По канату с шампанским
Двести восемьдесят пятый этаж – это не так уж далеко до крыши. Я сюда попал старшекурсником – в те времена поднебесное жильё сдавали за гроши. В считанные недели прежняя жизнь показалась приземлённой, и не то чтобы стёрлась из памяти, но сама собой обобщилась, оформилась, слепилась в низкорослую фигурку, законченную, обожжённую, непоправимую, несуразную, и одновременно неотразимую.
До крыши пятнадцать этажей. Там есть вертолётная площадка, мини-стадион, солнечные батареи, и даже чьи-то небольшие огороды. На последнем этаже медицинский центр, салон красоты, несколько магазинчиков. На предпоследнем – культурный центр и хозяйственные помещения для нужд домоуправления. Я там бываю от случая к случаю. Но на землю спускаюсь гораздо реже – лифт, то и дело, останавливается, впускает незнакомых людей с обрывками разговоров на зубах, и непонятно, как с ними здороваться. Кивнёшь беззвучно, чтобы не мешать беседе, и ждёшь ответного кивка, как собачка подачки. А лифт, наслушавшись посторонних речей, возьмёт, да и упорхнёт этажей на десять вверх, да так и елозит: два этажа к земле – пять к небу. Чтобы сойти на землю, порой, полчаса вздрагиваешь от скрипа дверей.
В гости зовут нечасто, а если случается, то летаю на рейсовом вертолёте, он садится на крышу несколько раз в день. Родители живут за холмом, примерно в таком же комплексе высотных домов. У них на крыше тоже площадка. В отпуск, в аэропорт, само собой, на винтокрылом друге. Мне грех жаловаться, я видел и океан, и джунгли, и откопанные из забвения города.
На первый этаж? Когда я в последний раз опускался так низко? – Ну да, однокурсники пригласили на пикник на Миножьи Пороги. Туда только автобусом. Но это редкий случай. Большую часть жизни я провожу здесь, на километровой высоте.
Я живу в комплексе из четырёх трёхсотэтажных домов, стоящих почти плечом к плечу, и соединённых толстыми как зажравшийся питон, тросами. По строптивому, умеющему бегать из- под ног, тросу, можно гулять, пристраховавшись карабином. Нам, жителям поднебесных этажей, давно не страшно. Конечно, если нога соскользнёт, и повиснешь между двух гигантов, покачиваясь на ветру, выбираться неловко. Но мы ходим.
Почти все квартиры сквозные, и имеют по два балкона. С внешней стороны – миниатюрный, на двух курильщиков, балкончик. На него можно шагнуть одной ногой, приставить вторую, и полюбоваться на окрестности, включая окаймляющие город холмы и леса. С внутренней стороны – лоджия, настолько просторная, что можно и клумбу оформить, и грядку с укропом, и небольшим деревцам оставить место для роста. Не всегда картина идеально соответствует замыслу, у угловых квартир балконы в торце, но в основном, у жильцов есть возможность и посмотреть вдаль, и помахать рукой соседу напротив, и создать собственный закуток с зеленью. Соседи, с которыми удалось близко познакомиться, не страдают от невозможности часто бывать на природе.
Поход в гости по многожильному увёртливому немного провисающему тросу с дребезжащим карабином за спиной, хотя и безопасен, но выглядит жутковато. Тросов много, они натянуты с таким расчётом, чтобы не слишком провисали, и чтобы переход не был чрезмерно долгим. Точно так же с помощью троса и карабинов можно перебираться с этажа на этаж, как на Via Ferrata. Тоже через балконы. Поэтому существует неписаная договорённость, что в дневные часы можно забираться в чужой цветник без спроса. Хозяину достаточно плотно задёрнуть занавески, и его частная жизнь не будет нарушена. Если занавески раздвинуты или дверь нараспашку, то все понимают, что хозяин не против случайных гостей.
По канату ходят почти все, но с таким удовольствием как я, единицы. До соседнего небоскрёба недалеко, и его балконы я изучил лучше всего. Прямо по курсу – гортензия, этажом ниже – магнолия, чем-то похожая на полярную берёзу, наискосок – колышет длинными опахалами бесплодная банановая пальма, а от неё рукой подать до коллекции кактусов всех калибров. Справа от магнолии вислоусый лысый главный технолог мебельной фабрики ждёт меня на партию в настольный теннис, а двумя этажами выше, между двух карликовых акаций, полных пчелиного гула, притаилась шахматная доска, на которой я делаю ход, не видя противника. Глиняные фигуры для игры я вылепил несколько лет назад, но об этом чуть позже – обход балконов ещё не завершён. На этом участке меня часто сопровождает виолончель – она доносится из-за плотных, кирпичного цвета, занавесок. За инструментом мне почему-то представляется круглолицая шатенка в тёмно- синем платье до щиколотки.
За углом торцевой балкон с непредставимым сочетанием цветов, кустов, кустарников и карликовых деревьев едва ли не всех климатических поясов. Если я назову пеларгонию, гортензию, вереск, испанский дрок и веронику, то знаток от меня отмахнётся. А сколько я колючих и пахучих не назвал, потому что понятия о них не имею! Но живущая здесь женщина свободно в этом царстве ориентируется, и не задумываясь выдаёт мне инструкцию, что поливать, а на что не дышать. Я поливаю влаголюбивую часть сообщества днём, пока балкон в тени. Приходится зайти в квартиру, в коридор, в ванную, туда, где многое из жизни хозяйки бросается в глаза. Кое-что она мне сама рассказала: в разводе, сын- студент живёт отдельно, от дачи пришлось отказаться, поскольку рук не хватает. Однако, на полке над раковиной у неё две бритвы и кисточка для бритья. Как-то раз видел открытую кладовку, внутри столик с разложенными инструментами. Само расположение железок подсказывает, что рука, их разложившая, принадлежала лысому моложавому мужчине в плотных джинсах и футболке без единой надписи.
Зачем мне так много подробностей? – Работа, работа такая, постепенно объясню.
Между прочим, наши дома имеют имена: Елена, Менелай, Фудзияма и Бальтасар. Почему? – Мне кажется, можно объехать на лифтах все четыре небоскрёба, позвонить во все квартиры, и не добиться ответа. Я – обитатель Елены. Ближайший справа – Менелай, там я поливаю цветы и слушаю виолончель. Слева – Фудзияма. До неё несколько дальше, здания расположены несимметрично. Трос до Фудзиямы длиннее, и напряжения в нём какие-то свои, и волны, что по нему бегают, чаще сталкиваются, и порой, когда пройдёшь полпути, он начинает взбрыкивать, и нужен навык, чтобы строптивого утихомирить. Жителей двухсотвосьмидесятых этажей японского вулкана я почти всех знаю в лицо, но близких знакомых у меня там немного. Дальше всех – Бальтасар. От Троянской пленницы до Эфиопского волхва прямого троса нет. Приходится добираться через Фудзияму. Бываю там, в основном, когда наступает кризис в работе, и надо хорошенько отвлечься. В сегодняшний обход четвёртый небоскрёб не включён. Придёт его время.
Кстати, хороший повод рассказать о самом запоминающемся эпизоде, связанном с заснеженным вулканом. У меня как раз случился коллапс на пустом месте, в мозгу что-то заело, работа не шла по канату и не ехала в лифте, что есть безусловная предпосылка к продолжительной прогулке над бездной. Я настроился на обход Бальтасара по периметру, что обещало немало открытий. Когда я приближался к Фудзияме, с балкона двести восемьдесят седьмого этажа мне помахал молодой человек моих лет. При знакомстве он оказался моего роста, телосложения и тембра голоса, разве что с бакенбардами. Уверенным голосом, но нещадно дёргая себя за баки, мой новый знакомый Бенедикт объяснил, что в Менелае на двести семьдесят девятом этаже живёт непростая в обращении особа София, и у него с ней намечался трампампам, но как-то всё пошло тарарам, и с какой стороны не зайди, всё шарахтахтах, а ему от такой жизни швах-перешвах. Насмотревшиеся на его страдания, соседи, почти принудительно выдали воздыхателю второй букет для возобновления диалога. Первый, скромный, но симпатичный, был принят сухо и без последствий. Над вторым работала неутомимая коллективная мысль. Для начала, он включал анемоны, пионы и левкой, дальше не продолжаю. Я сразу назвал его букетом Клеопатры, но почему, уже не помню. Мне и пришлось нести на виду у трёх небоскрёбов это чудо вычурности. Бенедикт шёл шагах в двадцати позади меня, и умело гасил ногами колебания троса. Он оказался куда более виртуозным канатоходцем чем я, но перед особой, принимающей букет с поджатыми губами, был бессилен. В общем, манёвр получился, губы у Софии расплылись в улыбке, всё у них пошло тип-топ, и я теперь у счастливой парочки желанный гость.
Завершив обход внутренних балконов, могу, наконец, похвастаться своей профессией. Я – скульптор малых форм. Создаю из податливого или строптивого материала человечков, зверьков, птичек, чёртиков, гномиков, сантонов, солдатиков, слонов, коней, пешек, и устанешь перечислять, кого ещё. Из глины, воска, гипса, дёгтя, и смолы такой- сякой. На заказ и на продажу. Из лавок мне рассказывают, что сейчас хорошо продаётся, я включаю воображение, даю волю рукам, результаты работы укладываю в ящик, присобачиваю на него наклейку, и ставлю в грузовой лифт. Индивидуальные заказы принимаю по интернету, ваяю во все руки, кладу в коробочку, и туда же, в лифт её, как в преисподнюю.
Я не сразу пришёл к такому образу жизни. Первый год после училища увлекался лепниной для потолков в старых домах. На позапрошлый век был спрос. В то время я так себе ходил по канату, и частенько зависал ёлочной игрушкой между домов. Повисев пару раз под мокрым снегом в непогожем октябре, я почти решил искать жильё поближе к земле, но на предпоследнем этаже случился концерт залётного саксофониста. Я поднялся в культурный центр в лифте. В антракте ко мне подошёл вызывающе спортивный сосед, случайно увидевший моё беспомощное сучение ножками в пространстве. Он посоветовал потренировать вестибулярный аппарат на коньках. Наш небоскрёб настолько высок, что на крыше зима начинается в ноябре. Обычно сразу после Хэллоуина на месте баскетбольной площадки заливают каток. На следующий день я поднялся на крышу, обдуваемую ветрами сразу со всех направлений. На катке уже знакомый спортсмен обучал сына хоккейным приёмам, а возле будки, где хранились коньки для чайников, маячила одновременно знакомая и неузнаваемая фигура. Это оказался мой товарищ по училищу. Он учился на курс старше меня. На крыше он присматривал места для установки скульптурных групп. Договорился с домоуправлением. Я заметил, что время для работ не лучшее, но скульптор развёл руками: « Самые погожие деньки ушли на согласование». Это как раз то, чего я в своей работе хотел бы избежать. И на это, к сожалению, почти всем моим коллегам приходится тратить драгоценные световые дни. Мы пожали друг другу руки, договорились посидеть как-нибудь, и вспомнить учёбу, и я пошёл набивать шишки на катке. И зачастил, и увлёкся, и научился, и увидел первую птицу, созданную Артуром- журавля, стоящего на левой ноге, и держащего камень в когтях правой. Через несколько дней на крышу сел аист, несущий люльку в клюве, за ним орёл в обнимку с Робертом Грантом, два лебедя, переплетённые шеями в восемь витков, ворона с сыром в виде сердца, и дальше, дальше, пока не пришли носощипательные морозы. Артур объявил перерыв до весны. Но всякий раз, когда я уходил с катка, окружающий птичий базар продолжал крутиться у меня перед глазами. Птиц становилось всё больше, они никуда не улетали, а наоборот, деловито обживали заледенелую крышу. Я позвал Артура в гости. Он не дорожил авторскими правами. За бутылку тридцатилетнего арманьяка он позволил мне множить бесконечные реплики его птиц. С этого начался мой взлёт.
Среди первых моих творений была синица, защищаемая заботливыми ладонями, развесёлый зяблик, сонный жаворонок, поползень на прогнувшемся как батут, кленовом листе, выводок птенцов малиновки, мал, мала, меньше. Я предлагал своих пичужек соседям для установки на перилах балконов. Говорил просто: « Я бы подарил, но домашних животных не дарят. Дайте самую мелкую монетку».
Первые покупатели выгребали из карманов всю мешающую жить мелочь. Но постепенно птички полюбились соседям, и со мной стали расплачиваться купюрами. А там и заказы пошли.
Поначалу многие считали, что керамические птицы на крыше и балконах отпугнут живых пернатых, но вскоре на форуме домоуправления появились фотографии залётных гостей, сидящих на головах моих произведений. Это стало отличительной особенностью наших домов. А я переключился на гномиков, обезьянок, чёртиков, ангелочков, фигуристов, и ни разу не вылепил двух одинаковых.
Руки у меня так устроены, что не умею дважды создать одно и то же. Конечно, найденный образ я использую неоднократно, иногда в сотнях вариаций, но ни за какие коврижки не произведу на свет двух неразличимых близнецов. Не всех персонажей я сам придумал, заимствовать не стесняюсь, но придаю каждому свою позу, одеваю их в разнообразного пошива пиджаки, или хотя бы закручиваю у дам на шляпках разное количество лент. Но не это главное. У моих героев меняется настроение, они бывают спросонья или насмерть утомлёнными за долгий день, простуженными или рассмеявшимися случайно услышанной шутке, рассердившимися на другую фигурку или на меня, а дальше не знаю что, в следующий раз придумаю.
Мне говорили, что люди обсуждают моих обезьянок: я заставляю их кривляться, морщиться, загибать пальцы на ногах, и без устали изощряюсь в закручивании хвоста. В хвостах моих приматов узнают английский фунт, скрипичный ключ, знак arobase, готические буквы, а один умник разглядел Гордиев узел.
Я слышал, что там, на земле, есть коллекционеры не только моих зверюшек, но и чёртиков с рогами замысловатой ветвистости и кисточками хвостов разнообразной пушистости. Но если честно, чертовщина уже идёт со скрипом: слишком много я чёрненьких чумазеньких настряпал, в аду столько не требуется.
Но всё же заимствования – это вроде зубного протеза: жевать можно, но челюстью понимаешь, что не своё. Своё надо искать. Порой, битый час стою на маленьком внешнем балконе и высматриваю прохожих. Если слишком долго вкусный персонаж не попадает в окуляры, гуляю туда- сюда по тросу между двух домов- гигантов, жонглирую шматом глины, и ума не приложу, кого бы изваять в сотне- другой вариаций. По балконам шарахаюсь с тем же злым умыслом: нет- нет, да и присмотришь при встрече с хозяином костюмчик, и тут же представишь в нём нового протагониста, или увидишь причёску, подходящую для следующей героини. Если и тут фантазия буксует, то в отпуск, подальше, на перекладных. Однажды, вернувшись из отпуска, слепил полный салон усталых пассажиров, летящих в самолёте над океаном. Каждый искал свою позу, чтобы заснуть. Сто двадцать человечков в одинаковых креслах: невысокий мужчина подложил пухлую руку под щёку, моложавая женщина бессильно опустила голову на плечо супруга, кто-то откинулся на кресло и посапывает, распахнув рот, его сосед борется со сном, трёт глаза, виски, засыпает, уронив подбородок на грудь, студент положил голову на лежащую на коленях дорожную сумку, случайно попавший в эконом- класс, яппи в костюмчике извернулся в кресле боком и поджал ноги, двухметровый папаша пристроил на коленях ребёнка. Все фигурки разошлись по лавкам, как попутчики после рейса. Мне позвонили из испанской авиакомпании и предложили повторить серию. В основном, я использовал те же типажи, но добавил подростка, тщетно пытающегося читать, и бодрого шестилетнего сорванца, тормошащего еле живого папу. Вот только галстук у второго яппи оказался заброшенным за спину, сумка студента обрела форму австралийского ленивца, а мужчине, борющемуся со сном, я поставил на колени переноску с мордастым кошаком. Испанцы приняли мой новый набор пассажиров, и попросили повторить. Тут мне пришлось туго: кто возьмётся выдумать ещё сто двадцать сонных поз? Я даже смотался в аэропорт, и до бегемотной зевоты рассматривал застрявших в ожидании рейса, пассажиров. Третью сотню фигурок вымучил, и поставил точку. Мне звонили с фарфорового завода и предлагали поставить пассажиров на поток в надежде, что разойдутся по аэропортам, но я отказался.
Своей- своей без всяких заимствований считаю серию финиковых пальм на ветру. Из другого отпуска. Растопыренные лепестки словно пытались довести до нас тревожную новость. От пальм сам не заметил, как перешёл к Дафне и Аполлону, но моя недотрога не успела плотно пустить корни в землю. Артур прислал приглашение на открытие выставки. В другом конце города, ехать пришлось в автобусе, до которого надо было спуститься в лифте. Это оказалась выставка Египетских черепков и осколков, а Артур к древностям примазался в качестве куратора. По дружбе я даже толкнул на презентации импровизированную речь, а ночью, вернувшись домой, взялся за ушебти. Я их вылепил больше тысячи. Друзья предостерегали: дальше смерть. Но Египет был популярен, на погребальное значение моих фигурок не обращали внимания. А главное, они у меня получались сами собой, по три- четыре в день, и казалось, что непрерывность потока статуэток, в котором не было места двум одинаковым, преодолевает их изначальное посмертное предназначение. Я жил с ними год, и действительно неплохо заработал. После отправки очередного заказа, я машинально вышел на балкон, и увидел вместо небоскрёбов, пирамиды. Троса между пирамидами отчаянно блестели на солнце. Они звали к бегству от заезженной темы. Накануне громыхала гроза, а сейчас дул тёплый, но порывистый ветер. Пьяный трос то и дело менял амплитуду колебаний, но я уже стал прожжённым канатоходцем, и предугадывал его намерения. По мере приближения к Фудзияме, цель теряла черты пирамиды, обращаясь в хорошо изученный многоэтажный жилой дом. Я перемахнул за угол, и направился, почти пританцовывая, в сторону Бальтасара, куда не забредал уже несколько месяцев. На середине остановился, и стал раскачиваться на тросе, заглядывая на балконы двести восьмидесятых этажей. Порой четырёх-пяти колебаний хватало для зарождения новой идеи. Если не помогает, надо попробовать свеженькую акробатическую причуду. Зачастую это заканчивается беспомощным зависанием на карабине, но домой возвращаешься посвежевшим и готовым к новой работе. На этот раз никакого сногсшибательного трюка на ум не пришло: так, повторил несколько заезженных, на ногах устоял, но в голове…. В голове замельтешили тропические цветы с шишками, цветущий хвощ, жимолость, гнущаяся от желудей, и вовсе неведомые стебли, сами себя завязавшие знакомыми лишь яхтсменам, узлами. Закрыл глаза, открыл, почувствовал в руке букет Клеопатры, но колючий, ершистый, ощетинившийся, забывший о своей неотразимости. Невольно отбросил чужой букет, и следил за его падением, пока в ладони не затихли мурашки. Потоптался, посмотрел по сторонам, и схватился за голову: у меня была пёсья голова. Вырвал шерстистую из шеи, но на её место стала птичья. Ну и хорошо! Осталось увидеть себя в зеркале, и слепить автопортрет. А там, глядишь, такой бестиарий создадим на радость коллекционерам! Осмотрелся, и не понял, в какой стороне Бальтасар, а в какой – Фудзияма. А надо бы домой, или хотя бы на знакомый балкон с зеркалом. А впрочем, зеркала понатыканы всюду. Прогуляюсь наугад, и посмотрю в первое попавшееся. Есть наконец-то, о чём подумать над бездной под тёплым порывистым ветром.
Да вот он – редко посещаемый балкон, где всегда сохнет детская, в том числе, младенческая одежда, заглянул в лицо сопящего в коляске очередного отпрыска, и только потом в окно, которое, если смотреть немного сбоку, отсвечивало, и вполне могло сойти за зеркало. Волосы спутаны ветром, лицо романтически обветрено, но в остальном, я лица не потерял – никаких клювов и клыков. Улыбнулся сам себе и поторопился перебраться на балкон справа. Редкий случай – ни одной моей птички на ограждении. Живой щегол испуганно вылетел из неимоверно переплетённых зарослей: иерусалимское дерево перепуталось с олеандром, монтбрецией, диким виноградом и плющом. В горшках высотой до колена, цвели жёсткие лиловые рододендроны. Преодолевая заросли, отмахнулся от удивлённого шмеля, и чуть не сковырнул со ствола осиное гнездо. Силился вспомнить, бывал ли прежде на одичавшем балконе: этакая неразделимость растений требует нескольких лет взаимного проникновения. Во мне сидело необъяснимое ощущение, что полгода назад ничего этого не было. Я уже не мог себе представить обратного пути через чащу, и не понимал, как пойду по канату, предательски похожему на лианы, да ещё с эскортом ос и шмелей. Порыв ветра подкатил к ногам поваленный набок цветочный горшок с остатками земли. Я подобрал отставшую от горшка хосту, осторожно поставил на место, собрал горстями рассыпавшуюся землю, и постучал в дверь.
Занавески были отдёрнуты, ответа я не получил, и робко вошёл в незнакомое жильё. Странным образом, это была кухня. Обычно я попадал из лоджии в гостиную. Я громко произнёс тысячу слов куртуазных извинений, и на мой призыв из ванной неспешно вышла мокрая девушка. Она была распарена, румянилась от и до, струйки волнистых волос стекали по плечам, она оставляла на полу мокрые следы, в её руках не нашлось полотенца, чтобы завернуться, да она и не пыталась изображать жалких стыдливых телодвижений. От её тела шёл пар, и нагота казалась не слишком очевидной. Её лицо я видел впервые.
Она стояла и смеялась, а я повернулся вполоборота, и стыдливо пялился на плиту, силясь вспомнить, что в таких случаях говорит человек вежливый, а что – деликатный. Кажется, вежливый говорит «простите, мадам», а деликатный- «простите, мёсьё».
Я не сказал ни того, ни другого, я начал запутанно объяснять, как мне жаль цветка, потерявшего почву под корнями. Застигнутая врасплох хозяйка слушала молча, а я никак не мог поставить точку в оправданиях. Я даже поймал себя на том, что вовсе не заикаюсь, а голос становится всё увереннее. В конце концов, мне нечего стыдиться, я не нарушил неписаных правил этикета в верхних этажах. Но хозяйка с нашими правилами не успела ознакомиться.
- Не ожидала, что здесь такие ветры. Поставьте пока хосту в квартире. Пройдитесь по комнатам, и найдите подходящее местечко. После подумаем, что с ней делать.
- Я не знаю ваших вкусов, я боюсь нарушить гармонию.
- Вы узнаете мои вкусы. Вы теперь – мой жених.
Она сказала это с иронией, она оставила мне путь к отступлению, её слова необязательно было принимать всерьёз, и реши я трусливо ретироваться, она не стала бы хватать меня за рукав. Но я уже понял, что просто так уйти не смогу. Мне разом стукнуло в солнечное сплетение, что она предугадывает то, до чего я сам дошёл бы не позже, чем к концу дня. Я уже знал, что приму предложение или условие, или вызов, как его не назови.
Я позволил себе возразить, хотя это выглядело просто соблюдением ритуала:
«Геродота начитались?»
« Да, у меня тоже гуманитарное образование».
« Вы говорите «тоже». Значит, вы знаете, что я – скульптор. А нашего брата не стесняются. Мы как врачи».
- Знаю. Немало о вас слышала. О вашем переходе над пропастью с цветами мне пропели все птички со всех балконов. А отдельные сороки настрекотали, что вы всегда готовы бежать по канату на помощь. И о пальмах слышала, и о том, что в поисках вдохновения любите заглядывать в чужие гардеробы. Между прочим, у меня одних шляпок полтора шкафа. Это связано с моей работой, постепенно расскажу. И не пяльтесь вы на плиту. Я знаю, что вы не боитесь поворачиваться к жизни лицом. Представьте себе, что под вами трос, и смотрите прямо.
Она стояла и улыбалась. Пар больше не шёл, но тело покрылось блестящими капельками конденсата. Она была красива, хотя и не стройна, и не изящна, и не безупречна. В ней была красота глиняной фигурки древнего Междуречья: вроде видно, что к чему прилеплено, а всё равно красиво, а всё равно понимаешь, что прилеплено с любовью. Возможно, на таких как она, небесный скульптор учился создавать женщину, но учился с увлечением, и по ходу работы влюблялся в своё творение.
Мы впервые встретились глазами, и я наконец, решился спросить: « Откуда вы про меня так много знаете. – Ведь вы здесь недавно?»
« Сядем ужинать, и я с аппетитом и со вкусом расскажу о себе. Сейчас могу предложить только кофе с одним позавчерашним пирожным на двоих».
Через несколько минут мы пили кофе из бежевых немного суженых в верхней части, чашечек. Моя невеста успела надеть тёмно- синее платье- балахон. Средневековых ремесленниц в таких одеждах я уже лепил. В этом наряде она собиралась на работу, но я не стал спрашивать, что у неё за работа. Сама она рассказала, откуда ей обо мне так много известно: «Попутчики в лифте то и дело вспоминают своего домашнего скульптора».
« Что тут удивительного? – почти во всех квартирах живут мои сантоны, гномы, человечки, ангелочки, всадники, языческие боги, вожди воинственных племён, чёртики, певчие птички, и сам забыл, кто».
« Везде вам будут рады, но только в качестве гостя».
« Везде – это уже хорошо , - ответил я, зная, что мои возражения не работают». Сделал большой глоток кофе, и обжёгся.
Она поднесла края чашечки к губам, и продолжила: « Вас всегда называют скульптором. Вы, кажется, единственный представитель профессии на четыре небоскрёба. И никто не вспоминает вашего имени».
« Эдуард. Остальное ты про меня знаешь. – Удивился я своей смелости.- Никогда прежде не решался первым перейти на Ты».
« Изабелла. –Улыбнулась она, и положила руку поверх моей кисти».
Положила и погладила. И мне показалось, что под моей ладонью лежит ком воска, удивительно податливого, понимающего мои намерения, готового на чудесные превращения, но моментально застывающего, едва перестаёшь его мять. Я представил себя, уходящего по бесконечным канатам, потерявшегося в их непостижимой последовательности, не находящего пути на свой этаж, и не имеющего возможности оглянуться потому, что голова у меня то ли слоновья, но с рогом, то ли крокодилья, но с хоботом.
- Изабелла, у тебя есть свечи? – Я бы не дал им сгореть. Я бы обратил их в минотавра, грифона, сфинкса, или Месопотамского ящера, или…
«Или, - спросила Изабелла и плавно приподняла руку?»
« Или я начну биться головой о стену».
« Вот и мне, ой, как пора на работу. Вечером приходи ужинать. А пока, валяй в мастерскую. Уверена, что у тебя там всё есть».
Что я лепил в оставшиеся полдня, не помню. Как не помню пути к мастерской через знакомые балконы. Всех чудовищ, созданных в день знакомства с Изабеллой, позже пришлось заново перемять.
Вечером я проделал обратный путь с подносом, на котором стояла открытая бутылка шампанского и два бокала, подстрахованные лежащим поперёк подноса, букетом маргариток. Виолончелист вышел на балкон, и играл что-то воздушное, не допускающее падения. Глиняные птицы с ближайших этажей ему подпевали.
Следующие несколько дней я не вылезал из мастерской. Людей с пёсьими и львов с человеческими головами я отставил до поры. Из- под моих рук один за другим выбегали гипсовые человечки с картины Брейгеля. Невеста отнеслась к моему отсутствию легко.
Изабелла – социолог, как я сразу не понял? Её диссертация связана с поведением пассажиров высотных лифтов: частота пользования, время ожидания, поведение мужчин и женщин, молодёжи и стариков, при подъёме и спуске, причины для раздражения, выработавшиеся привычки, и прочее, и всякое, и такое, и не такое.
Отдельно она разбиралась, какие люди сознательно селятся в поднебесных или наоборот, приземлённых этажах, чтобы вести возвышенный или приниженный образ жизни, а кто переезжает под действием внешних обстоятельств, а потом принимает соответствующий стиль поведения. Признаюсь, этот раздел диссертации почти про меня.
Сама она наездилась в грузовых, пассажирских, аварийных, закрытых и открытых лифтах, не меньше, чем я нагулялся по канатам. Для неё важно не примелькаться в одних и тех же подъездах. Вот, почему она регулярно меняет шляпки. Удивительным образом, это помогает. Надел новую шляпу, и платье менять уже не обязательно.
В силу своей работы она почти каждый день бывает там, внизу. Помимо собственно, поездок по вертикали, у неё то и дело, случаются конференции, обмен опытом или любезностями, защиты чьих-то диссертаций и многое другое, что с высоты кажется суетливым.
У моей жены полно друзей во внешнем мире. Приходишь после работы, а дома гость, приехавший в лифте, пьёт кофе из бежевой чашечки. Жмёшь руку, и жадно смотришь в лицо, выискивая неожиданную чёрточку для человечка, оставленного в мастерской до завтра. Я как-то спросил Изабеллу: « Если у тебя так много друзей, отчего ты раньше не вышла замуж? – У меня есть подозрение, что некоторые не возражали бы?»
Она улыбнулась новой улыбкой, у неё не было двух одинаковых улыбок, как у меня двух одинаковых фигурок: « Друзей у меня не больше, чем у тебя балконных знакомых. Неужели ты до сих пор не понял, насколько мы с тобой похожи?»
Мне стало стыдно: я перестал играть в шахматы, поливать цветы, передавать послания от Елены к Менелаю, и аплодировать виолончели. А ведь друзья устроили для нас свадьбу на высоте: фейерверки с балконов, тросы, украшенные гирляндами цветов и фонариков, гости приходили по канату или перелезали с соседних балконов, даже хоккеист, с которым я со времён посещения катка, лишь изредка раскланивался, лихо спустился с верхнего балкона, практически свалился с неба. Цветы, вино, вкуснятина домашней готовки. Я так и не знаю, кто подарил коробку вожделенной итальянской бумаги для набросков. Через пару дней после свадьбы наткнулся в мастерской на несколько ящиков невозможно мягкого тропического воска, готового следовать твоим замыслам прежде, чем к нему прикоснёшься, невыразимо напоминающего ту почти эфирную материю, что я впервые ощутил, когда моя тогда ещё невеста положила мне руку на руку. Единственные, кто приехал к нам в лифте – это виолончелист с женой – альтисткой. Они пришли с инструментами, выпили по рюмке, и весь вечер играли с нарастающим воодушевлением.
Как я мог ответить на шквал поздравлений? – Я перенёс молодую жену на руках по тросу из её квартиры к себе в мастерскую. А потом за две недели отрепетировал и сыграл Венгерский Танец при помощи нескольких сот виолончелистов. Если поставить их последовательно, то по положению рук профессионал без труда поймёт, кто какой фрагмент исполняет.
Оставив музыкантов разбирать новую пьесу, мы съездили в свадебное путешествие на острова в Тихом Океане, где ни одного высотного лифта, но бесконечно много масок и статуэток, в которых видно, что к чему прилеплено, и очевидно, что сделано это с любовью. Идей для работы на несколько лет вперёд. Само собой получилось, что гнездо мы свили в квартире Изабеллы, а моя окончательно превратилась в мастерскую. Я купил дополнительную печь для обжига и уставил бывшую холостяцкую спальню шкафами для сушки. По тросу хожу дважды в день в любую погоду.
За ужином Изабелла убеждает меня, что я должен кататься в лифтах, чтобы подсматривать положения рук и мимику для моих героев. Я сопротивляюсь, отнекиваюсь комплексами и фобиями, а она рассказывает об увиденном за день, передаёт чужие жесты, гримасы, прятанье глаз, поджимания губ, скрещённые пальцы, потирание рук, и у неё это получается лучше, чем у оригинала. Но я за жестикуляцией не вижу других людей, в моём воображении раз за разом получается она, моя Изабелла, знаток пассажиров высотных лифтов.
Я, в свою очередь, несколько месяцев учил Изабеллу ходить по канату, но пришлось приостановить занятия, поскольку она ждёт ребёнка.
Моя новая работа – женщина с тяжёлым, перетягивающим весь корпус вперёд, животом. У первой статуэтки опущены голова и веки. За ней последовала женщина с высоко поднятой головой и обильной копной волос, тянущих голову назад, и уравновешивающих живот. Ей не интересно, любуется ею кто-то или нет. Для устойчивости пришлось обеспечить для неё широкие подошвы. Не ласты и не клоунские башмаки, а крепкие крестьянские подошвы. В другой версии я обул беременную аристократку в ботфорты с отворотами. Поймал себя на мысли, что эта обувь не для ходьбы по канату, но решил, что для моей героини это излишне. У всех моих героинь в глиняном животе прячется младенец, свернувшийся спящим котёнком. Он улыбается себе, маме и своему будущему, но покупатели о нём не знают. Конечно, невидимые детишки получаются каждый раз немного другими.
Изабелла спешит наездиться в лифте, пока живот не выдал её с головой. Меня уже сейчас волнует, как мы будем жить, когда ребёнку исполнится год? Ведь он должен видеть мастерскую, для него это должно стать привычной средой: глина, гипс, воск, должны лепить его, формировать, обжигать, если угодно. Уже сейчас перестраиваю мастерскую так, чтобы малыш не мог дотянуться до опасных предметов. Жена уверена, что мой ребёнок научится ходить по канату раньше, чем по комнате.
Зачем я всё это пишу? – Для жителей нижних этажей. Говорят, что некоторые недовольны обилием моей продукции в лифтах. Но что делать, из одного ящика глины получается столько фигурок, что они помещаются в пять ящиков. Я приклеиваю к верхней крышке этикетку с адресом, и ставлю в лифт. Но мои человечки не могут дотянуться до кнопок, и им приходится кататься с каждым попутчиком, пока лифт случайно не остановится на первом этаже.
Я точно знаю, что сердитых пассажиров немного. Гораздо больше любознательных, тех, кому хотелось бы познакомиться с глиняными попутчиками, и им обидно, что какая-то интригующая часть жизни проезжает так близко, но мимо них.
Я прошу всех соседей не сердиться. Изабелла рассказывает мне новости, всемирные, городские, и нашего Бальтасара, а я леплю, ваяю, создаю и задумываю. Я закончил эти записки и с новым воодушевлением берусь за глину. Скоро – скоро и до вас дело дойдёт, мои дорогие соседи.