Глава 2
Вечер в доме сеньора Элорса
– Как жаль, Исидорито, что вы не учились на врача! Не знаю почему, но мне кажется, что у вас хороший глаз на болезни.
Молодой человек покраснел от удовольствия.
– Донья Гертруда, вы слишком добры ко мне. Но у меня нет других способностей, кроме тех, что необходимы для той профессии, которой я себя посвящаю. И я считаю, что для того, чтобы сделать карьеру, лучше не выходить за границы своих возможностей.
– Вы, безусловно, правы, мой милый друг. Первым делом нужно смотреть на то, что находится в кругу ваших интересов, а не думать об отвлечённых вещах и перебегать от одного дела к другому. Возьмите, к примеру, дона Максимо. Нельзя отрицать, что он умён и полон добрых побуждений, но ему катастрофически не везёт. Бедный дон Максимо почти ничего не смог добиться в жизни. Он разбрасывается и не может должным образом устроить свою карьеру. Скажите мне, Исидорито, как человек может исцелиться от болезни, если врач, вместо того, чтобы выслушать жалобы пациента и заняться его лечением, принимается чинить карандаш или стучать пальцами по барабану? Ах, вы не представляете, как печалит меня его судьба! Не дай бог вам испытать тех переживаний, что выпали на мою долю из-за дона Максимо! Мой муж его очень любит… Я тоже его люблю. Вы мне верите? Что бы там ни было, он прекрасный человек и двадцать четыре года вхож в наш дом. Но, что правда – то правда: его карьера катится вниз. Бедный дон Максимо ничего не смог добиться в своей профессии. Ничего… Ни много, ни мало.
– Точно, вот именно. Дону Максимо не достаёт способности выделить из массы его талантов именно те, которые могут пригодиться ему в том искусстве, которым он занимается. Возможно, вы удивлены, что я называю медицину искусством, а не наукой. Но таково моё личное мнение, и я готов отстаивать его перед судом общественности. Медицина, на мой взгляд, всё ещё является эмпирической(1) профессией, чисто эмпирической. Повторяю, это моё личное мнение, но я уверен, что вскоре это утверждение станет общепризнанной истиной.
– Вы правы, Исидорито. Я прекрасно вас понимаю. Действительно, наша медицина не что иное, как эмпиризм в чистом виде. Вот послушайте. Позавчера меня весь день изводила ужасная мигрень. Знаете, в голове стоял такой шум, словно в ней били тысячи барабанов. И представьте, в то же время моё левое колено так распухло, что я не могла даже перейти из моей комнаты в столовую. Ещё до темноты я послала сообщение дону Максимо и прождала его целую вечность. Я говорила вам, насколько жестоким был ко мне этот день, и я бы, наверное, умерла без лекарств, если бы не повязка с салом, которую в полночь принесла мне моя дочь Марта. А дон Максимо явился так поздно, что ему пришлось посылать за свечами, чтобы увидеть меня.
– То, о чём вы рассказали, подтверждает моё мнение о медицине. Вы на себе испытали, что иногда домашние средства воздействуют на организм более благотворным образом, нежели врачи с их указаниями и рецептами с длинным списком научных терминов. Медицина совершенно противоположна моей профессии, сеньора. В юриспруденции все, без исключения, возможные случаи предусмотрены законом. Не существует ни одного судебного разбирательства, элементы которого не прописаны в гражданском кодексе. И нет ни одного преступления, не включённого в статью уголовного кодекса. И дабы ничто не ускользало от бдительного ока правосудия, мы имеем в качестве дополнительного права – каноническое, которое представляет собой большое приложение правил поведения, хотя все они главным образом основаны на равенстве.
– Верно, верно, Исидорито! Врачи совершенно ничего не понимают. Если бы я могла снова разложить по флаконам все те лекарства, что принимала, следуя их советам, мне, наверное, удалось бы открыть аптеку. Но представьте, Исидорито, сегодня я опять чувствую себя ужасно. Вчера всё было более или менее сносно, но сегодня!.. Сегодня, именно в день моего святого, я чувствую себя совершенно разбитой! Это какой-то кошмар: ломота во всём теле, покалывание в ногах и невыносимый шум в голове и ушах! Исидорито, ведь вы такой умный и талантливый, скажите: что может означать этот ужасный шум в ушах?
– Я думаю, сеньора… хм… я думаю, что это недомогание вызвано нервным состоянием. Нервные расстройства настолько разнообразны и непредсказуемы… хм… Их невозможно подчинить установленным принципам и отнести к какой-то определённой категории. Мне кажется, что каждое нервное расстройство имеет индивидуальный характер и требует особенного подхода.
Это было непросто, но молодой человек с достоинством вышел из трудного положения, в которое поставила его донья Гертруда своим вопросом. Исидорито был субтильным юношей с тонкими, тусклыми волосами и со сморщенным лицом, щёки которого прорезали две глубокие, преждевременные морщины. Отличительной чертой его, не свойственной молодому человеку внешности, были выпуклые, проницательные глаза. Так же Исидорито не по возрасту был чрезвычайно умён и рано сумел добиться общественного признания. Он занимал видное положение, выгодно отличавшее его от сверстников, и считался самым успешным человеком не только среди молодёжи, но и, пожалуй, во всём городе. Исидорито был примером для подражания и непутёвые юноши то и дело слышали от своих родителей: «Посмотри на Исидорито! Как он умеет держать себя в обществе, не то, что ты!», «Исидорито так умён и он, в отличие от тебя, может поддержать любой разговор», «Как бы ты мог утешить мою старость, если бы хоть немного был похож на Исидорито!», «Как тебе не стыдно! Исидорито получил степень доктора 4 года назад, а ты всё ещё не получил степень бакалавра!». Что и говорить, безупречная репутация этого молодого человека, словно грозная тень, нависала над не столь сообразительными и успешными юношами Ньевы.
Донья Гертруда (собеседница Исидорито) была супругой сеньора Мариано Элорса, владельца этого дома. И хотя ей ещё не исполнилось сорока пяти лет, она выглядела такой изнурённой, словно была ровесницей своего мужа, который уже преступил шестидесятилетний рубеж. Однако, на её выцветшем, увядшем лице ещё сохранились следы исключительной красоты, которая в своё время (где-то в 1846-48 годах) вдохновляла выдающихся поэтов этого города к созданию многочисленных, сонетов, акростихов и романсов. Все эти шедевры позднее были напечатаны в еженедельной газете Ньевы, издававшейся под названием «Странствующий еврей». Донья Гертруда бережно хранила связку коллекций «Странствующего еврея» и заверяла друзей, что молодой человек, посвятивший ей когда-то акростих, и подписавшийся буквой «V***», не затерялся в толпе сочинителей, а стал самым модным поэтом современности. Так же она сетовала на то, что если бы один юноша (вдохновлённый её красотой) по имени Ульпиано Менендес, который скрывался под псевдонимом Моро де Бенесья, не отправился бы в Америку, чтобы заработать деньги посредством торговли, то он бы стал, по крайней мере, таким же успешным, как Соррилья или Эспронседа(2). Дон Мариано, её муж, благосклонно разделял ту же убеждённость, хотя было время, когда и лирический поэт, и вдохновлённый торговец, причиняли ему немалое беспокойство, и нередко нарушали мир его супружеской жизни. Но он был разумным человеком и хорошим другом для своей жены, и поэтому, потакая её капризам, умел воздать должное им обоим.
Донья Гертруда куталась в роскошную, плюшевую шаль и смотрела на собеседника своими всё ещё прекрасными, но поддёрнутыми печалью, голубыми глазами. Из-под чепчика, которым была покрыта её (как вы помните, страдающая от шума) голова, выглядывали светлые, почти белые волосы. Её красивое, с правильными чертами лицо имело необычайно матовый цвет, но его портил, даже больше чем болезнь, отпечаток замкнутости.
– Это убивает меня, Исидорито! Этот шум в ушах и в голове убивает меня! Я не могу есть, не могу спать и нигде мне нет покоя!
– Я думаю, вам следовало бы остаться в постели, – участливо сказал молодой человек.
– Нет, Исидорито, это было бы хуже. В постели я не могу сомкнуть глаз. Я начинаю ворочаться с боку на бок, и у меня поднимается температура. Ах, моя болезнь гораздо сильнее, чем кажется. Я вижу, что это плохо кончится. Сегодня я так нервничаю, так нервничаю! Будьте так любезны, Исидорито, потрогайте мой пульс и скажите, есть ли у меня жар.
Когда она протянула свою истощённую руку молодому человеку, дон Мариано и дон Максимо, которые вели оживлённую беседу внутри балкона, посмотрели на неё и понимающе улыбнулись. Донья Гертруда слегка покраснела и спрятала руку в складках своей плюшевой шали.
– Я вижу, у вашей супруги появился новый врач, – с иронией заметил дон Максимо.
– Ба! Скажите-ка мне, есть ли в этом городе хоть одна собака или кошка, с которой не успела посоветоваться насчёт своего здоровья моя дражайшая супруга? – ответил дон Мариано, смеясь. – Однако, дон Максимо, давайте вернёмся к нашему разговору. Вы действительно верите в то, что мы можем принять маршрут Мирамар?
– А почему бы и нет?
– Разве вы не понимаете, что он нас потопит?
– Дон Мариано, вы такой упрямец! Для Ньевы очень важно, чтобы в ближайшее время была построена железная дорога. И чем скорее, тем лучше.
– То, что нужно Ньеве – это хорошая железная дорога. Хорошая! Маршрут Мирамар станет нашей погибелью, потому что он весьма близок к Саррио, который, как вам известно, имеет большее коммерческое значение, чем мы. Кроме того вы должны иметь в виду расстояние: ведь от развязки до Ньевы – 15 километров, а до Саррио – всего 12. Ни одно торговое предприятие не отдаст предпочтение нашей точке для экспорта товара. Если вы к этому добавите, что рано или поздно… – в этот момент жестокий приступ кашля оборвал слова дона Мариано.
Сеньор Элорса был представительным, высоким мужчиной с бородой и густыми, седыми волосами. Его чёрные глаза по-прежнему лучились юношеским задором, а старость не сумела вырезать глубокие борозды на его розовых щеках. Без сомнения, в своё время, дон Мариано был одним из ярких представителей молодёжи. Но и теперь, его незаурядная личность, приятная, почтенна внешность и статная, атлетическая фигура неизменно привлекали внимание окружающих. Сеньор Элорса сильно разрумянился от яростного кашля, но ни красные пятна, прилившей к щекам крови, ни капельки пота, выступившие на лбу, не могли стереть отпечаток благородства, покоившегося на этом умном лице. Но, наконец, приступ миновал, и дон Мариано снова мог ухватить, оборванную кашлем, нить своей речи.
– Если вы добавите к этому, что рано или поздно у нас будет хороший порт в Морале, либо здесь, в Ньеве, то вы увидите, каких высот достигнет тогда коммерция в нашем городе и как быстро Саррио отойдёт в тень. В самом деле, война ведь не будет длиться вечно и правительство, вне всяких сомнений, не понизит нас до статуса парий.
– Ну, хорошо. Я согласен, что трасса Сотолонго предполагает некоторые преимущества, но ведь вы понимаете, что ни теперь, ни в ближайшее время мы не можем на это надеяться, – возразил в свою очередь дон Максимо. – И потому нужно отдать должное Мирамар, ибо это всё, что пока у нас есть. Правительство сильно заинтересовано в этой железной дороге, потому что в данный момент нет другого способа защитить наш оружейный завод. Вы же понимаете, что если Карлисты(3) нарушат линию Сомосьерры, то они войдут к нам в город, как к себе домой, захватят завод, возьмут любое оружие, какое захотят и смогут беспрепятственно покинуть Каньедо. Я, разумеется, понимаю, что сейчас они вряд ли сумеют преодолеть линию Сомосьерры, но кто может с уверенностью сказать, что со временем этого не случится? К тому же и у нас в городе есть Карлисты. И разве вы можете поручиться, что не настанет тот день, когда они поднимут свои головы? Что ж, если бы существовала железная дорога, то не было бы ничего проще, чем доставить сюда четыре или пять тысяч людей за два часа…
– Во-первых, дон Максимо, Мирамар, как вы сами только что сказали, будет представлять собой военную железную дорогу. Дорогой друг, да разве мы можем требовать от нации столь масштабных затрат и ресурсов ради предприятия, которое будет нести лишь ограниченную функциональность? Нет, нам нужна такая железная дорога, которая будет охватывать разные интересы и нужды, а не только защиту оружейного завода. Поймите, нужно смотреть вперёд и делать дело с прицелом на будущее. Ведь эта железная дорога, возникшая из-за военных нужд, не всегда будет от них зависеть. Во-вторых, Карлисты никогда не выйдут за пределы Сомосьерры. Что же касается того, что они могут поднять здесь свои головы… Вы же умный человек, дон Максимо, и прекрасно понимаете, что это сомнительная возможность, потому как их численность слишком мала для каких-либо бунтарских действий.
– Хорошо, если так… Но, тем не менее, лучше предупредить опасность, чем предаваться мнимому спокойствию. И в конце концов, насчёт Мирамар, я всё же считаю, что лучше иметь синицу в руках… Но давайте уже, дон Мариано, поговорим о чём-то другом. Скажите мне, вы уже закончили ремонтировать гаражи?
Дон Мариано, прежде чем ответить, просмотрел все свои карманы, и, не найдя того, что искал, направил взгляд в угол комнаты.
– Мартита, подойди ко мне, – позвал он, и тут же к нему подбежала девочка тринадцати или четырнадцати лет. Несмотря на столь юный возраст, в её внешности уже проступали плавные, женственные очертания и потому короткое платьице, в которое она была наряжена, совершенно не соответствовало её рано оформившейся красоте. Марта обладала прелестной наружностью. Белоснежная кожа, чёрные, выразительные глаза, пышные тёмные волосы, обрамлявшие очаровательное личико с тонкими чертами – всё восхищало взор. Но в её поведении не было и тени озорства или милого кокетства, свойственным девушкам с подобной внешностью. К сожалению, этой очевидной красоте не хватало дыхания жизни. Прелестное лицо Марты было апатичным и вялым. Так порой случается, что природа, осыпая чудесными дарами внешность, забывает вдохнуть в неё деятельный огонь.
– Послушай, доченька, – сказал дон Мариано, – ступай в мою комнату. Там, в письменном столе, во втором ящике слева лежит мой портсигар. Будь добра, принеси мне его.
Девушка убежала выполнять поручение и вскоре вернулась с портсигаром.
– Давайте покурим в столовой, – сказал дон Мариано, взяв дона Максимо под руку, и они оба вышли из комнаты через одну из боковых дверей.
Марта вернулась на своё место в дальнем углу зала. Дамы, стоявшие близко от неё, вели оживлённую беседу, в которой она не участвовала. Итак, девушка сидела на прежнем месте, в той же позе, из которой выдернула её просьба отца и равнодушно глядела по сторонам. Её безмятежный взгляд бесцельно перемещался от одной группы людей к другой. И лишь пианист, исполнявший в это время симфонию Семирамиды, удостоился её недолгого, но сосредоточенного внимания.
Зал дома сеньора Мариано Элорса выглядел, как никогда, блистательно-ярким. Все, вышитые цветами дамасские диваны, были заняты дамами в роскошных нарядах, демонстрирующих обнажённые руки, плечи и глубокие декольте. Хрустальные подвески люстры, висящей в центре, мягко звенели и рассыпали повсюду чудесные струйки света, которые касаясь гладкой женской кожи, мерцали на ней жемчужными бликами. Зеркала до бесконечности отражали эти прелестные, охваченные переливчатым блеском, руки, плечи и декольте. На фоне тёмно-зелёных обоев комнаты, бархатная кожа дам казалось ослепительно белой.
Подле Марты находились сеньоры Дельгадо: вдова и две её незамужние сестры, которым было слегка за сорок. Одинокие женщины уже не смели полагаться на чары молодости, но всё ещё были абсолютно уверены в неотразимости своих блестящих спинок, белых ручек и гладких, покатых плеч. Рядом с ними стояла сеньорита Мори – кругленькая, живая девушка с чёрными, злыми глазками. После смерти своих родителей она получила богатое наследство и считалась одной из самых завидных невест в городе. Чуть дальше, сидела в кресле сеньора Сьюдад, мирно дремавшая до тех пор, пока (под конец вечера) не пришло время собрать вместе её шестерых дочерей, которые разбежались по разным уголкам огромного зала. В противоположном от Марты углу, у фортепиано её сестра Мария беседовала с молодым человеком. Глаза девушки продолжали равнодушно скользить по комнате. Ей казалось, что никто не обращает на неё внимания, и потому, придав своему лицу, выражение холодного безразличия, она сделала вид, будто вовсе не тяготится своим одиночеством.
Господа выглядели должным образом представительно в своих элегантных, застёгнутых на все пуговицы, чёрных фраках. Некоторые из них неторопливо продвигались к дверям кабинета или столовой, бросая заинтересованные взгляды на дамасские диваны, а точнее на блестящие руки и плечи, расположившихся там сеньорит. Другие мужчины стояли у фортепиано в томительном ожидании некоторой тишины, которая позволила бы им выразить переполнявшее их восхищение посредством подавленных вздохов. Лишь немногим из них улыбалась удача, и они любезно удостаивались от какой-либо прелестницы сдержанного жеста маленькой нежной ручки, или лёгкого касания, пролетающих мимо, её шёлковых, шелестящих, словно крылья бабочек, юбок. Ободрённые такими знаками внимания, кавалеры теряли не только головы, но и нить разговора, которым развлекали друзей или почтенных дам.
Поток музыки, исходящий от фортепиано, стоявшего в углу комнаты, вдруг заполнил всё пространство и оборвал гул голосов. Однако, через некоторое время, когда пальцы пианиста мягко перебирали клавиши, в проходе послышался дерзкий шум, открывавшихся и закрывавшихся вееров, а так же бестактное журчание лёгкой беседы, из которой порой внезапно и громко выделялось слово или даже, совершенно беспардонно – выскакивала целая фраза. Подобное безобразие побуждало поклонников музыки, стоявших у фортепиано, с негодованием поворачивать головы в сторону несносных болтунов и испепелять их сердитыми взглядами.
В гостиной сеньора Элорса, несмотря на приоткрытые балконы, стояла невыносимая жара. Влажная осенняя ночь не могла проникнуть в удушливую атмосферу комнаты и развеять спёртый воздух, насыщенный запахом духов, мазей и эссенций, которые источали, изнывающие от жары гости. И над всей этой невообразимой смесью преобладал острый аромат рисовой пудры.
Донья Гертруда не изменила своим повседневным привычкам и сделала то же, что и обычно в этот час, а именно – крепко уснула в кресле. Но все знали, что она была больна, и никто не посмел бы осудить её за бестактность. Исидорито молча встал и прислонился к стене возле двери кабинета. Эта позиция была весьма выгодной для того, чтобы посылать сеньорите Мори пристальные, глубокие, полные огня взгляды. Однако, девушка встречала эти пламенные знаки внимания с героическим спокойствием. Исидорито любил сеньориту Мори с тех пор, как узнал о внушительных размерах, полученного ею наследства, и вскоре, к удивлению всех жителей Ньевы, сделался её преданным поклонником. Страсть с такой силой охватила его душу, что он не видел, не слышал и не замечал ни одной девушки, кроме вышеупомянутой, молодой сеньориты. Но Исидорито, вопреки тому, что можно было ожидать, учитывая его обширные юридические познания и, не менее огромную популярность, пришлось испытать некоторое разочарование в любви. Сеньорита Мори, имевшая обыкновение расточать добрые улыбки и очаровательно-лукавые взгляды каждому в этом городе, была мила и обходительна со всеми, кроме Исидорито. Это необъяснимое поведение вызывало у него некоторые опасения, часто заставляя размышлять о мудрости римских законодателей, которые категорически противились признать правоспособность женщин. Недавно Исидорито был назначен прокурором муниципального района, что, безусловно, укрепило его авторитет среди жителей города. Что ж, юная сеньорита Мори не была очарована новым социальным положением своего страстного поклонника. Вероятно, девушка находила это назначение нелепым, судя по усилиям, с которыми она с тех пор старалась избежать не только общества, но и визуального контакта со своим пылким обожателем. Но наш молодой человек не позволил этим грустным облачкам непонимания, что так часто встречаются среди влюблённых, разрушить сладкие надежды и пошатнуть решимость его намерений. Так что он с прежним усердием принялся с помощью умных бесед, разговоров о романтике и пылких взглядов, атаковать круглое личико непокорной девицы, стоимостью в три тысячи дуро.
Неподалёку от Марты стоял молодой инженер, недавно вернувшийся из Мадрида. Благодаря своему умению вести увлекательный разговор, вставляя в него время от времени довольно забавные шутки, он собрал вокруг себя кружок, состоявший исключительно из лиц прекрасного пола. Центральные позиции в этом райском комитете (как называл это дамское собрание инженер) принадлежали трём юным сеньоритам Сьюдад.
– Это ни что иное, как простая любезность, Суарэс, – сказала одна из дам.
– Да-да, вот именно! – подхватили остальные участницы райского комитета.
– Это не любезность, это – истина, – ответил инженер. – И любой, кто жил там в течение некоторого времени, может подтвердить мои слова. В Мадриде нет половинчатых стандартов: там женщины либо необыкновенно красивы, либо совершенно уродливы. Там вы не встретите симпатичные, приятные лица. И я должен признаться вам, что в Мадриде количество уродливых женщин намного превышает количество красивых.
– Позвольте! В Мадриде самые красивые и прежде всего самые элегантные женщины!
– Элегантные – да, но что касается красоты… Нет, красоты в них я не заметил.
– Ну, уж если даже вы не заметили…
– Дамы, у вас есть особенность, которой не хватает мадридским женщинам, и которая позволяет мне считать вас истинными красавицами. Эту особенность могут заметить те, кто, как и я, посвятил себя изобразительному искусству. «Что за особенность?» – спросите вы. Это цвет и форма. Цвет и форма, которых в Мадриде нет. Сегодня, к счастью, я могу наблюдать перед собой эту чудесную, несвойственную столичным женщинам, особенность и делать сравнения, которые весьма благоприятны для вас. Позвольте мне заверить вас, милые дамы, что вы имеете ту восхитительную форму, и тот удивительно-прозрачный цвет белоснежной кожи, которые видим мы в греческих статуях или на картинах фламандских мастеров. А между тем, при входе в Мадридские бальные залы, вы непременно наткнётесь на скелеты в танцевальных костюмах.
Дамы засмеялись, прикрыв лица веерами.
– Однако, какой острый язык у вас, Суарэс!
– Мой язык служит только для того, чтобы говорить чистую правду. Поверьте, в Мадриде девушки похожи на эфемерные, китайские тени, в то время, как здесь, прямо перед собой я вижу настоящих, наполненных сиянием жизненного света, прелестных существ.
Марта заметила, что одна из свечей начала угрожающе потрескивать, намереваясь оставить трещины в стеклянном подсвечнике. Девушка затушила свечу и нашла себе другое укромное местечко, подальше от райского комитета, который возглавлял словоохотливый инженер.
Тем временем пианист без происшествий, закончил симфонию и в тот же миг все разговоры резко прекратились. Некоторые принялись бурно аплодировать, а другие выкрикивали: «Прелестно, замечательно, браво!». Пианист не знал о том, что никто его не слушал, а потому был уверен в искренности оваций и, приподняв над фортепиано, польщённое, раскрасневшееся лицо, благодарил публику торжествующей улыбкой.
Молодой человек с зачёсанными на лоб (в дань мадридской моде) волосами, использовал этот момент затишья, чтобы попросить музыканта исполнить вальс-полку.
Грянули первые аккорды, и у дверей зала началось необычайное волнение. Заскучавшая было без танцев молодёжь, оживилась и воспряла духом. Некоторые поспешно натягивали перчатки, другие – поправляли причёски, или покрепче завязывали узлы на галстуках. Кто-то поинтересовался взволнованным голосом:
– Это мазурка, не так ли?
– Нет, это вальс-полька.
– Как? Вальс-полька?
– Разве вы не слышите?
– Ах да, это действительно вальс-полька. Ну, сеньоры, что я скажу: этот несносный пианист делает всё возможное, чтобы мы с Росарио не танцевали этим вечером!
Кавалеры так нервничали, что казалось, будто они собирались вступить в горящий дом, а не ангажировать дам. Самые смелые быстро подошли к девушкам, пряча свои эмоции за самодовольными улыбками. Приглашённые сеньориты вставали с мест, опирались на руки своих ухажёров и те вели их на середину комнаты, чувствуя себя хозяевами мира. Менее смелые кавалеры, прежде чем на что-то решиться, делали три или четыре глубоких затяжки своих сигар и, выпустив дым в коридор, медленно пересекали зал и приглашали на танец тех дам, которые, может, и не блистали грациозностью и красотой, но одаривали их добрыми, обнадёживающими улыбками. Самые застенчивые молодые люди долго боролись со своими перчатками, в отчаянной попытке их застегнуть. В конце концов, они взывали о помощи к более умелым сеньорам и, покорив совместными усилиями строптивые пуговицы, были вынуждены признать, что безнадёжно опоздали. Всех молоденьких прелестниц уже пригласили более расторопные кавалеры, и потому им пришлось довольствоваться танцами с матушками ранее ангажированных юных дам.
Одна за другой на середину комнаты выходили новые пары, чтобы присоединиться к танцующим. Два или три кавалера удостоили своим вниманием Марту. Они подходили к ней и, прибегая к самым цветистым выражениям, которые имелись в их арсенале, приглашали её на танец. Смущённо улыбаясь, она отказала им всем, ссылаясь на то, что не умеет танцевать. Однако истинная причина её отказа крылась в том, что её отцу было не по душе, что его дочь в столь юном возрасте стала появляться в свете. Итак, Марта сидела в своём укромном уголке и внимательно следила за кружащимися в вальсе-польке парами. Её большие чёрные глаза безмятежно наблюдали за некоторыми танцорами, которые казались ей наиболее интересными. Их движения, позы, взгляды и выражения лиц, словно рассказывали короткие, забавные истории. Вот длинный и худой юноша чуть ли не пополам согнул свою спину, чтобы исхитриться приобнять крошечную сеньориту, которой ради этого пришлось привстать на цыпочки. А вот толстая женщина в очках вяло склонила голову на плечо молодого человека, измазав его сюртук белой пудрой, густым слоем лежавшей на её щеках. Некоторые юноши (в том числе и Исидорито), начисто лишённые чувства ритма, так часто наступали на ноги своим партнёршам, что те, в конце концов, не выдержав этой пытки, объявляли себя уставшими и молили о передышке. Другие сеньоры, так же не обременённые грациозностью, пощадили ноги своих дам, но были совершенно безжалостны по отношению к паркету, вдавливая в него с чрезмерным усердием тяжёлые каблуки. Марта глядела на них, с понятным для любой хорошей хозяйки, неодобрением.
Через некоторое время танцоров одолела усталость. Она отпечаталась на их лицах краснотой или бледностью, в зависимости от темперамента каждого. С приоткрытыми ртами, ловящими жаркий воздух, с распухшими от напряжения щеками, блестящими от пота лбами, и с глазами, не выражавшими ничего, кроме отупляющей усталости, они всё ещё продолжали кружиться. Сначала танцоры стоически улыбались и, даже проявив изрядную долю героизма, позволяли сорваться с губ некоторым доблестным словам, но очень скоро запасы галантности истощились, стерев любезные улыбки с утомлённых лиц. Всё медленнее кружились пары, вяло подскакивая и делая неуклюжие повороты. Воодушевление растворилось в удушливом воздухе, и танцоры передвигались по паркету так апатично, скованно и так неторопливо, словно на них давила чья-то невидимая, но сильная рука. Марта время от времени прикрывала веки, чтобы отгородиться от подступавшего к ней головокружения.
Наконец фортепиано умолкло. Решение пианиста прекратить игру показалось некоторым танцорам таким внезапным, что они, застигнутые этой неожиданностью врасплох, по инерции сделали три или четыре прыжка без музыки, чем вызвали слабую улыбку на безмятежном лице Марты. Прежде чем вернуться на свои места, девушки под руку с их кавалерами некоторое время прогуливались по комнате, продолжая прерванные во время танца, занимательные разговоры. Молодой франт с зачёсанными на лоб волосами долго и пылко благодарил пианиста за прекрасное исполнение вальса-польки.
Наконец, дамы сели на свои места, а кавалеры вернулись обратно к дверям, вытирая пот носовыми платками. Те, что танцевали с красавицами, лучились счастливым самодовольством, и с улыбками встречали шутки своих друзей. Между тем, робкие сеньоры, ангажировавшие менее прелестных девушек, угрюмо глядели на счастливчиков, приберегая для будущих балов их манеру обращения с дамами.
Модник, с зачёсанными на лоб волосами, пробежался по залу, предлагая новое развлечение: послушать пение дона Серапьо. Он энергично продвигался от одной группы гостей к другой, получая от окружающих благосклонное согласие с этой поистине счастливой мыслью.
– Да, да! Пусть дон Серапьо поёт! Спойте, дон Серапьо! Просим, просим!
– Сеньоры, ради бога! Я нынче не в голосе!
– Спойте, дон Серапьо! – с жаром настаивали дамы.
– Тысяча благодарностей, сударыни, тысяча благодарностей! Я хотел бы обладать голосом ангела, ибо ангелы должны слушать только ангелов…
Сей комплимент произвёл превосходный эффект среди женской части, собравшегося в зале общества. Мужская часть приветствовала эти слова насмешливыми улыбками.
– Нам всегда приятно вас слушать, дон Серапьо, вы же знаете! – настаивали дамы.
– Красота всегда связана с добротой. Часто говорят, что лицо – зеркало души, и если это правда, то как вы можете быть так жестоки ко мне?
Второй комплимент снова был встречен приятным женским смехом. А мужчины остались верны себе и продолжили презрительно улыбаться.
– Спойте же, дон Серапьо! Спойте!
– Но я не репетировал! Боюсь, я не оправдаю ваших надежд. Кроме того, я немного охрип…
Дон Серапьо ещё некоторое время заставлял упрашивать себя, но в конце концов, направился к фортепиано в окружении дам, расточая им улыбки и лестные комплименты. Отвлекая таким образом внимание, он тайком вынул из внутреннего кармана сюртука ноты, которые он предусмотрительно принёс с собой. Пианист взял на себя ответственность за этот манёвр и быстро перехватил листы из рук певца.
– Дон Серапьо, вы будете петь… – сказал пианист, расправляя ноты на пюпитре, – вы будете петь романс «Далеко от тебя».
– О, ради бога! Это слишком сентиментально! А нынешние сударыни не одобряют подобного жанра…
– Напротив, дон Серапьо! – воскликнула одна из сеньорит Дельгадо, – Мы, женщины, в этот интересный, но расчётливый век просто обязаны поклоняться чувствам, идущим от сердца.
– Вы, как всегда, столь же красивы, сколь предупредительны, – ответил певец, отвесив низкий поклон.
Пианист заиграл прелюдию. Прежде чем исполнить какую-либо музыкальную фразу, дон Серапьо по своему обыкновению высоко поднимал брови и вытягивал шею, подавая таким образом знаки пианисту, что он готов петь.
Дону Серапьо было за пятьдесят, хотя мази, настойки и другие косметические средства, давали ему возможность на расстоянии выглядеть моложе своих лет. Однако вблизи его идеально напомаженные усы не могли отвлечь внимания от гусиных лапок и от каждой линии морщин, пересекавших его лицо. Он был хозяином консервного завода и заядлым холостяком. Дон Серапьо не хотел жениться не потому, что не уважал или напротив - переоценивал представительниц прекрасного пола, а потому, что брак казался ему губителем любви и её прекрасных иллюзий.
В разговоре с благородными дамами не было более обходительного и предупредительного кавалера, чем дон Серапьо. В его арсенале обольщения было столько комплиментов и изящных фраз, что ему всегда удавалось обеспечить себе благосклонность женщин. Все словесные приёмы дона Серапьо были сентиментальны и стары, как мир. В них по большей части фигурировали такие клише, как «огонь страсти», «учащённое сердцебиение», «ароматное дыхание» и «потеря воли пред прелестными очами»… Но подобное обхождение касалось только светских дам. В отношениях с горничными и кухарками, ухаживания дона Серапьо не ограничивалось красивыми словами. Он считался одним из самых ужасных и коварных соблазнителей подобного жанра. Жителям Ньевы были хорошо известны пикантные истории о том, как являлись к нему на завод женщины с младенцами на руках и устраивали грандиозные скандалы. Дон Серапьо в свою очередь спешил уладить эти конфликты мирными способами, посредством имевшихся у него денежных запасов. В обычное, не обременённое этими пикантными историями время, он вёл аккуратный, упорядоченный образ жизни. Дон Серапьо вставал очень рано и отправлялся на завод, где он разбирался со своими счетами и проверял приправу для рыбы и моллюсков. В пять часов пополудни он возвращался к себе домой, чтобы принять ванну и переодеться для осуществления ежедневной прогулки и визитов, которых было такое великое множество, что дон Серапьо имел возможность избавиться от них не ранее одиннадцати часов вечера. Единственное чтение, которое он признавал – были криминальные романы.
Голос дона Серапьо был слабым и в тоже время весьма неприятным. Недаром один из шутников под балконами сеньора Элорса окрестил его пение «жуткими завываниями». Нельзя было с точностью установить: к басу или тенору принадлежал тембр дона Серапьо. Однако, пел он с чувством, способным плавить камни. Никто не посмел бы усомниться в силе этого чувства, глядя на неистовое движение бровей дона Серапьо и на выражение крайнего ужаса, которое появлялось на его лице всякий раз, когда он стоял у фортепиано. На всём белом свете не сыскалось бы более напряжённой, искривлённой переживаниями и сокрушённой страданиями физиономии, чем у поющего владельца консервного завода. Романс «Далеко от тебя», как никакой другой, позволял дону Серапьо продемонстрировать всю имевшуюся при нём чувственность и придать глазам неизбывно горькое выражение.
Тем временем, пока владелец консервного завода изливал по-итальянски боль от разлуки с любимой, Мария (старшая дочь сеньоров Элорса) беседовала в укромном уголке с молодым человеком. Это был симпатичный юноша с открытым, смуглым лицом, чёрными глазами и зарождавшимися усиками.
– Энрике плохо понял мою просьбу, – сказал молодой человек. – Я просил его прислать мне самые лучшие наряды, но половина из того, что он мне прислал – настолько вульгарно, что я планирую завтра же отослать всё это обратно, даже не показывая тебе.
– Пусть это тебя не беспокоит. Мне всё едино: те наряды или какие-то другие.
– «Всё едино»?! Возможно ли это? Как давно, сеньорита, вы стали столь равнодушны к вопросам о предметах вашего туалета? Я уверен, что если бы принёс тебе те жуткие наряды, ты бы долго смеялась.
– Сомневаюсь.
– Ты же не думаешь, что я забыл, как ты всего несколько дней назад посмеивалась над шляпкой, что подарила тебе твоя тётя Кармен?
– Я поступала дурно, насмехаясь… Но и ты поступаешь дурно, напоминая мне об этом. Чтобы там ни было: шляпа точно такая же одежда, как и всякая другая.
– Можешь говорить, что угодно. Я хорошо тебя знаю, и тебе не удастся меня провести. Так что наряды будут возвращены, а после прибудут другие: те, что понравятся и мне, и тебе. Но оставим наряды… Я хотел тебе что-то сказать, но уж и не вспомню что… Ах да! Мы должны написать твоему дяде Родриго. Из письма, которое я получил от него сегодня, следует, что он до сих пор не знает на какой день назначена наша свадьба. Думаю, мы должны ответить ему вместе. Как ты считаешь?
– Как хочешь.
– Хорошо. Тогда я завтра зайду к тебе до обеда, и мы напишем.
Они оба помолчали некоторое время, слушая пение дона Серапьо, который дошёл до наивысшей степени патетичности, неистово сокрушаясь об одиночестве и тоске, что безраздельно завладели его чутким сердцем. Одна из сеньорит Дельгадо, поднося платок глазам, вполголоса сообщила окружающим, что в подобных случаях невозможно удержаться от слёз.
– Какой же глупец этот дон Серапьо! Ты посмотри, весь лоб у него пришёл в движение! Если он и дальше будет так утруждаться, то с его головы упадёт парик.
– Не будь таким злым, Рикардо! Прояви милосердие. Оставь беднягу в покое, пусть наслаждается. Не оскорбляй Бога и ближнего своего.
– Мне-то что? Пусть поёт, пока не лопнет… Но я вижу, малышка, что с некоторых пор ты стала большой моралисткой. Ты хочешь составить конкуренцию приходскому священнику?
– Я хочу уберечь тебя от злословия. Если ты любишь меня так сильно, как говоришь, то не станешь обижаться на мой совет.
– Я не обижаюсь. Напротив: я всегда с удовольствием слушаю твои советы и следую им… когда могу. Но ты уже достаточно знакома с моей натурой и знаешь, что мне трудно удержаться от шуток. В любом случае, у тебя есть время, чтобы отчитать меня по своему вкусу, верно? Не только время, но и пространство. Ты можешь читать мне нотации, когда мы будем ехать из Ньевы в Мадрид; а затем из Мадрида в Париж; и из Парижа в Милан; и из Милана в Венецию; и после в Риме и в Неаполе; и на обратном пути через Женеву, Брюссель, Париж и Мадрид – вплоть до нашего дома. С каким удовольствием я буду слушать столь милого проповедника во всех этих заграничных землях. Что ты скажешь о маршруте нашего путешествия? Тебе он нравится?
– Да.
– «Да, да»!.. Это ни о чём не говорит. Мне начинает казаться, что наше путешествие не интересует тебя в той же степени, как меня! Я не объявлю этот маршрут окончательным до тех пор, пока ты не внесёшь в него изменения, которые сочтёшь нужными. Или, если хочешь, можешь полностью его изменить. Я точно так же заинтересован в поездке в Рим и Париж, как и в Берлин и Лондон. Мне нет дела до того, куда именно я отправлюсь. Главное, что я поеду туда с тобой.
– Что бы ты ни решил, всё будет хорошо.
– Значит, тебе нравится маршрут, который я предлагаю? Да или нет?
– Я уже сказала тебе, что «да».
– Но, малышка, что с тобой? За весь вечер я не смог заставить тебя хоть раз улыбнуться и добиться от тебя каких-либо других слов, кроме тех, что продиктованы суровой необходимостью приличий. Что случилось? Ты сердишься на меня?
– Почему я должна сердиться?
– Вот и я себя спрашиваю: «почему»? Вероятно, ты всё же сердита на меня, иначе я не могу объяснить себе тот пренебрежительный тон, с которым ты отвечала мне некоторое время назад.
– Ты слишком подозрителен. Я отвечаю тебе так же, как и всегда.
Рикардо молча смотрел на свою невесту, которая отвернувшись от него, сосредоточила своё внимание на доне Серапьо.
– Может быть… Но я вижу: что-то не так. И если бы ты действительно была на меня сердита, то поступила бы дурно, не сообщив причины. Зная причину, я мог бы исправить свою ошибку… Если бы я случайно совершил ошибку… Однако, моя совесть ни в чём меня не упрекает…
– Говорю тебе: я не сержусь! Не надоедай! – с явным пренебрежением произнесла Мария, по-прежнему не сводя глаз с певца. Рикардо снова долго смотрел на неё, прежде чем сказать:
– Хорошо, хорошо… Впрочем, я думал…
Оба молчали довольно долго. Наконец Рикардо сказал:
– Когда дон Серапьо закончит, тебя попросят петь. Я уверен… Все от этого выиграют, кроме меня.
– Почему?
– По двум причинам. Во-первых, мне нравится слушать твоё пение в кругу семьи и не по душе, когда ты поёшь на публике. Во-вторых, потому что ты меня покинешь.
– Я не понимаю, отчего тебе не по душе, когда я пою на публике. Мне тоже многое… не по душе… Что касается разлуки, это ерунда. Мы и так проводим вместе гораздо больше времени, чем полагается.
– Слишком долго объяснять, почему мне не нравится твоё пение на публике. Что же касается разлуки… Пусть ты и считаешь её ерундой, для меня она – серьёзное испытание. Сколько бы времени мы не провели вместе, мне всё кажется мало. Я бы хотел не расставаться с тобой ни на миг. Для мужчины, который собирается жениться через полтора месяца – это обычно желание.
И, понизив голос, Рикардо страстно добавил:
– Никогда, жизнь моя, я не устану от твоего общества. За все те годы, что я обожаю тебя, ни на мгновение не ощутил я и тени скуки рядом с тобой. Когда мы вместе, мне кажется, что даже на небесах, я бы не смог испытать подобного блаженства. Когда ты далеко, я думаю только о том, как было бы чудесно, если бы ты оказалась рядом. Это гарантия того, что мы никогда не пресытимся обществом друг друга, верно? Со своей стороны я могу поклясться, что даже когда мы состаримся, мне будет гораздо приятнее находиться подле тебя, чем греться на солнышке… Какая счастливая жизнь нас ждёт, и как давно я мечтал о ней! Помнишь, однажды в саду, когда тебе было 8, а мне 10, моя матушка заставила нас взяться за руки и серьёзно сказала: «Вы хотите быть мужем и женой? Ну же, тогда целуйте друг друга и не ссорьтесь больше». С тех пор я ни на один миг не мог себе представить своей суженной какую-то другую девушку, кроме тебя.
Мария не ответила на эту пылкую речь. Она продолжала неотрывно и отрешённо глядеть на хозяина консервного завода. Отсутствующее выражение на её лице говорило о том, как глубоко погрузилась она в свои сокровенные, далёкие от этого вечера, мысли
.
– Знаешь что? – вновь нарушил молчание Рикардо.
– Что?
– Ящики с твоими платьями уже прибыли, но я их ещё не открывал. На крышках обоих эмблема маркизы. Я знаю, ты будешь смеяться, но всё равно скажу: моё сердце подпрыгнуло, когда я увидел эту эмблему. Мне показалось, что мы уже едины. Будто и не нужно ждать этих убийственных сорока пяти дней. Я бы всё отдал за то, чтобы уже сегодня наступил конец декабря. Скажи мне, разве бы ты не хотела зваться маркизой Пэньяльта? Чтобы быть моей? Моей навсегда?
Мария встала с дивана и, не глядя на своего жениха, пренебрежительно бросила:
– Конечно, конечно.
Рикардо тоже поднялся с дивана и пересел к одной из бесчисленных сеньорит Сьюдад. Некоторое время он сидел неподвижно, словно пригвождённый к стулу, затем резко встал и стремительно вышел из зала.
Дон Серапьо, наконец, завершил оплакивать разлуку с далёкой возлюбленной, заверив слушателей в последнем фрагменте, что если прискорбное положение вещей не изменится, то он умрёт от тоски. Этот крик души пианист подкрепил цепочкой звучных аккордов. Грянули продолжительные аплодисменты, и дамы одарили певца нежными, одобрительными улыбками. Юноша у дверей (заядлый шутник) начал настойчиво требовать повторения романса, но у дона Серапьо было достаточно тонкое чутьё, чтобы заподозрить неискренность этой просьбы и отказаться потакать ей. Тогда модник с зачёсанными на лоб волосами обратился к собравшимся с такими словами:
– Сеньоры, я думаю пришло время послушать поистине великую артистку… Мы все с нетерпением ждём, когда Мария вновь подарит нам… Подарит нам один из тех счастливых моментов… Тех счастливых моментов, которыми мы наслаждались и прежде… Верно?
– Верно! Пусть Мария поёт!
– Да, она так добра! Она непременно для нас споёт!
Когда Мария встала перед гостями, публика, как всегда, вздрогнула от восхищения.
– Какая красавица!
– Эта девушка хорошеет день ото дня.
– Какой изысканный у неё вкус! Какие всегда прелестные наряды!
– Да-да, она словно королева!
Эти и многие другие восторженные фразы нашёптывали друг другу гости сеньора Элорса.
Не будучи очень высокой, Мария, тем не менее, обладала известной величавостью и превосходной осанкой. Она была настолько стройной, гибкой и грациозной, что могла бы конкурировать с дамами эпохи Возрождения, что позировали для чудесных картин итальянских художников. А линия её нежной, блестящей шеи была сравнима лишь с контурами греческих статуй. Эта прелестная шея поддерживала белокурую голову с прекрасным лицом, на котором алели губы, сверкали голубые глаза и играл лёгкий румянец. Этот тонкий, прозрачный румянец самым выгодным образом подчёркивал белизну кожи. Яркие, удивительно ясные глаза девушки окружали слабые лиловатые тени, что придавали её лицу некий поэтический оттенок.
Лицо Марии было удивительно похоже на лицо её матери, доньи Гертруды. Однако, при всей схожести черт, в выражении лица девушки была видна твёрдость духа, которую выше упомянутая сеньора никогда не являла свету, как бы не уверял в этом лирический сочинитель акростихов.
– Вы увидите, Суарес, как хорошо поёт эта девушка! – сказала одна из сеньорит Сьюдад.
– Что ж, тогда я возликую, потому как этот несносный дон Серапьо серьёзно повредил мои уши.
– О, Мария – превосходная певица! Вы признаете это.
– На данный момент я могу признать только то, что у неё красивая фигура.
– Но когда вы её услышите, Суарес…
– Эта девушка всё делает превосходно! Если бы вы только видели, как она рисует! – воскликнула ещё одна сеньорита из райского комитета.
– У сеньоров Элорса разве нет другой дочери, кроме этой? – осведомился Суарес.
– Есть. Видите девушку, что сидит напротив? Её зовут Марта. Она тоже очень красива.
– Что ж, она красива… но в ней нет выразительности. У неё обычная красота, в то время, как её сестра…
– Тише, сейчас начнётся…
В зале воцарилось молчание. То самое молчание, которое было идеалом для дона Серапьо во время его выступлений. Несбыточным, как и все идеалы. Мария спела несколько арий из опер, которые все хотели услышать, но о которых её не просили. Когда она закончила, раздались столь бурные и продолжительные аплодисменты, что она раскраснелась от смущения.
Суарес заявил своему райскому комитету, что голос Марии похож на голос неподражаемой Нантьер Дидьер, и что, проведя немного времени в консерватории, она могла бы конкурировать с первыми контральто.
Когда овации стихли и все взоры утратили к ней интерес, печальная тень легла на прекрасное лицо Марии. Она подошла к своей матери и шепнула ей на ухо:
– Мама, у меня очень сильно болит голова.
– Ах, душенька, мне так жаль тебя! Я тоже мучаюсь…
– Я хотела бы лечь спать.
– Ну, иди, доченька, иди. Я скажу, что ты немного приболела.
– Спокойной ночи, мамочка.
Мария поцеловала мать в лоб и потихоньку, стараясь быть незамеченной, выскользнула из зала через дверь столовой. Там она выпила стакан воды с сахаром, и какое-то время стояла неподвижно, глядя в одну точку. Печальная тень ещё больше омрачила её лицо.
Она вышла из столовой и пошла по длинному, тёмному коридору, в конце которого была дверь, что вела на внутреннюю лестницу. Не успела Мария подняться на четыре или пять ступенек, как почувствовала, что кто-то схватил её за руку. Вскрикнув от ужаса, она обернулась и с трудом разглядела в полумраке бледное, страдающее лицо своего жениха.
– Рикардо! Что ты здесь делаешь?
– Я видел, как ты вышла из столовой, и отправился следом за тобой.
– Зачем?
– Затем, чтобы снова услышать из твоих уст те безобразные слова, что ты сказала мне в зале. Или, может быть, ты считаешь, что их не стоит повторять? Или ты думаешь, что я смогу отказаться от всей нашей прошлой любви, от всего будущего счастья, от всех сладких надежд моей жизни, не назвав тебя бесчестной? Назвав тебя стократно, тысячу раз бесчестной здесь, между нами, а потом и среди всех этих гостей, а после перед всем светом? Ну, ну, несчастная! Позволь мне назвать тебя так перед всем миром!
И Рикардо, бледный и дрожащий, как игрок, который поставил все имевшиеся у него деньги на карту, потащил свою невесту в сторону зала, крепко держа её за запястье. Мария следовала за ним, склонив голову и не говоря ни слова. Она покорно позволила Рикардо увести себя вниз на четыре или пять ступенек лестницы. Однако, дойдя до коридора, юноша вдруг почувствовал тёплый поцелуй на своей щеке, и отпустив руку своей невесты, отпрянул в ужасе. В тот же миг руки Марии обвились вокруг его шеи, и он ощутил прикосновение её губ к своим губам.
– Рикардо, ради бога, не мучай меня больше! – эти слова, сказанные со страстным волнением, были окутаны облаком нежности. Молодой человек прижал свою невесту к груди, не в силах от нахлынувших чувств, вымолвить ни слова. Немного успокоившись, он спросил слабым голосом:
– Ты любишь меня?
– Всей душой.
– Это было просто дурное настроение и ничего больше?
– И ничего больше.
– О, через какое горькое испытание ты заставила меня пройти! За всё золото мира, я бы не согласился испытать это вновь!
– Разве тебе мало платят, любимый?
– Да, красавица.
– Пусти. Я пойду спать. У меня ужасная головная боль!
– Подожди немного… Позволь поцеловать тебя в лоб… А теперь ещё в глаза… И разочек в губы… И один поцелуй для твоих нежных ручек…
– Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
– Пусти, Рикардо, пусти.
Молодой человек всё ещё держал её руки, счастливо смеясь. Она изо всех сил пыталась вырваться, тоже смеясь.
– Ну же, отпусти меня, не глупи.
– Поскольку я не глуп, то не отпущу тебя.
– Рикардо, у меня болит голова!
– Хорошо, тогда я оставлю тебя.
– До завтра. Будь осторожен, когда будешь сейчас танцевать.
– Мне ни к чему быть осторожным. Я сейчас же уйду домой.
– Увидимся завтра.
Мария побежала наверх. Рикардо пытался добраться до неё, прыгая через ступеньки по тёмной лестнице, но потерпел неудачу под весёлый смех своей возлюбленной, что доносился сверху вместе с ласковым пожеланием спокойной ночи.
Рикардо вошёл в зал с благословенной улыбкой, радуясь всему и всем, но яркость люстры так резанула ему глаза, что он поспешил присесть, не доверяя более своим ногам непомерный груз облегчения и счастья.
Кабинет Марии был погружён во тьму. Девушка нащупала спички и зажгла круглую, матовую лампу, и роскошная комната тут же вынырнула из мрака во всём своём изысканном великолепии, так не свойственном в столь маленьких городках. Мебель, одетая в голубой атлас гармонировала с обоями и шторами, что были одного цвета. В нише двух окон стоял высокий шкаф из красного дерева, в котором красовалось зеркало в полный рост. Туалетный столик, отягощённый бесчисленными флаконами, прислонился к противоположной стене. На полу покоился белый, расшитый голубыми цветами, ковёр. Изысканная заботливость, чувствовавшаяся в расстановке предметов, изящество и кокетство мебели, а так же нежный аромат, который ощущался при входе – всё говорило о том, что это комната принадлежит девушке с утончённым вкусом.
Когда Мария зажгла лампу, её глаза встретились с глазами образа Спасителя, занимавшего центр стола. Фигурка была сделана из резного, искусно выкрашенного дерева. Лик Спасителя являл взгляду грустное, умиротворённое выражение, что и побудило Марию купить именно эту фигурку. При встрече с нежным, но холодным взором образа Иисуса, счастливая улыбка, всё ещё блуждавшая по губам девушки, померкла. И Мария погрузилась в неподвижную, глубокую задумчивость. Мало-по-малу и, несомненно, под влиянием обуревавших её мыслей, лицо Марии начало изменять своему обычному выражению, постепенно приобретая другое – страдальческое и смиренное. В момент этого преображения с лестницы ворвались вибрирующие аккорды фортепиано, возвещавшие первые, вкрадчивые такты ригодона. Мария опустилась на колени и склонила голову. Вскоре она, рыдая и судорожно прижавшись губами к босым ногам образа Спасителя, бормотала невнятные слова.
Некоторое время спустя, она подняла залитое слезами лицо и воскликнула с болью в голосе:
– О, Иисус! Сколько предательства! Сколько предательства! Как плохо плачу я тебе за любовь, что ты даруешь мне! Накажи меня, Господи, чтобы могла я иметь душевный покой!
Она встала с пола, взяла лампу и вошла в спальню, которая была маленькой и тёплой, словно уютное гнёздышко. Вся комната была украшена изображениями Иисуса и Богородицы. Кровать же, утопающая в белом, радостном цвете и покрытая лёгким, марлевым балдахином, напоминала алтарь крещения. Мария оставила лампу на столике и уже с более спокойным выражением на прекрасном лице, принялась переодеваться ко сну. Затем она достала из чулана дорожный коврик, и, перекрестив несколько раз лоб, рот и грудь, легла на пол. Белая, мягкая, благоухающая постель, застеленная шёлком и бархатом, напрасно претендовала на неё всю ночь. Мария оставалась на холодном полу до тех пор, пока не расчертили небо первые всполохи рассвета.
1) Эмпиризм – философское течение, создателем которого является английский философ Фрэнсис Бэкон. Суть эмпиризма заключается в познании окружающего мира через ощущения, основанные на личном опыте.
2) Соррилья (1817-1893) – известный испанский поэт и драматург.
Эспронседа (1808-1842) – испанский поэт, один из лучших представителей байронистического направления в Испании.
3) Карлисты – монархическая политическая партия, принимавшая активное участие в трёх гражданский войнах в Испании, в ХIХ веке.