно распластанного тела. Почему-то ей вспомнилось, как несколько месяцев назад, весной, он с друзьями ремонтировал её квартиру. Вернувшись с работы позже, она застала его одного (ребята уже разошлись), босого, без рубашки, в старых, обрезанных чуть ниже колен джинсах, со схваченными ремешком волосами, увлеченно расписывающим стену. Он стоял на козлах и по мокрой штукатурке быстро и уверенно выписывал трепет листвы и тяжесть плодов.

– Привет, мам, прости за своеволие. Не понравится – обои сверху наклеим.

  Обои? На предзакатное небо и невиданных птиц? На яблоневый сад и      кто там янтарный, едва различимый? Там, в глубине? Но в тот миг она почти не видела печальной прелести фрески, так поразила её гибкая сила ставшего совсем взрослым сына, в котором сейчас не билась – едва теплилась жизнь. Она гнала беду, гладила холодные пальцы. Возвращайся. Не бросай меня. Возвращайся, тебя ждет Саша. Боже мой! Саша! Бедная девочка, она же не знает, что случилось, и что может случиться.
 
  Утром Валентин Станиславович не нашел в состоянии Горина никаких изменений. Удивил, парень, что греха таить, удивил. Будем думать дальше, может, что и надумаем. После длительного совещания с коллегами Дорнгоф надиктовал Лие Александровне список препаратов, отсутствующих на отделении. Сколько ей? Сорок пять? Хороша необычайно, и мальчишку правильного вырастила, упрямого.
 
  Она выбежала из больницы прямо под колеса машины скорой помощи и умерла в той же реанимации, где за картонной перегородкой вопреки всему ещё жил её сын.

  Женя, отоспавшись после работы, поехала туда, где были прописаны Горины. Внятно объяснить себе, зачем она это делает, было возможно, а вот почему – нет. Постучала. Дверь словно бы не была закрыта до конца. Толкнула – та легко поддалась. В квартире никого и почти ничего не было. Лия, выбегая из дома, не помнила о  замках, ключах и прочей ерунде. В разграбленной комнате на стене светился нежными красками осенний дремлющий сад. Женя была уверена в авторстве. Вдохнуть влажный, пахнущий яблоками воздух, раздвинуть тонкие ветви и шагнуть туда, в тот мир. Она долго стояла, разглядывая фреску, не замечая слез. Сквозь их радужную пелену птицы перепархивали с дерева на дерево, кто-то янтарный, едва различимый двигался среди стволов. Может быть заходящее солнце? Плакать здесь было так хорошо, правильно, не стыдно, что она никак не могла остановиться. Оплакивая свою жизнь, дала себе слово, что делает это в последний раз, что  больше ей некогда и незачем будет вести счет  бедам, обидам, разочарованиям, поскольку они останутся в прошлом, и совсем скоро жизнь её наполнится смыслом.

   Выплакавшись, вышла на лестничную площадку и стала нажимать все подряд кнопочки звонков. Надо было вызвать милицию и разыскать родных и знакомых Лии Гориной.

               

  Тщетные попытки октября умерить скорбь по отошедшему лету, были тем более трогательны, что почти никто в них не нуждался. Естественная смена времен года, туфель на сапоги, топов на плащи, плащей на пальто и куртки. Саша ждала Ника у метро, размышляя о том, что октябрь, быть может, старается для неё одной. Посмотрите-ка на этот кленовый лист! Те самые закатные краски, что так запомнились мне в один из августовских вечеров на Неве. А эта блеклая синева предзакатного неба, не совпадает ли по цвету с целым морем незабудок, что показал мне Ник на лесной прогалине? Где тебя носит?
 
  Кто никогда не ждал, тот не поймет, а тому, кто ждал объяснять не надо, хотя эра мобильных поводков, когда все, ну или почти все привязаны друг к другу, изменила многое, в том числе – процесс ожидания, которое почти  перестало быть частью неведомого.  Саша ждала Ника у метро, ждала долго, пока ожидание не утратило смысл. Стемнело. В свете оранжевых фонарей ветви сворачивались клубком, так, словно деревья были мирами, спирально закрученными галактиками. Где ты?  Зачем ты покинул меня? В самой нашей встрече таилось расставание, как будто ты был дан мне на время, а теперь это время закончилось. Слишком рано, Коля, и  почему именно так? Не предупредив? Не попрощавшись? Я предчувствовала потерю. Боялась, что ты исчезнешь.  Где ты? Почему ты оставил меня?
 
  Мысли, что произошло недоразумение или несчастье не возникало вовсе, а потому ни одна из её фантазий не совпадала с действительностью. Разве что сумерки, в которых он блуждал на берегах последней реки. Откуда ей было знать то, чего он сам о себе, так забыв, что совсем не помнил – не хотел, не желал знать? С Сашенькой приключился  род внутреннего столбняка, когда любое душевное движение – недоступно, словно она была Голе-мом, а Горин тем камнем, что заменял глиняному болвану душу.

   В пустой квартире, уткнувшись лицом в подушку, ждала звонка, который бы все объяснил. Хотя бы все объяснил. Записной книжки не нашла, видимо он взял её с собой, и теперь оставалось только корить себя за легкомыслие: ни адресов, ни телефонов!  Но если с ним что-нибудь случилось, Лия Александровна обязательно позвонила бы. Саша поставила телефон рядом с кроватью, на которой лежала в странном оцепенении всю ночь, прислушиваясь к страшноватым ночным звукам и шорохам многоквартирного блочного дома. Перебирала, как четки, яркие камешки воспоминаний. Ей даже показалось на миг, что Ник лежит рядом, с улыбкой наблюдая за ней сквозь ресницы, как часто делал по утрам, и она просыпалась от этой невесомой  ласки совершенно счастливая. Нет. Его нет.

  Пустота в груди росла, набухала, грозя прорваться наружу и заполнить собою весь мир. День прошел в горестных раздумьях на извечную женскую тему:
                мой милый, что тебе я сделала?

  Почему Саша не пошла по пути, по которому на её месте пошел бы любой здравомыслящий человек? Боялась найти? Не хотела? Решила, что он вправе уйти, когда пожелает, и вернуться, не объясняя ничего – лишь бы вернулся. Жадная тварь любовь сожрала её разум. Все, что она могла, это гипнотизировать телефон, разразившийся, в конце концов, звонками, которые, однако, ничего не прояснили и нового не принесли. Надя Воронина, например, спросила, не пыталась ли Саша обзванивать больницы и морги?      Морги? Нет, я не стану.

  Звонок ещё не прозвучал, а она уже вскочила, услышав, что на их этаже остановился лифт. Надя, встревоженная отчаянием в голосе подруги, примчалась через весь город, поддержать, помочь, если это возможно. Саша даже не пыталась скрыть разочарования, ей казалось, что сейчас, вот сейчас, он, виновато улыбаясь, шагнет через порог. Надежда уложила подругу в постель, напоила её чаем с коньяком, коньяка не пожалев. Сашу бил озноб, под глазами залегли глубокие тени. Ты ела? Не знаю. Спала? Не помню. Так и заболеть можно. Он твоих переживаний, как и всякий мужик, не стоит. Что случилось? А ты не догадываешься? Найдется, никуда не денется. Попробуй поспать.

  Вернувшись с дачи, Надя нашла, что подруга стала излишне чувствительной и просто больна от любви к странному, в чем-то даже опасному человеку. Он был слишком хорош, чтобы быть настоящим. Повзрослевший Маленький принц, не боящийся собственной открытости и нежности. Мужики другие, уязвимость страшит их больше всего на свете. Та, прежняя Саша, нравилась Надежде куда больше, а отвергнутый и мгновенно забытый Сережа Павлов, казался воплощением порядочности, благоразумия и надежности. Чего еще желать женщине в сумасшедшем современном мире? Обаятельный, любящий, обеспеченный, на все ради неё готовый. Жила бы и горя не знала. Что ей может дать Ник? Модница Сашка не купила за лето ни одного нового платья, ни одной пары обуви. Конечно, родители, обидевшись на сбежавшую из дома строптивицу, денег ей не дают вовсе, а витающий в облаках Горин, вряд ли вообще догадывается о том, что необходимо молодой девушке, чтобы не чувствовать себя ущербной. Дорогие рестораны, магазины и курорты – в прошлом. Впереди – рай в съемном скворечнике на окраине. Обеды на кухне и поездки по необъятным просторам Ленинградской и прилегающих областей. На рейсовом автобусе, в морально устаревших тряпочках и стоптанных кроссовках. Супер! Дурочка Сашка купилась на ненужную, нелепую красоту и дешевые трюки, а герой её романа, наверняка ещё в ком-нибудь разглядел способность любить.

  Романтически  настроенные барышни должны вешаться ему на шею пачками. Сережа бы никогда не позволил себе...    но и для Ника это, пожалуй, перебор.  С ним что-то случилось нехорошее, но Лия Александровна должна была позвонить, если так.

  Несмотря на отчаянное сопротивление длинного шнура, так и норовящего  за что-нибудь зацепиться, унесла телефон на кухню. Несколько звонков убедили её в том, что среди учтенных мертвых Горин не числится. Домой ехать было поздно, мальчики уже спали,  муж с пониманием отнесся к ситуации, сказав, что в садик отведет малышей сам. Спасибо, я тебя люблю, спокойной ночи. На письменном столе целый ворох графических работ. Зачарованно перебирала листы, поставившие её в тупик. А ты действительно талантлив и очень, очень внимателен. Какая странная техника. Точные, емкие линии и прозрачные полутона. Сколько настроения в этих, ни на что не похожих, композициях. Что же с тобой произошло? Сколько нежной страсти в портретах. Мне казалось, я давно и хорошо знаю Сашу, похожую и не похожую на модель Боттичелли. Знаю холодноватую прелесть её лица. Однако ты сумел освободиться от растиражированного, ставшего каноном образа, не впав ни в умиление, ни в гротеск. А ты ведь любишь её. Глубоко чувствуешь, сочувствуешь, сопереживаешь. Где тебя носит? Может и правда, ты заблудился на неведомых дорожках, и это не бред расстроенной девочки, у которой отобрали любимую игрушку? Не фантазии без ума влюбленной женщины? Тот, кто способен несколькими штрихами на листе покорить мою искусствоведческую душу, должен быть хоть немного волшебником.
 
  Полночи провела за столом, перебирала, разглядывала, медитировала. Убегая на работу, сложила в папку столько листов, сколько вместилось, рассчитывая в свободное время ещё поразмышлять над ними.
 
  Сашеньку  разбудил  телефонный звонок. Кто-то хмурый сиплым голосом спрашивал Горина и, срываясь на мат, отвечал, что кроме этого телефона, других не знает, а вы, собственно кто, девушка?

  Весь день она бродила по Веселому поселку под нудно моросящим дождем, дав себе слово, что не будет его искать, вот только может встретит случайно. Иногда ей казалось, что её окликает любимый голос. Иногда, что Ник ждет её дома. Она то оборачивалась, то кидалась к телефону-автомату, и долго слушала пронзительные гудки. Многочасовое блуждание по мокрым улицам не дало, да и не могло дать ничего, кроме усталости. В дверь квартиры, где она была так счастлива, был врезан новый замок. Продрогшая, вымокшая до нитки Саша растерялась окончательно. Подъезд, этаж, дверь были теми же, а вот замок – другим. Звонила, стучала. Никто не открыл. Я схожу с ума. Что мне теперь делать? Куда идти?  Здесь, у двери, её и нашла Надежда.
 
  Беда с этими влюбленными, да и только. Надя тоже не могла понять, как это могло случиться, заподозрила, было, Горина во всех смертных грехах – не только бросил, но и ограбил, скотина этакая, но через несколько дней выяснила, что хозяин квартиры, не получив платы за прошедший месяц, решил наказать незадачливого жильца.      Ничего не верну, слышишь? Будет знать, как честных людей морочить, – кричал в трубку сиплый пьяный голос, –  я ему квартиру сдавал одному, а он девку привел, да ещё и платить не желает!

  Саше было все равно. В коммуналке на Петроградской, измученная своей потерей, она выслушивала бесконечные мамины упреки и ждала. Утром она верила, что он вернется вечером, вечером, что постучит в дверь утром. Инна Францевна Богоявленская считала своим долгом  наставлять, наставлять, наставлять дочь на путь истинный. А Саша тем временем вспоминала поездку в Изборск, хрустальный купол неба над холмами,  вырастающую из-под земли Мальскую звонницу                или ночь на Ивана Купалу. Ночь выдалась теплой, светлой. Помнила запах каких-то особых, купальских трав в венке, ласковую воду реки. Помнила, как Ник поил её собранной в ладонь росой, как раздвинул ветви –  т-с-с, тише, уже полночь –  как распускались один за другим огненные лепестки Жар-цвета, бросая золотые отсветы на их лица, и вдруг вмиг погасли и вспыхнули в другом месте. Помнила  ощущение, что остановивший её руку, тянущуюся – сорвать, Ник – лесной дух, пан,  так легко и уверенно двигался он в ночном лесу.

– Ты меня не слушаешь! Тебе все равно!
– Не слушаю. Все равно. Мне просто некуда больше деваться, мама.
Холодный и блеклый как размороженная рыбина ноябрь подходил к концу, когда за Сашу неожиданно вступился  Михаил Платонович Богоявленский. «Прекрати, Инна, неужели ты не видишь, что у девочки горе?» Сам факт противодействия со стороны мужа был так невероятен, что Инна Францевна перестала в открытую терроризировать дочь. Все легче. Внешняя жизнь постепенно приходила в норму, а вот внутренняя, как в детской игре «море волнуется раз», замерла в одной, крайне неудобной позе, но Саша даже не пыталась её изменить. Это мне за Сережу, чтобы я могла до конца прочувствовать, что значит потерять то, что терять нельзя.