Театр

    
   Здание музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко на Пушкинской неподалёку от старого МХАТа. Большие светящиеся рамы с программами спектаклей.  Массивные, но не тяжёлые двери хорошего дерева. Латунные длинные ручки, легко поддающиеся самому маленькому усилию. Тёплое дыхание калориферов в прихожей. Помещение кассы с горсточкой самых преданных любителей искусства, приплывших в заветную гавань задолго до срока. Ещё не слышны перезвоны брегетов, занавески иллюминаторы с улыбающимся лицом бывшей балерины, а теперь  главного билетёра  только-только раздвинулись. В проёме табличка «На сегодня все билеты проданы». Билеты в партер, а мне довольно и входного клочка бумаги с надписью «боковое крыло амфитеатра». Оно огибает партер, прячась за барьером первых рядов, и подходит близко к сцене на расстояние восьмого ряда. Всё видно и слышно. Почти всегда найдётся два или три, а то и больше, свободных места. Богатая публика партера даже не догадывается об этом уголке, облюбованном истинными театралами. Билет, смешно сказать, стоит тридцать или пятьдесят копеек, меньше, чем в кино.
Стрелки часов над кассой перебираются  на одно деление  вниз под цифрой шесть. Горстка театралов приходит в движение. Стеклянное окошко кассы открывается. Входной билет у меня в руках. И полный предвкушений ждущего впереди счастья я двигаюсь к дверям в фойе. Они раскрываются минут за сорок пять до начала спектакля; здесь не томят долгим ожиданием, как в других обиталищах муз, в театре Оперетты, например, куда пускают только за пятнадцать минут до начала. Странное отношение к публике. Ни в буфет заглянуть, ни в туалет не наведаться. Нет, отцы-основатели не держат своих зрителей у дверей, подобно бедным просителям, всех принимают с радостью, едва завидя в вестибюле.
   В овальном фойе, полукругом обходящем двери зала, портреты знаменитых артистов. Побыть среди них, породниться взглядами - уже удовольствие, счастье свидания с миром красоты, так непохожим на тот, который остался на улице. Вы оказались в мире, который несколькими ступенями выше уровня тротуара.
И очень кстати, особенно в промозглый осенний или морозный зимний день, приблизиться к буфетной стойке,  купить стакан горячего чая с бутербродом или пирожным. Не последнее удовольствие, если  вы прибыли из провинции, где в магазине не увидишь не только  хорошей колбасы, вообще никакой, так же, как и мяса. Да, бутерброд с ароматной копчёной колбасой тоже необходим для счастья. Долька лимона, отражённая в толстом стекле стакана, серебряная ложка, играющая янтарными тонами в чае, переливающаяся оттенками цвета от золотого до охристо-красного, приглушенный ропот, ароматы, знакомые лица. Вот известный всей театральной округе Андрюша, знающий все тайны театра, кажется, родственник кому-то из служителей муз, молодой человек типичной московской интеллигентной наружности, из тех, которые всё знают, но ни в чём себя не проявили. Неподалёку неказистый мужичок, влюблённый в балет, одетый  бедно, с лицом человека, не претендующего на многое.  Москва тех лет - город закрытой прописки, трудно доступный для провинциала. Чары театра манят его из далёкой северной глухомани огнями рампы, необъяснимым очарованием. Кому-то сын севера намозолил глаза. Его выдворяли по этапу. Но спустя некоторое время он снова появлялся.
Среди завсегдатаев театра есть каста людей, что-то потерявших в жизни и стремящихся найти забвенье в хрупком, воздушном мире иллюзий.
Вот худенькая женщина с маленькой, причёсанной на прямой пробор русой головкой, с закрытым, чем-то озабоченным лицом. Всем знакомым говорит, что очень  обеспокоена судьбой дочери, вышедшей замуж за француза и живущей в Париже. Потом оказывается, что заботит её не только судьба выдуманной дочери, но и то, как прожить в убогой комнате коммуналки, имея на руках маленькую пенсию. Всю жизнь она проработала уборщицей в столовой, и расходы на театр ложатся на её бюджет внушительным бременем. Но в этом она не признаётся и гордо держится своей парижской версии. 
А на сцене «Прекрасная Елена» Жака Оффенбаха, «Лебединое озеро», «Жизель», череда волшебных одноактных балетов…
  Бог знает, почему память моя заговорила давно перевёрнутыми страницами. Всё это, как и молодость, осталось позади, в далёких  семидесятых. Если и есть счастье, то оно понимается, когда проходит. Теперь театр не тот. Даже кассы отнесены куда-то в переулок, в сторону от главного входа. И сами постановки  изъясняются языком, ничего не говорящим моему сердцу.