Сентиментальная проза Глава 3 На дичках ранет

               

  А двое, ослепленных любовью, добрались на метро до Московской, сели там на автобус, и через двадцать минут были в Царском Селе. Свернули не в роскошный, для интуристов, Екатерининский, а в запущенный, для романтиков, Александровский парк. Яблоня дичок с плодами мелкими, как горох и кислыми как уксус, нависала над ними шатром, даря уединение и прохладу. С уединением все было в полном порядке – много ли народу гуляет утром в будний день в районе Арсенала, а вот с прохладой было хуже. Жаркому июльскому солнцу яблоневая филигрань не великая помеха. Ник расстелил на траве свою рубашку – защитить нежную Снегурочку от колких веточек и травинок, а она, удобно устроившись в излучине его плеча, легонько, кончиками пальцев прослеживала изгибы его шеи, ключицы,  дуги ребер.

– У тебя удивительно прохладная кожа, знаешь? Только это и спасает от купания в собственном соку, которого я так боялась. Что смеёшься?

– Стараюсь. Ты не заметила черных рабов с опахалами? А несметные полчища бабочек, синхронизировавших взмах?

  Обрисовывала, едва касаясь, ореолу.

– Что ты делаешь, ласочка, ласточка?

– Ласкаю тебя.

  Поймал её руку, прижал к груди.

– Как грохочет. Там что, поезд идет?

– Там кузница с наковальней.

– Каждый сам кузнец своего счастья?

– Кузен. Когда у тебя начинается практика?

– Ты сговорился с моими родителями? Со следующей недели.

– А что с родителями?

– Мама не разговаривает со мной из принципа, а папа из привычки поддерживать любые мамины начинания. Им не нравятся мои длительные прогулки под луной.

  Она не упомянула об истинной причине раздора с родителями, зачем? Зачем ему знать, как кричала мама, как тяжело молчал отец, когда она объявила им о своем разрыве с Сережей Павловым. Зачем ему знать, что мама их выследила – не трудно, они ведь ни от кого не прятались. Выследила и устроила ей допрос с пристрастием – кто этот голодранец? И, правда, кто? Не желая вспоминать о напряженной, готовой разразиться ещё одним скандалом тишине ждущей  дома, Саша, глядя сквозь яблочную филигрань:

– А яблонька по весне цвела невестой, надеясь на сочность и сладость плодов, обещала и верила, что сдержит обещание.

– Сдержит.

  Приподнялся, заставив Сашу сесть. Она, замирая и не веря, наблюдала, как доверчиво тянутся друг к другу рука и ветка, как пальцы смыкаются вокруг твердого, зеленого шарика, годного лишь на боеприпасы к хорошей рогатке, отламывают тоненький черенок, как раскрывается ладонь, а на ней – крупное, смугло-красное с коричневыми и зелеными полосками, чуть сплющенное сверху яблоко. Смятение мгновенно.

– А персик?

– Я же только учусь, да и не растут персики на яблонях.

  Сорвал ещё одно – для себя.

– А на дичках ранет?

– Двое, когда я был совсем малышом, а тебя ещё вовсе не было, сидели здесь на старой коряге, целовались и грызли именно такие яблоки. Одно семечко очень хотело жить и проросло по весне. Вкусно?

– Очень. Сорви ещё.

– Попробуй сама. Просто поверь.

  Саша колебалась. Заглянула ему в глаза, зажмурилась, и, целуя, не глядя, протянула руку. Упругий сочный плод коснулся ладони.

– А как будем праздновать Яблочный Спас?

– Поедем в Изборск. Ты не была? Тебе понравится.

– Там так много яблок?

– Там во время Яблочного Спаса и без того вкусный воздух становится легким вином, а вода из Словенских ключей – душистым хлебом.

– Правда? Поедем.

  Нежно коснулась теплого яблоневого ствола.Прости, я была слепа. Ник натянул рубашку. Пойдем? Девочка моя, не утратившая способность радоваться и верить, чудо моё зеленоглазое. Без тебя я бы увидел, но дотронуться не смог. Правда, правда. Застегнуть сандалии? Травинки, заплутавшие в твоих волосах, лучше всяких украшений. Хочешь, я заплету тебе косу? Будет не так жарко. Давай расческу. Где научился? Кто тебе сказал, что я умею? Тяжелые. Как тебе удается высоко держать голову? Привыкла? Ну вот, первая попытка не удалась. Можно я попробую ещё? И ещё? И ещё? А вот здесь, на шее? Не вертись, у меня почти получилось. В многоструйную, замысловатого рисунка косу  вплел травинки, ими же пытался перевязать – не держали.

– Возьми резинку, не мучайся.

– Ладно, давай, хотя это профанация высокого искусства, и побе-жали, сейчас будет дождь.

  Потянул за собой к заброшенному Арсеналу.

– Там же решетка, Коля!

– А в ней дырка, как во всякой уважающей себя решетке.
   
– Там нет крыши.

– Местами.

  Саша успела оглянуться на бегу. Яблоневые ветви сгибались до земли под тяжестью плодов. Решетка была на месте, дырка тоже и подобие крыши над головой. Ливень хлынул, едва они успели забраться в когда-то роскошные покои, заваленные мусором и битым кирпичом. Сесть было негде, стояли, тесно прижавшись, друг к другу. Потоки воды размывали парк, делая пейзаж незнакомым, зыбким.

- Ты что-нибудь знаешь про это место, Коля? Расскажи.

– Попробую. Сквозняк. Встань ко мне спиной, вот, ближе, ещё. Удобно? В самом начале здесь был лес, потом зверинец,  где цесаревна Елизавета стреляла согнанную из окрестных лесов дичь. По-том – сокровище, драгоценность, Мон Бижу. Я как-то видел  Махаевский лист со всем этим Растреллиевским великолепием.  Золото на голубом. Когда стройка еще только начиналась, в Шотландии, где точно  неизвестно, родился Адам Адамович Менелас, человек – легенда.  Обучался ли вообще искусству зодчего – неясно. Приехал в Россию  вовсе не за тем, чтобы строить для императора, но в его жизни много чего случилось, и здесь он возвел  Белую башню, Шапель, Фермы и перестроил Монбижу. В нижнем этаже было огромное, венецианское, редкой красоты окно, библиотека и кабинет, а наверху оружие и доспехи - гордость Николая Палкина. Потом здесь жили бумажные кавалеристы – солдатики из папье-маше. Потом была революция. Потом война. На реставрацию нет денег.

  Дождь кончился, перепрыгивали через лужи, пробираясь к выходу из парка. У Александровского дворца их обогнал, позвонив в звоночек, пожилой дядечка на велосипеде «Украина», с прикрученной  к рулю проволочной корзиной полной смуглых, в полосочку, яблок.

– Смотри, Коля, чудо повезли на базар, продавать.

  Горин мельком глянул на велосипедиста и покачал головой.

– Нет. Яблоки достанутся мальчишкам – внучатам, те поделятся с друзьями, и к вечеру вся улица будет хрустеть ранетом. Класс.

  Остановилась, заглянув в смеющиеся глаза. Спросила, и сразу пожалела, что спросила:

– Слушай, как тебе удаётся вписываться в окружающую действительность?

  Он задумался на мгновение, а потом легко и просто ответил:

– Я не пытаюсь.

   Глаза не смеялись. Не рассказывать же  о мытарствах в попытке найти свое место в этой самой действительности. Не нашлось. Нашелся способ зарабатывать достаточно, чтобы ни от кого не зависеть.  Года четыре назад снял крошечную квартирку на окраине. В то время у мамы намечался роман, так и не состоявшийся по независящим от него причинам, но квартиру он продолжал снимать. Взрослые дети не должны жить с родителями, как бы ни были хороши их отношения. Только вот переводы в последнее время продвигались слишком медленно, сроки поджимали, деньги кончались. Ничего, у Саши скоро практика – наверстаю.


  Даже в самой теплой из твоих улыбок  растворена льдинка, даже в минуты самой близкой близости твои губы хранят  солоноватую свежесть морской волны. Русалочка, Симонетта из Генуи.       Стоп, стоп, стоп. Не забывай, что моя лучшая подруга – искусствовед. Я была ещё совсем девочкой, когда наши родители познакомились в Крыму, и печальную повесть о юной госпоже Веспуччи и её возлюбленном Джулиано помню с тех самых пор. Хотелось бы пожить подольше. Кстати, ты рисуешь меня совсем не так, и это обнадеживает.         Не сомневаюсь, что тебе известна собственная история, только слепой не заметил бы сходства, а равнодушный не задался бы вопросом, кем была вечно юная муза мастера, завещавшего похоронить себя у ног прекрасной Симонетты. А рисовать тебя – так – не дано никому, кроме.  Однако  за пять веков сна ты вполне могла  позабыть. Жаль, что мне не хватает таланта. Наверное, цивилизация должна погибнуть и возродиться вновь, чтобы на короткий промежуток времени так совпали ремесло и дух.         Ты бредишь, Коля, ты слишком много рисуешь, и слишком мало спишь.      Не улавливаю чего-то главного. Недосказанность, завороженность не даются мне в руки, сопротивляются насилию. Но единственный способ объясниться, приблизиться к тайне хоть чуточку – бесконечность набросков. На сей раз, тебе не повезло с творцом, прости.         Все!       Отобрала у него планшет.     В душ и спать!

  Притянул к себе. Подожди, подожди, у меня подарок тебе от мамы. Вот. В осторожных руках  жемчуг и серебро. Роса на траве. Стебель шеи в переплетении серебряных нитей особенно нежен и беззащитен. Тяжелый узел волос высоко на затылке и изящество украшения только подчеркивают его горделивую хрупкость. Ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна. Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста! пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей.

– Что это, Коля?

– Это то, что осталось от гарнитура, подаренного моей пра-пра-бабушке  просто так, не на свадьбу или именины, какой-то дальней родственницей. На всех старинных фотографиях, в каком бы наряде не щеголяла, юная пра-пра непременно в этом колье, серьгах и перстне. Серьги, а потом и перстень бабушка продала во время блокады. Колье осталось. Моя Анна Николаевна, Анечка надевала его иногда, но только дома, на свой день рождения или Новый год. Мама –  нет, говоря, – это для феи, полюбишь – подаришь. А сегодня передала тебе, сказав, что узнала тебя с первого взгляда, с первого слова.

– Спасибо.

– Иди к зеркалу!

  Единственное зеркало в квартире висело в ванной. Пока Саша крутилась перед ним, любуясь подарком, Горин принес несколько свечей, расставил где придется, зажег их и выключил свет. В янтарном трепетном свете зеркало показалось ей водной гладью. Зыбкие образы на его поверхности сменяли друг друга в прихотливом ритме. Унылые кафельные стены раздвинулись. Кем только не видела себя Сашенька в зеркале. Но рисунок одежды менялся, а рисунок украшения нет, влажно мерцали жемчужины, холодно серебро. И тихо улыбавшийся за спиной Горин оставался самим собой, вне зависимости от того, была ли она римской матроной, венецианской баутой, или деревенской девушкой в расшитом сарафане. Увлеченную карнавалом раздел, целуя шею, плечи, тростинку позвоночника.

– Не жадничай, насмотришься еще. В душ и спать!

Услышала звук падающей воды и, доверившись его рукам, очутилась под теплыми, упругими струями. Где мы? Это не наш худосочный душ. Брызги погасили свечи. Задела плечом кафельную стену. Дома, надо же, а мне показалось!


  В принципе, все их  прогулки, поездки, походы в театры, посещения выставок и концертов были вовсе необязательны, и совершались скорее по инерции, являясь не событиями, а фоном  со-бытия. Их взаимные любови пребывали в той стадии развития, когда для полного счастья не нужен никто и ничто, кроме объекта любви, в той форме, когда познание бесконечного мира идет через познание любимого существа. Не само – взаимодостаточность, но бес беспокойства  заставлял их совершать прогулки, предпринимать вылазки, устраивать пикники. Может быть Саша сама того не сознавая, пыталась увезти, увести Ника от возможных встреч с друзьями и знакомыми, поскольку ещё не готова была делиться любимым ни с кем. Может быть Горина гнала в дорогу неуемная жажда дарить, или что-то в нем чувствовало –  времени почти не осталось.  На сей раз в пятницу вечером они уехали в Новгород. Тот, который Великий. И один и другой не раз уже были здесь, но вместе – совсем другое дело.

  Ой, смотри, смотри, а там, взгляни сюда, а про эту церковь говорят… и так далее, до бесконечности. Хочешь, заглянем? Хочу. Будешь яблоко? Пополам. Давай возьмем на прокат лодку, покатаемся по Волхову, или на теплоходике до Ильменя? Сначала на теплоходике, а вечером лодку, или наоборот? А к Юрьеву завтра, ладно? А там что? А чего ты не знаешь?  Ой, какие вкусные, почти белые, не огурцы, огуречики. Давай купим еще. И  клубники? Обязательно.

  И гостиничный номер  характерным видом и запахом не испортил им настроения и  протекавшая лодка, и ветер на Ильмене. Но в воскресение днем выяснилось, что Горин забыл или выронил где-то бумажник. Саша думала, что вытащили, но это не имело значения. Тех денег, что оставались у неё, на два билета обратно не хватало.

– Что будем делать?

 Они сидели в парке у кремля, Коля чему-то в себе улыбался, растяпа этакий, ну что за человек, мы застряли в чужом городе без денег, а он радуется. Надо что-нибудь придумать. На электричках, наверное, можно добраться.

– Есть несколько вариантов, Сашенька. Самый простой – купить билет тебе, а я доберусь автостопом.

– Хитрый какой. Я тоже хочу автостопом.

– Это второй вариант. На оставшееся пообедать, прогуляться до выезда из города и с Богом!

– А ещё?

– На электричках. Сделаем несколько пересадок. Мы с ребятами лет пять назад до Москвы на электричках добирались. Долго, но дешево и весело.

– Интересно, что мне тоже пришло это в голову, а вот про автостоп я не подумала.  Ещё?

– Есть и ещё путь. Мне кажется, что есть. Помнишь, у Кортасара «Непрерывность парков»? Она и правда существует, эта непрерывность, надо только      надо только     смотри, аист.

– Что надо, Коля?

– Нужны парк или сад, впрочем, сквер тоже сгодится, память ещё, фантазия и твоё доверие.

– Доверие? Ты ещё не понял, что тебе я доверяю гораздо больше, чем себе.

  Горин расстроился. Сильно, внезапно, безо всякой надежды самостоятельно справиться с острым чувством вины.     Это неправильно. Прежде всего – себе, Саша.      А ей, такой юной и хрупкой, вдруг показалось, что она сильнее/опытнее/старше него. Незнакомый материнский порыв – защитить сохранить отвести – заставил обхватить его голову.     Успокойся, ну что ты, успокойся. Как ты не понимаешь, я доверилась/ отдалась/предалась тебе целиком, без остатка.     Что я наделал, Сашка! Что я наделал?      Успокойся, перестань, ну же. Что ты придумал, глупый? Лучше скажи мне, как попасть домой использую фантазию и память?

   Это была первая размолвка. Немая. Они не слишком нуждались в словах, и говорили вслух скорее по привычке, чем по необходимости. Глядя в прозрачно-зеленые, сияющие глаза, Ник испытывал не благодарность даже – благоговение. Как легко, ладошкой она стерла налет необъяснимой глухой тоски. Как спокойно и уверенно вернула спокойствие и уверенность.

– Попробуем? Представь какой-нибудь сад, парк, все равно, главное  поближе к дому. Отчетливо, и именно сейчас, в это время дня и года. Вспомни до малейших подробностей. Любой уголок, звуки, запахи      чудесно      дай руку.
Они поднялись со скамейки, и пошли к Новгородскому кремлю, а вышли к оранжереям Ботанического сада на Петроградской стороне.

– Ура! Получилось, получилось, у меня получилось!

Скакала и хлопала в ладоши.     Девочка моя!

– А можно ещё? Куда хочешь можно?

– Не думаю. Кажется только туда, где был. Схитрить и попасть  в сады Боболи, а я хорошо представляю,  как это выглядит – не получилось.

– Вспомнила именно это место, представляешь? Как здорово!  Почему ты раньше никогда не говорил об этом пути?

– Догадывался, но проверить не решался.

  А Саша уже тянула его за руку по засыпанной отсевом дорожке.

               

               

 

  Наваливающаяся на плечи тяжесть не была воспринята им как сигнал тревоги. Он должен был почувствовать, насторожиться, но он отмахнулся от приближающейся катастрофы. Заканчивался октябрь, листопад ещё не отзвучал и он очень спешил жить в этой своей родной стихии, наслаждаясь таинственным, упоительным процессом растворения в любимом существе, когда невозможно определить, где кончается одно «я» и начинается другое. Рисовал, преодолев сопротивление картона и пастели, найдя то единство линии цвета и света, при котором настроение ложится на бумагу неискаженным житейскими «но». Все чаще брал в руки гитару. Флейта, которую он так любил, казалась ему слишком печальной. Не отдавал себе отчета, что на флейту – уже – не хватает вздоха. Маленькие чудеса, вроде мелодии птицей слетевшей с нотного листа и до утра распевавшей на подоконнике,  случались сами собой, от полноты чувств, просто потому, что Саша была рядом. А она старалась засыпать, держа его за руку, стыдилась своих страхов, но ничего с собой поделать не могла.

  Проснулась как-то – его нет рядом. Встала, с трудом сдерживая крик, наощупь добралась до двери. На кухне – свет. На кухонном столе планшет, коробка с акварелью «Ленинград», за столом со станом чая в руках, мурлыкающий незнакомую песенку Коля. Уф! Прислонилась к дверному косяку – не держали ноги.

– Сашенька? Я тебя разбудил?

– Напугал. Как же ты меня напугал.

– Чем, ласочка?

  Унес её в сумрак комнаты, в тепло постели, скинул с себя испачканную краской одежду, лег рядом.

– Прости. Жалко было сна, такого тонкого по цвету – к утру бы все забыл. Прости.

  Убаюкивал, успокаивал, лаская. Спи. Что тебя тревожит? Ты так чудесно пахнешь горьковатой осенней свежестью, радость моя любимая моя светлая моя. Спи, не бойся ничего, спи, тебе завтра рано вставать. Клади голову на плечо, вот так. Спи. Бережно касался губами лба, виска, волос.

  Что лилия между тернами, то возлюбленная моя между девицами.

  Утром Ника снова не оказалось рядом, но с кухни доносились узнаваемо-уютные звуки и запахи – Горин пек блины, которые готовил обычно только в качестве «комплимента». Не любил, не ел, но кружевные румяные лепешки получались у него необычайно вкусными. Интересно, что он делает – блины или блинчики? Со взбитыми белками или со сливками?

– Сплюшка, тебе с медом или со сметаной?

– Со сметаной, – крикнула уже из ванной. Хитрец. Ночные страхи растворились в утреннем свете, еще робком, но уже обещающем счастливый солнечный день. Это же надо, какая царская осень в этом году! По логике вещей давно пора лить бесконечным дождям, висеть непроглядным туманам, ан нет!

– Остынут. Иди скорее.

– Доброе утро. Сначала покажи, что рисовал, полуночник.

– Потом. Блины надо есть горячими.

  Целовал губы щеки глаза, шептал что-то невнятно-нежное, от чего хотелось никуда не ходить, а забраться на целый день обратно в постель – вместе. Поедая блинчики (со взбитыми белками), а потому особенно воздушные, разглядывала (в который раз?) любимое, резко очерченное лицо. Кто бы подумал, что за этой готикой не страсть, но нежность – целое море нежности, что он весь пропитан нежностью, состоит из нежности?  Что он и есть - сама нежность?

– Сашенция, ты помнишь, что мы сегодня званы к маме на пироги?

– Угу.

– Тебе не хочется?

  Терпкий запах кофе примирил её с невозможностью провести вечер с Ником наедине. Пусть будут пироги. Она с первой встречи прониклась к Лие Александровне искренней и взаимной симпатией, а потому не слишком переживала. Тем менее, что  любопытно  побывать в доме, где хранились старинные  инструменты, о которых Коля рассказывал ей с нежной страстью. Об инструментах и своем покойном деде, любовно собиравшем и возрождавшем к жизни заключенную в дерево музыку. Дед играл на всем, что реставрировал для себя и других, жил музыкой, слышал её повсюду, заражал ею.

– Почему же? Поедем.

– Встретить тебя?

– У метро. Не мотайся. Или – напиши адрес, найду сама.

– У Дыбенко. Помогу маме и встречу. Во сколько?

– В шесть. Заеду после занятий в парикмахерскую, – взяла за руку, целуя в ладонь, пахнущую кофе, корицей, пенкой для бритья. Расстаться  не было сил.

– Как ты думаешь, ничего страшного не случится, если я пропущу первую пару, а? На второй надо быть обязательно – семинар.

  Конечно, ничего не случится. Трепетная нежность губ, пытающихся запомнить каждую ложбинку и каждую выпуклость, паль-цев, купающихся в светлом потоке волос, невесомо касающихся того места сзади на шее, где берет начало теплая волна желания. Коля!