Это было в Самаре, где я родился. Город был длинный, разноплановый, с частным сектором, с деревянными двухэтажными частными хибарами с резными полуразвалившимися разноцветными ставнями, где во дворах полоскалось под заблудившимся ветром белье, с дребежащими и лязгающими вечно переполненными трамваями, снующими между серыми рабочими пятиэтажками, где если и случалась после дождя радуга, так и та была из химии.
Но козырь был не в этом. Козырь был в шикарной спускавшейся в самом центре города к Волге :набережной, с разноцветными клумбами, с липами, с пальмами в кадках, высаживаемых летом, с киосками мороженого, с кафешками, окруженными полуголой публикой, со знаменитым пивным рестораном "Жигули", где всегда водились раки, и куда можно было попасть лишь после многочасового стояния в очереди, и где струйка пива становилась все тоньше и тоньше, покуда не иссякала совсем под недовольные возгласы жаждущих.
Но Волга, Волга, красавица Волга с ее серо-голубыми могучими водами, несущимися мимо горячих насыпных пляжей: прыгнешь в воду и унесет тебя километра за два и беги потом за одеждой.
По набережной фланировала отдыхающая публика. До революции дамы по образному выражению Набокова напоминавшие Пизанские башни и мужчины с котелками, а сейчас ну чем не Пака Кабана. И был далекий берег, над которым возвышались как стертые зубы мамонта Жигулевские горы, где по преданию прятал в пещерах свои сокровища бесшабашный и разгульный Стенька Разин, и огромные двухсотлетние осокари с корявой теплой корой, и затаившиеся озера, заросшие осокой, где прятались раки, и чистые без подлеска дубовые рощи, где дубы были расставлены как колонны, под которыми росли белые грибы.
Но такие чистые дубовые пробковые рощи встречались и в Испании, где между дубами гуляли позвякивая колокольчиками коровы.
А вечерние пароходы! (были тогда и колесные) с праздно шатающейся по палубам публикой, с ярко освещенными ресторанами, где предлагали советское шампанское, где отчаянно флиртовали и где, конечно, солидные дядечки в шляпах сидели со своими супругами в шезлонгах с книгами или важно разглядывали проплывающие окрестности.
Ах, Волга, Волга - красавица Волга!
И была она, смешливая тоненькая девчушка, всегда окруженная патлатыми веселыми поклонниками. А я, по природе своей застенчивый, грустно смотрел ей вслед. Она почти не замечала меня, так помашет рукой и все.
Она училась на медицинском факультете и вскоре вышла замуж, представьте себе, за балеруна, который любил принимать различные позы и горделивым жестом откидывать волосы. Он был весь как на шарнирах и сильно смахивал на голубого.
Она все же забеременела от него. "Какие дети! - грозно заявила ее матушка, безраздельная повелительница бедных замученных студентов, которым она преподавала математику в одном из авиационных вузов. "А диплом! И поволкла ее рыдающую делать аборт, после которого она уже никогда не могла иметь детей.
Матушку она возненавидел, никогда не могла простить ей этого, но они продолжали жить вместе как кошка с собакой, а я грустно глядел ей вслед.
Она закончила медицинский, поступила на французскую фирму и рассекала по региону на дребежащей девятке. Дела ее шли в гору. И однажды к ней приехало французское начальство, а надо сказать, что у нее была шикарная квартира в кирпичном доме прямо на набережной с видом на Волгу, накинь полотенце и беги из подъезда купаться. Французы пришли от этих красот и ее успехов в восторг и перевели ее на повышение в Москву вместе с матушкой. Квартиру к моему вящему сожалению продали.
В Москву перебрался и я и продолжал с грустью смотреть ей вслед.
Она стала грозным начальником отдела продаж, повелительницей замученных планами менеджеров, с которых она драла три шкуры.
Как-то раз я пришел к ней в офис на ее День рождения. Офис был завален букетами и цветами, и она взяла мои пять скромных розочек и небрежно бросила их до кучи. Потом был чай с тортами, коллективные диферамбы, а я сидел за дальним столом и с затаенной грустью смотрел на нее располневшую, но все еще красивую, из которой нет-нет да и проглядывала та смешливая молоденькая девчушка, которую я знал много лет назад.
Балерун, естественно, остался в Самаре, и больше его никогда никто не видел.
Она опять вышла замуж, детей, естественно, не было. Он, похоже, испытывал к ней комплекс матери, и вот однажды ей позвонила какая-то бойкая девица и без обиняков заявила: Отдай мне его! - Да забирай, - ответила она. Правда, потом пожалела.
Карьера шла бурно в рост, и она стала не больше не меньше вице-президентом компании Ботекс по СНГ, и сама наботоксилась так, что любо дорого посмотреть. А я продолжал с грустью глядеть на нее сам не знаю почему.
У нее появился коттедж в Жуковке, прислуга, на которую беззастенчиво орала матушка, Сейшелы, гостиница на Вандомской площади, где негры в белых перчатках подавали ей в постель кофе. "А что! Люблю!" и дорогая любимая игрушка - огромный мерседес.
В котедж приглашали по старой памяти и меня вместе с богатенькими снобами. И я с грустью смотрел на нее сам не знаю почему.
За неимением детей она завела себе двадцать йоркширов, целовала их в морды, сама делала им завивки и моталась с ними по выставкам.
А годы шли!
И вот как-то раз она пригласила меня на ужин. Я сидел напротив, матушка что-то там выкрикива из своей комнаты (она к тому времени лишилась ног), а она вдруг возьми да заяви: Слушай! Найди мне интеллигентного мужика. А то мне все некогода. Нет-нет. Замуж мне не надо, а так Сейшелы, Париж ну и все такое прочее.
Двадцать йоркширов радостно крутились вокруг нее. Я отодвинул тарелку и с грустью смотрел на нее всю такую наботаксенную гранд даму.
"Послушай - вдруг недоуменно сказала она, как будто увидела меня в первый раз в жизни, - а чегой-то ты на мне не женился, я же всегда тебе нравилась?
Да, чегой-то! - подумал я и встал из-за стола. Она недоуменно посмотрела мне вслед. Картина Сейшел не укладывалась в ситуацию.
Я сел в свой старенький сандерик и больше не возвращался. А она осталась в окружении своих жизнерадостных йоркширов.
Грустить я чегой-то перестал. У меня прекрасная добрая жена, хорошие дети/
Странная она - эта жизнь.
И все-таки, все-таки, все-таки...