"Черные мотыльки"
У бога всегда есть замысел. Даже, если кажется, что он погладил тебя тыльной стороною своей ладони. И тогда одиночество становится не наказанием, а поиском такого же, как и ты. И жизнь выбираем не мы. Выбирают нас. Чтобы этой жизнью и насиловать. Даже выбрать не-жизнь мы не можем. Потому что наказание будет несравнимо более жестоким, чем изнасилованное существование. И каждая страница чьей-то жизни будет храниться переплетом там, где нет места сомнениям, страхам и бессмысленным вопросам о «почему?».
«Старый плющ разносит боль по стенам»
Дребезг волочащихся цепей, капли воды с невидимого в темноте потолка, выцветшая под столетней плесенью краска, создающая калейдоскопичные узоры прошлой жизни и проявляющаяся сквозь проникающий свет покрытого пылью стекла. Он уже не слышал ни шагов, ни скрежета железа. Только, время от времени, бросал свои полуослепшие глаза в темноту и больше не просил о пощаде. Окна, когда он еще мог их распахивать, показывали неизменяемую картину покрытых ржавчиной стен старой крепости и её же, приукрашенную рыбьими костями с ближайшей помойки. Он отдал себя памяти, а память наслаждалась чувством удовлетворения не бесславно прожитой жизни до того дня, когда он отказал прохожему в стакане воды.
«В смехе истеричном рвётся жизнь»
Ему было скучно. Эти сотнелетние мольбы о помощи навевали скуку смертную и, дабы скрасить свое существование, он придумал многоклеточную шахматную игру.
- Доротея, - раздался грозный окрик из комнаты. Вздрогнувшая Доротея задумалась - ее или не ее? Но, услышав грохот в гостиной, тут же поняла - ее.
Допив чашку кофею, колыхнув обширным задом, она вплыла в комнату и застыла с перекошенным лицом. Рев, рвавшийся из ее бездонной груди, не нашел выхода, и, словно рев сирены заводской проходной, окрасил ее лицо в цвет спелой сливы.
Улыбнувшись, он сделал очередной ход.
«Запах по поместью, запах тлена»
Прилив оборвал исключительную возможность именно сейчас сбежать от призраков то ли прошлого, то ли настоящего. Она босыми ногами и с веером в потной ладошке побежала к единственной части суши и, с неизвестно откуда взявшейся легкостью мужлана, раскрыла тяжёлые, кованые ворота старого поместья. Дом нависал над пустынным полем, как огромный хищный ворон, наводя ужас и страх. Дорога, по которой она бежала только что, исчезла, и в густой, почти черной воде, отразился дом, в изменчивости своего состояния больше похожий на старый замок.
«Лунной тенью, ночью, Вечный Жид»
Та же память напомнила, как проведя взглядом вдоль уходящей вверх стены, он чудом разглядел в набегающих сумерках легкие взмахи крыльев черного мотылька. Вспугнул копошащихся в отбросах кошек громко хлопнувшей рамой окна и бросил свое тело на полосатый матрас пружинной койки. Ни одна пружина не скрипнула под его весом. Никакой ветерок не залетел в распахнутую форточку. И даже обитатели помойки притихли в накатывающей тишине ночи. Беззвучно перевернувшееся тело уставилось широко открытыми, лишенными цвета, глазами на видимые только мотылькам узоры расписанного годами и невзгодами потолка.
Бархатистые волны с невероятным упорством налетали на высоченную скалу с серыми стенами сползающего в море сооружения. Распадаясь с недовольным урчанием, они откатывались назад, чтобы с новым белым безумием барашков бросаться вновь и вновь на источенные их потугами скалы.
Ногтем он сбил фигурку с доски, и рев, раздавшийся из глотки Доротеи, вернул движение в застывшие силуэты очередного хода.
Взглянув на мельтешащую суетливость и удаляющуюся вниз душу, он встал, потянулся и отправился пить кофе по подсмотренному рецепту.
«Сквозняком по комнатам шипящий»
Черное сердце волны будто волочило широкую иглу воды с небесным закатом через пахотную землю. Здесь не было слышно ни грохочущих звуков фабрик по производству шерсти, ни пьяных вздохов проституток из ближних порту пабов, а глаза не могли видеть раздувшиеся от собственной гордости вересковые пустоши. Только долгая, мутная. муторная вода. Девочка скользнула мимо огромного кедра, ветви которого стучали в окна третьего этажа дома, а корни уже много лет поднимали его фундамент, и было непонятно - что падет первым - дом или кедр? Она усмехнулась безделицам, подвешенным к его ветвям, и вошла в раскрытую пасть дома.
Стоило задуматься, и вот уже плита покрывается тонким коричневым налетом, он медленно пузырится, не желая расставаться с последними минутами сиюминутной жизни, он даже что-то шепчет, но кому есть дело до медленно умирающих пузырьков темной воды?
- И ведь пожаловаться некому, - подумал он.
Перед глазами рассыпались мириады перемещающихся двуногих мотыльков, а в ушах стоял многоголосый звон.
- Пешка становится ферзем на поле **° *’ * северной широты, *° *’ * западной долготы. Неожиданный ход привел массы в движение, и он, улыбнувшись, отправился в гостиную с остатками кофе и развертывающимися событиями очередного хода.
Кедр издавал глубокие звуки. Дори, прислонив к нему лестницу и забравшись на нее, привязывала на ленточке новую безделицу к уже без того согнувшейся ветке дерева. Теперь кедр пах безысходностью и розовым маслом.
- Надеюсь, тебе тут понравится, мистер Чандлер.
«Кто-то ходит. Черно-белый сплит»
Сецилия Грин никогда не была для маленькой Дори богом. Возможно, если бы у Дори был жив отец, богом для неё стал бы он. Но он утонул, когда Дори исполнилось три года. Тогда что-то случилось, что-то оборвалось – и в Сицилии Грин, и в ней, Доре. Исчезла связь с миром, в котором каждая маленькая девочка неудержимо стремится попасть в один рай с самыми нужными, с самыми важными для неё руками. Маленькая Дора всегда была бесстрашной, и эти – самые-самые – руки она искала везде, как только попадала в большой мир, который почти всегда оставался для неё закрытым, затопленным и невозможным. Искала в маленьких кондитерских и ателье, в магазине игрушек и даже в мастерских, где было много-много огромных и, как ей казалось, нелепых часов – стрелки их не волочили своими ноги в деревянных башмаках по циферблату, они замерли – каждый в своем моменте, а ей не хотелось жить в остановленном времени. Мистера Чандлера она увидела случайно – проходила мимо вывески с надписью «Настройщик». Упросила мать зайти - ты же хочешь, чтобы я занималась музыкой? А что для маленькой девочки может быть желаннее, нежнее и нужнее, чем руки настройщика музыкальных инструментов? Так в жизни Доры появился бог.
Глаза моргнули, и в них вернулось сознание. Почувствовав ночную прохладу, тянущуюся из открытой форточки, он натянул на себя одеяло и, перевернувшись набок, тут же провалился в холодные воды ноябрьского моря.
Ноги сводящие судорогой все больше и больше несмотря на его трепыхающиеся попытки плыть, легкие, стиснутые морозом и отказывающиеся дышать, соленая вода, упорно лезущая в легкие, и тянущая на дно, наполненная студеной водой одежда. Он забил по воде руками, просипел последнее: «помогите» и забился в конвульсиях, погружаясь в темные глубины.
Противник сделал ход, съев его пешку. Он с огорчением посмотрел на удаляющиеся пузырьки, отставил недопитый кофе и задумался.
Кони понесли ни с того, ни с сего. Кэб трясло по уложенной мостовой. Вцепившись в сиденье посиневшими от напряжения пальцами, он думал только о том, чтобы не вылететь в черноту ночи. Дорога в это время на удивление была пустынна, и сошедшие с ума кони, несмотря на все проклятия и маты извозчика, только ускоряли ход. И, возможно, все бы обошлось, не выскочи безродная шавка перед несущейся парой и не поверни она эту бешенную скачку в сторону моста. Колесо зацепилось за край парапета, оглобля сорвалась с крепления, и коляска с ним и извозчиком полетела в мутные речные воды. Кони, вдруг выбивая искры из подков, замерли, возница, вцепившийся мертвой хваткой в уздечку, повис в пролете моста. Он и коляска, переворачиваясь в воздухе, продолжили путь вниз. В воду он вошел первым. Сверху на него обрушилась коляска. Темнота воды слилась с его сознанием. Набежавшую из ниоткуда толпу сопереживающих он уже не видел.
Коляску достали только на следующий день, но его тело, прочесывая реку вдоль и поперек, так и не нашли. Через неделю поиски прекратили, и Сецилии Грин ничего не оставалось, как хоронить пустой гроб.
От умопомешательства спасла Дора. Всю себя она посветила воспитанию дочери. Это были счастливые дни в их жизни, но лишь до того момента, когда он, ровно через семь лет с момента его исчезновения, постучал в дверь дома. Дора приняла его сразу и безоговорочно. Сецилия же, как ни старалась поверить, что он вернулся к ней живой, не хотела. Выплаканные в подушку слезы наложились на ревность, и как бы она с ней ни боролась - та взяла верх. Иногда Сецилия задавала ему вопрос: где и с кем он провел эти семь лет? Сам он на все вопросы только удивленно отвечал, что утром он уехал, а вечером вернулся, привезя Доре обещанную куклу. И, действительно, кукла была та самая, абсолютно новая, в подарочной упаковке, несмотря на то, что последние пять лет в продаже ее не было.
«Девочка, фигурки, лаком – ящик,
Тело в нем? Иди, смотри, ищи!»
Иногда Дора вскидывала свои ресницы, и невидимая пыль уползала в углы и умирала там до следующего такого взмаха. Со временем в доме не сталось ничего, кроме пыли. Она жила в трещинах крышки рояля, залитая вином и печалью, в письмах, раскиданных ветром по всем этажам и лестницам, на «плечиках» старой баронессы, бабушки Доры, и плечах самой Доры.
Случайный гость, вдруг по какой-либо надобности вышедший бы в коридор второго этажа, мог легко угодить в больницу, повстречай он мать Доры в ее ежедневных прогулках в одной ночной сорочке, с лампой в левой руке, а правой обнимающей мужа в парадном фраке.
В этом призрачном видении он легко узнал бы хозяйку дома, портрет которой украшал стену гостиной, и ее мужа, чей портрет был отмечен черной ленточкой. Пара же, в своем любовании друг другом, ничего и никого не замечая, ворковала, погрузившись в глаза друг друга. И даже их собственное, такое странное одеяние, самих же ничуть не смущало, и только легкое женское хихиканье и густой мужской бас нарушали музыкальную тишину скрипящих половиц.
«Девочка читает. Не-молитва?
Там, вверху, есть некто, некто – бог,
Пальцы вместе, в них зажата битва.
За окном о чем-то шепчет мох.
День придет, и девочка, наверно,
Будет по рукам искать того,
Кто избавит жизнь её от скверны,
Вероятно, это будет бог.»
О доме ходили легенды, его опаляли проклятиями, и она слышала, как по ночам выла под потолком тяжелая бронза люстры: - раз два три четыре пять куклы весело висят, шесть и семь, на ветке выше, восемь девять строго в ряд, сними рядом двадцать восемь, что закроет нижний ряд -. Слышала, как сквозняками веков открывались и закрывались двери, и как им же задувались свечи. Слышала, как стыли стены от страшных признаний постояльцев из прошлого. И каждый раз сила и могущество каменных стен этого дома не щадили ни хозяев дома, ни его гостей. Когда Сецилия окончательно потеряла разум, Доре только-только исполнилось десять. Говорят, у прошлого есть запах, у настоящего – вкус, у будущего – предвкушение. У Доры, как ей казалось, вдруг не стало ничего. В этот день. Первую ночь она провела в спальне матери. Будто ещё верила, что та выздоровеет, если Дора всю ночь будет усердно молиться. И она молилась. Всем богам, вселенной. Как умела, как чувствовала. Но слышала только тишину, прерываемую редкими стонами матери. Под утро уснула, положив голову на кровать, где почти в беспамятстве лежала ещё красивая женщина. А утром Дора не нашла отца. Ни в его спальне, ни в его кабинете. Его не было в гостиной, в зимнем саду, за оградой по дороге к фамильному склепу. Ей даже показалось, что отец так и не возвращался. Но в её комнате, на комоде стояла кукла – значит, отец ей не привиделся. Вторая ночь ворвалась угольками дров в камине и серными головками на длинных спичках. Взывало небо трубой – такая добыча тепла ему. Дора не испугалась, нет, но в спальню к матери не пошла. Пришла в свою, достала книгу сказок и начала читать. Вслух. У окна села галка, старым своим клювом она стала стучать по стеклу о нерасслышанном. На груди – воротник, белый-белый, кружевной, как манжеты на её, Дориной, рубашке с длинными рукавами. Длинными, как тропы – в куда? И кто всё пишет и пишет судьбе – тысячи лиц в пестром ворохе столетий? – птица, читающая духам? Доре захотелось выпрыгнуть из этой рубашки – но в чьи руки? Бога? И Дора, вдруг, ясно поняла – либо ты всегда будешь просить, либо брать сама. До бога не дотронешься, ему нельзя посмотреть в глаза, ему нельзя щелкнуть по носу, если он зазнался. Его руку не возьмешь в свою, а свою не ощутишь в его. И тогда Дора впервые решилась взять. Сама. Не спрашивая разрешения, не молясь и не умоляя. Но что она могла взять, вдали от большой земли? Кого? Что видела Дора, кроме холмов с редкими, выстроенными на них, довикторианскими поместьями, давящими своими монотонностью и безграничностью времени и с разлитым по всем их дорожкам одиночеством? Здесь никто не слышит её шагов, никто теперь не проедет с ней в экипаже по вымощенной временем и водой брусчатке. Никто не поднимется с ней по скрипучим ступеням старой лестницы, ведя её за руку в дом. Никто. Только мистер Чандлер.
«Некто бог же, дергая за нити,
Вложит воду снова в пальцы рук,
Разом повторяя цепь событий,
Запуская их на новый круг.
Ядовитый плющ не рушит камень,
Девочка без куклы, в темноте.
Девочка играет мотыльками,
Безобразно черными, как тень.
Десять в мае, ночь приходит с богом.
Псевдобогом, что не всемогущ.
Настоящий спрашивает строго -
Вновь вода и мертвый майский хрущ.»
Последняя конвульсия, безвольно опущенные руки и погружающееся на далекий светящийся огонек тело.
Он сделал очередной ход.
Земля вокруг дома всё больше становилась водой и лилась в ноги практически круглосуточно. По ночам кедр стучался в окна спальни Доры и требовал новых богов. И тогда Дора выбиралась в большой мир за розовыми ленточками и розовым маслом.
«Мотылек к стеклу с надеждой. Тщетно.
Ищет бога девочка. В глазах -
Черный мотылек. А бог – не щедрый,
Ночью время отмотал назад.
Плющ теперь рассказывает сказки,
Спит дитё. К окошку правый бок.
За окном туман, как пудинг, вязкий.
Бог смеется. Мертвый псевдобог»
- Очередная загадочная пропажа! - выкрикивал мальчишка продавец, - только в нашей газете самые свежие новости! Покупайте! Покупайте!
- Дай одну, - протягивая в вытянутой руке шиллинг, обратился к мальчишке странный господин в цилиндре. Дорогой костюм выглядел так, словно его обладателя только что вытащили из реки. Но ни одной капли воды с костюма не капало. Реши кто его потрогать, был бы очень удивлен, что костюм абсолютно сух.
Черные мотыльки. Жуткие создания, лишенные хоть какой-нибудь красоты. Их крылья своим цветом, ещё больше сгущая ночь, наполняют ее непонятным шепотом. Они питаются человеческими страхами и ловят отражения в зеркалах. Лица меняются, оставляя в этих отражениях мысли, сомнения, восторги, надежды, отчаяние? Мотыльки собирают их и, настаивая на розовой лунной пыли, разбрасывают на землю. Метафизическое ненастье падает с их лапок и, смешиваясь с тоской задорожных камней, попадает в не натренированное сердце следующего прохожего, решившего разглядеть – а что там, за матовой гладью старого зеркала? Но у бога всегда есть замысел.
Дора стояла возле огромных ворот старого поместья и ждала очередного Его хода.
- Какое изумительное чувство – дарить себе мертвого бога! - подумала маленькая Дора и улыбнулась в сторону воды.
***
Рассказ написан на конкурс К2 в соавторстве с человеком, чьё имя называть без его согласия нельзя
‘’ отдельное спасибо Игорю Федькину за участие, вдохновение и понимание